Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815

10. Запад Джефферсона

Александр Гамильтон всегда смотрел на восток, в сторону Европы. Томас Джефферсон, напротив, был обращён на запад, в сторону трансаппалачской территории и даже земель за Миссисипи. Хотя сам Джефферсон никогда не путешествовал дальше гор Голубого хребта, он был одержим Западом. Как он сказал в 1781 году, он всегда испытывал «особое доверие к людям с западной стороны гор». Только продвигаясь на запад, считал Джефферсон, американцы смогут сохранить своё республиканское общество независимых фермеров и избежать страданий концентрированных городских рабочих классов Европы. Действительно, экспансивный Запад был способен искупить вину нации, если её восточные части когда-нибудь станут коррумпированными. «Расширяя империю свободы, — говорил Джефферсон, — мы умножаем её помощников и обеспечиваем новые источники обновления, если её принципы в любой момент выродятся в тех частях нашей страны, которые их породили».

Джефферсон был самым экспансионистски настроенным президентом в истории Америки, твёрдо верившим в то, что можно назвать демографическим империализмом. Уже в 1786 году он считал, что Соединённые Штаты могут стать «гнездом, из которого должна быть заселена вся Америка, Северная и Южная», создав то, что он не раз называл «империей свободы». «Империя» для него не означала принудительного господства над чужими народами; напротив, она означала нацию граждан, расселённую по обширным территориям. Однако Британская империя придала этому термину достаточно двусмысленности, чтобы придать некоторую иронию его использованию Джефферсоном.

Хотя к 1801 году Соединённые Штаты были ограничены Великобританией и Испанией на северных и южных границах Америки и индейцами на Западе, «невозможно, — сказал Джефферсон губернатору Вирджинии Джеймсу Монро в 1801 году, — не предвкушать далёкие времена, когда наше быстрое размножение выйдет за эти пределы и покроет весь северный, если не южный континент, народом, живущим по схожим законам». Это видение принадлежало не только Джефферсону. Жители этой империи, — писал в 1784 году Томас Хатчинс, первый американский географ, — «не подвергаясь ни малейшей опасности от нападений из любой другой части земного шара, будут в состоянии охватить всю его торговлю и не только стать владыками Америки, но и в полной безопасности владеть морями всего мира, которыми до них пользовались их предки».

Иностранные наблюдатели могли лишь изумлённо качать головой, глядя на численность и скорость миграции американцев на Запад. «Старая Америка, — говорил недавний английский иммигрант Моррис Биркбек, — похоже, распадается и движется на запад». Переселенцы образовали большой треугольный клин поселений, доходящий до реки Миссисипи. Его северная сторона проходила от Нью-Йорка вдоль реки Огайо, южная — от восточной Джорджии через Теннесси, и все стороны встречались в вершине — Сент-Луисе. Внутри этого огромного треугольника люди распределялись бессистемно, огромные участки оставались практически незанятыми или малонаселёнными индейцами.

Национальные лидеры ожидали миграции американцев на запад, но не в том виде, в котором она происходила. Тщательно разработанные в 1780-х годах планы по упорядоченному исследованию и заселению Запада были просто перечёркнуты массовым и хаотичным движением людей. «Мы мчимся, как комета, в бесконечное пространство», — заявил отчаявшийся Фишер Эймс. «В своей дикой карьере мы можем столкнуть какой-нибудь другой мир с его орбиты, но в любом случае мы погасим свет нашего собственного».

Многие поселенцы игнорировали земельные постановления и титулы, самовольно занимали землю и заявляли о своих преимущественных правах на неё. С 1800 года Конгресс неуклонно снижал цены на западные земли, уменьшал размеры покупаемых участков и смягчал условия кредитования поселенцев, предпринимая все более отчаянные попытки привести земельные законы в соответствие с темпами заселения земель. Люди переселялись на территорию, уступленную индейцами по Гринвильскому договору, а затем распространялись на север из долины Огайо в долины Индианы и Иллинойса. Конгресс создал новые территории в Индиане (1800), Мичигане (1805) и Иллинойсе (1809). На юге жители территории Миссисипи (созданной в 1798 году) двинулись вдоль реки от Виксбурга к удерживаемому испанцами Новому Орлеану.

Несмотря на то, что как на быстро освоенных северо-западных, так и на юго-западных территориях в своей политике преобладали республиканцы Джефферсона, они имели тенденцию создавать совершенно разные типы населённых пунктов. Это различие, по сути, вытекало из существования рабства на одной территории и отсутствия его на другой.

Но не сразу. Большинство первых переселенцев, переваливших через Аппалачские горы на Запад, будь то с Севера или Юга, путешествовали, имея в своём распоряжении только труд своих семей, который помогал им встать на ноги. Первые волны обычных поселенцев, отправлявшихся на границу, будь то в Кентукки и Теннесси или в Огайо и Индиану, как правило, начинали с постройки небольшого домика, прежде чем приступали к важнейшим задачам — расчистке земли и посадке сельскохозяйственных культур. Одни деревья они валили топорами, другие убивали, подрезая их. Они сжигали так много кустарника, что дымная дымка часто висела над землёй в течение нескольких месяцев или даже лет. Пока женщины занимались огородом, готовкой, шитьём и домашним хозяйством, мужчины пахали землю и выращивали товарные культуры: на Северо-Западе — в основном кукурузу и пшеницу, а основным побочным продуктом было виски; на Юго-Западе — кукурузу, табак и в конце концов хлопок. В обоих регионах основным видом домашнего скота были свиньи и крупный рогатый скот.

Посадив урожай, пионеры начали строить более основательные дома — как правило, хижины из тесаных брёвен, рассчитанные на семью из пяти-семи человек. Крыши этих примитивных домов были дощатыми, а полы — грязными, что означало, что паразиты и отсутствие чистоты воспринимались как должное — верный признак того, что в глазах восточных наблюдателей жильцы были не совсем цивилизованными. Питание было ограниченным, с большим количеством гомина. Кофе и чай были доступны в Питтсбурге в 1807 году, но стоили очень дорого. Больше всего новые поселенцы хотели получить доступ к рекам и проложить дороги, чтобы иметь возможность сбывать часть своей продукции.

На Старом Северо-Западе первые поселенцы противостояли притязаниям заочных спекулянтов и помещиков и с большим успехом основали свои небольшие независимые фермы по всему региону. Но на Старом Юго-Западе ситуация была иной. Ранние пионеры там вскоре были подавлены крупными плантаторами, которые прибывали на запад с рабами во все возрастающем количестве. Уже в 1795 году рабы составляли более 20 процентов населения Среднего Теннесси. Поскольку эти рабовладельческие поселенцы были людьми состоятельными, они быстро выкупали предшественников или приобретали новые земли в наиболее доступных и желанных районах. К 1802 году рабовладельцы уже основали крупные плантации в богатых долинах Камберленда в Среднем Теннесси. С развитием хлопководства, ставшего основным продуктом питания на Юго-Западе, рабство процветало. Но там, где вегетационный период был слишком коротким для выращивания хлопка, как, например, в северных графствах Западного Теннесси, число рабов оставалось небольшим. Поскольку рабство и хлопок шли рука об руку, крупные рабовладельческие хлопковые плантаторы доминировали как в экономике, так и в правительстве. Однако на Юго-Западе и Северо-Западе высшие политические позиции, как правило, занимали те, кто изначально добился военной славы, например Уильям Генри Харрисон и Эндрю Джексон.

Хотя рабство и порождённые им общество и экономика в конечном итоге отделили Юго-Запад от Северо-Запада, с самого начала не было очевидно, что Северо-Запад останется свободным от рабов — несмотря на содержащееся на сайте заявление Северо-Западного ордонанса о том, что на территории «не должно быть ни рабства, ни невольного подневольного состояния».

Многие переселенцы, прибывшие на территорию к северу от реки Огайо, были выходцами с Юга и стремились ввести рабство на Северо-Западной территории. Уильям Генри Гаррисон, сын видного рабовладельческого семейства из Вирджинии, был самым влиятельным из этих сторонников введения рабства на Северо-Западе. В 1791 году в возрасте девятнадцати лет Харрисон отказался от карьеры врача и получил назначение в армию. Он оказался бесценным помощником генерала Энтони Уэйна в битве при Фоллен-Тимберс в 1794 году, а через год женился на дочери спекулянта Джона Клевса Симса. В 1798 году он стал регистратором Земельного управления в Цинциннати и, используя своё влияние на своего друга Роберта Гудлоу Харпера из Южной Каролины, председателя Комитета по путям и средствам Палаты представителей федералистов, вскоре был назначен президентом Джоном Адамсом секретарём Северо-Западной территории. Уже через год Харрисон выиграл выборы в качестве делегата от территории в Конгресс. В 1800 году Северо-Западная территория была разделена на две части — территорию Огайо и территорию Индиана, губернатором которой был назначен двадцативосьмилетний Харрисон. Он согласился, но только после того, как получил заверения, что если президентом станет Томас Джефферсон, то его оставят на этом посту. Никто на Западе не был так усерден в обретении покровителей и продвижении в правительственной иерархии, как Гаррисон.

В 1803 году Гаррисон и его сторонники рабства в Индиане обратились к Конгрессу с просьбой отменить запрет на рабство, содержащийся в ордонансе, по крайней мере, на десять лет. Когда Конгресс отклонил петицию, сторонники рабства в Индиане обошли это ограничение, и после того, как в 1804 году территория получила законодательный орган, он принял законы, которые поддерживали фактическую форму рабства чернокожих. К 1810 году в Индиане насчитывалось 630 чернокожих, большинство из которых были подневольными слугами, работавшими в течение длительного срока или пожизненно.

Но многие поселенцы на территории Индианы были против и Гаррисона, и рабства; они утверждали, что рабство делает людей надменными и гордыми и что этот институт не только поддерживает аристократию, но и препятствует иммиграции нерабовладельцев. В 1809 году территория Индианы была разделена на две части, и была создана территория Иллинойс. Это уменьшило влияние Харрисона в Индиане и позволило силам против рабовладения под руководством популиста Джонатана Дженнингса набрать силу на этой территории. В 1809 году уроженец Нью-Джерси Дженнингс, который любил вести предвыборную кампанию как простой человек, иногда останавливаясь и помогая пионерам ремонтировать хижины или рубить дрова, победил кандидата Харрисона, Томаса Рэндольфа, генерального прокурора территории, в напряжённой борьбе за пост делегата территории в Конгрессе.

В Вашингтоне, где он пробыл три срока, Дженнингс боролся за отмену имущественного ценза при голосовании и за отказ от произвольной и «монархической» системы территориального управления, установленной Северо-Западным ордонансом 1787 года, — системы, по словам Дженнингса, «мало совместимой с принципами, которые управляют институтами различных штатов Союза». Стремясь на каждом шагу подорвать влияние Гаррисона на территории Индианы, Дженнингс спровоцировал Гаррисона на то, чтобы тот назвал его «бедным животным, которое представляет нас». Когда в 1810 году союзники Дженнингса наконец взяли под контроль законодательное собрание территории, они отменили законы, поддерживавшие фактическое рабство на территории, и отказались от закрытой системы патронажной политики, которую Харрисон и его приближённые использовали для сохранения своей власти. Используя демократическую и антиаристократическую риторику, Дженнингс в 1816 году стал первым губернатором штата Индиана.

Среди наиболее эффективных аргументов, которые приводили противники рабства в Индиане, был пример невероятно быстрого заселения Огайо. Быстрый рост Огайо убедил многих лидеров в том, что запрет рабства — лучшее средство привлечь на запад подходящих неаристократических поселенцев. Действительно, территория к северу от реки Огайо была заселена в основном янки из Новой Англии, выступавшими против рабства. Многие из них прибыли в Огайо через Нью-Йорк и продолжали продвигаться на запад, в северные районы Индианы и Иллинойса, принося с собой дух общин и свои названия; города с названиями Кембридж, Лексингтон, Спрингфилд и Хартфорд были разбросаны по всем штатам Нью-Йорк, Огайо, Индиана, Иллинойс и Мичиган.

Поскольку большинство поселенцев Северо-Западной территории были мелкими фермерами, их общество, как правило, было более демократичным и эгалитарным, чем общество Юго-Запада, где доминировали рабовладельцы-плантаторы. Конечно, землевладение в Огайо могло быть таким же олигархическим, как на Юге и Юго-Западе: например, 1 процент крупнейших землевладельцев Огайо владел 23 процентами земли. Но, в отличие от Юга и Юго-Запада, социальная и экономическая власть на Северо-Западе не переходила автоматически в власть политическую.

Первый конгрессмен Огайо Джеремайя Морроу, который был республиканцем в Палате представителей с 1803 по 1813 год, не принадлежал к числу крупных землевладельцев штата. В отличие от магнатов-федералистов, владевших участками в пять тысяч акров, у Морроу было всего 385 акров, которые, к изумлению иностранных гостей, он обрабатывал сам, когда возвращался домой из Конгресса. Крупные землевладельцы в Огайо, как правило, были спекулянтами, которые не контролировали ни экономику, ни правительство. Из-за конкуренции эти спекулянты обычно были вынуждены продавать свои земли не только как можно быстрее, но и гораздо дешевле, чем им хотелось бы. Эти гранды Огайо всегда были подвержены риску обложения налогом их необработанных земель и оспариванию со стороны других спекулянтов-парвеню; и, в отличие от плантаторов Юго-Запада, у них не было десятков рабов, чтобы выделиться на фоне других землевладельцев штата.

Но, пожалуй, важнее то, что не все жители Огайо были фермерами. Действительно, сотни множащихся маленьких городков на Северо-Западе породили головокружительное разнообразие профессий, из-за которых фермерство, выращивание кукурузы и пшеницы, казалось скорее занятием, чем основой экономики. На Северо-Западе распространялись газеты, чего не было ни на Юго-Западе, ни даже на Старом Юге. Ещё до образования штата на Северо-Западной территории здесь уже выходило тринадцать газет. Для сравнения, в Северной Каролине, хотя она была старше Северо-Западной территории более чем на столетие и имела почти полумиллионное население, выходило всего четыре газеты. Ко второму десятилетию девятнадцатого века в Огайо на душу населения приходилось в два раза больше газет, чем в Джорджии.

Большая часть капитала на Старом Юго-Западе была связана с рабами, а не, как на Старом Северо-Западе, с землёй, производством или другими видами бизнеса; и те плантаторы, которые обладали наибольшим человеческим капиталом, были наиболее способны переехать на выбранные земли на Западе и доминировать коммерческой жизни этого региона. Рабовладельческая экономика Старого Юго-Запада производила единственную основную культуру — хлопок, кредитные и маркетинговые системы которого, как правило, порождали иерархические структуры власти. Поскольку мелкие хлопкоробы нуждались в покровительстве крупных плантаторов, имевших доступ к капиталу и рынкам, они неизбежно подчинялись им как в социальном, так и в политическом плане. Другими словами, юго-западное пограничье начала XIX века не так уж сильно отличалось от Старого Юга XVIII века. Как и табак на Верхнем Юге XVIII века, хлопок был непортящимся продуктом с ограниченным числом рынков сбыта, в основном за границей. Поскольку хлопок не нуждался в сложных складских и погрузочно-разгрузочных механизмах, его сбыт не требовал создания городов или других центров распределения. Следовательно, жизнь на Старом Юго-Западе вращалась не вокруг городов или деревень, как на Старом Северо-Западе, а вокруг плантаций.

Напротив, экономика Огайо на Старом Северо-Западе была разнообразной, с множеством рынков и отсутствием простой системы распределения многочисленных товаров региона, что привело к росту числа городов. Политическая структура Огайо также отличалась от политической структуры территорий и штатов Старого Юго-Запада. В отличие от окружных судов Юга и Юго-Запада, окружные комиссии в Огайо не были самовластными органами, а находились под выборным контролем местного населения. Кроме того, они делили полномочия с множеством пересекающихся юрисдикций городов, школьных округов и других подразделений, что порождало обилие выборных должностей. На самом деле, при таком количестве политических должностей каждый, казалось, в то или иное время баллотировался на одну из них. Сто шестнадцать человек баллотировались на семь мест округа Гамильтон в третьем территориальном собрании Огайо, а девяносто девять человек — на десять мест в конституционном собрании 1802 года. В 1803 году двадцать два кандидата баллотировались на пост первого губернатора штата. Неудивительно, что федералисты жаловались, что «немногие конституции когда-либо были столь многолюдны… повсюду», как конституция Огайо 1802 года.

И всё же Юго-Запад был едва ли статичен, и, несмотря на иерархическое влияние рабства на общество, многие считали этот регион нестабильным. Люди на Юго-Западе находились в движении, многие из них в 1790-х годах устремились вниз по Миссисипи к удерживаемому испанцами портовому городу Новому Орлеану, который становился все более важным для всех западных американцев. Конечно, Новый Орлеан всегда был на уме у любого американца, озабоченного судьбой Запада. Даже Гамильтон в 1790 году считал, что, когда Соединённые Штаты окрепнут и американский народ сможет реализовать «наши притязания», мы не оставим «во владении какой-либо иностранной державы территории в устье Миссисипи, которые следует рассматривать как ключ к ней». По договору Сан-Лоренсо 1795 года американцы добились от Испании права размещать свои товары в Новом Орлеане и, таким образом, получить доступ к большому торговому миру через Мексиканский залив.

Этим договором Испания пыталась предотвратить захват своей империи американцами, но, возможно, она лишь откладывала неизбежное. Джефферсон и другие американцы считали, что Испания настолько слабо держит свою североамериканскую империю, что это лишь вопрос времени, когда различные части этой империи — Новый Орлеан, Восточная и Западная Флорида, возможно, даже Куба — попадут в американские руки, как спелый плод, «по частям». Ещё в 1784 году Джеймс Мэдисон предсказывал, что безопасность «владений Испании в этой четверти земного шара должна зависеть больше от нашего миролюбия, чем от её собственной силы». Америке остаётся только ждать и позволить своему феноменальному демографическому росту и движению позаботиться обо всём.

Из-за слабости Испании её владения на континенте не представляли проблемы для Джефферсона, но динамично развивающаяся Англия была совсем другим делом. Джефферсон не мог мириться с дополнительным английским присутствием на континенте. Во время спора в Нутка-Саунд в 1790 году, когда инцидент между Англией и Испанией у западного побережья острова Ванкувер грозил войной между двумя европейскими державами, граничившими с Соединёнными Штатами, администрация Вашингтона была глубоко встревожена. Попытавшись создать базу в Нутка-Саунд, англичане посягнули на территорию тихоокеанского побережья, которую испанцы на протяжении веков считали исключительно своей. Когда испанцы схватили и арестовали британских нарушителей, Великобритания была готова принять ответные меры. Правительство США и особенно государственный секретарь Джефферсон опасались, что Британия может использовать конфликт для захвата всех испанских владений в Северной Америке, что создаст угрозу безопасности и даже независимости новой республики.

Что, если бы британцы попросили разрешения пересечь американскую территорию, чтобы вступить в бой с испанцами на Западе? Каким должен быть ответ американцев? Эти вопросы президент Вашингтон задавал своим советникам. Вашингтон также опасался, что если между Испанией и Британией начнётся война, в неё может вмешаться союзник Испании — Франция. Несмотря на союз Америки с Францией, государственный секретарь Джефферсон был готов использовать американский нейтралитет в конфликте между Испанией и Британией, чтобы выторговать для себя либо отказ Британии от Северо-Западных постов, либо открытие Испанией Миссисипи для американской торговли. Он выразил готовность вступить в войну с Испанией, чтобы получить Флориду и права на Миссисипи, или, что ещё важнее, даже с Британией, чтобы не допустить захвата владений Испании бывшей страной-матерью.

В итоге дальнейший конфликт был предотвращён. Когда Франция, озабоченная своей революцией, отказалась помочь Испании, испанское правительство пошло на попятную и в 1790 году на конвенции в Нутка-Саунд согласилось признать право Англии торговать и селиться на неоккупированной территории, которая, как она ранее утверждала, была исключительно испанской. Когда в 1819 году Испания уступила свои права на страну Орегон Соединённым Штатам, началась борьба между двумя англоязычными странами за контроль над этим крайним северо-западным участком континента. Отчасти в результате спора вокруг Нутка-Саунд Великобритания осознала, что наличие аккредитованного министра в столице Соединённых Штатов может быть в её интересах, и отправила туда Джорджа Хаммонда, который прибыл в октябре 1791 года.

Испанские чиновники были хорошо осведомлены о демографическом росте Америки и всё больше опасались американского вторжения. Внезапно в октябре 1800 года Испания под давлением Наполеона, который теперь руководил Французской республикой, решила уступить Луизиану обратно Франции по секретному договору Сан-Ильдефонсо. Испания считала, что Франция, как доминирующая европейская держава, сможет лучше удерживать барьер между американцами и серебряными рудниками Мексики.

Тем временем во Франции под руководством Наполеона возродился интерес к утраченной североамериканской империи. Владение Луизианой могло не только противостоять британским амбициям в Канаде, но, что более важно, Луизиана могла стать местом свалки для французских недовольных и источником снабжения прибыльных французских сахарных островов в Карибском бассейне — Мартиники, Гваделупы и особенно Сен-Домингю.

Сахар был важен для Франции. Переработанный во Франции и проданный по всей Европе, сахар составлял почти 20 процентов французского экспорта. При этом 70 процентов сахара Франция получала из единственной колонии Сен-Домингю. Наполеон понимал, что для реализации имперских амбиций Франции необходимо подавить восстание рабов на Сен-Домингю под предводительством Туссена Л'Овертюра и вернуть остров Франции. В 1801 году Наполеон отправил своего шурина генерала Шарля Виктора Эммануэля Леклерка с огромным войском в сорок тысяч человек, чтобы вернуть Сен-Домингю и восстановить рабовладельческую систему времён старого режима, которая делала остров таким выгодным для Франции.

Это была одна из величайших ошибок Наполеона, как он сам позже признал. К 1802 году большая часть французских войск была убита или заболела жёлтой лихорадкой, включая самого Леклерка, и только две тысячи человек остались здоровыми. Прежде чем восстание, начавшееся в 1791 году, закончилось в 1803 году, после чего 1 января 1804 года была провозглашена независимость Гаити, погибло около трёхсот пятидесяти тысяч гаитян всех мастей, а также шестьдесят тысяч французских солдат. Поскольку Луизиана должна была поставлять товары на Сен-Доминг, потеря этого богатого острова внезапно сделала Луизиану ненужной. Наполеон уже обратил свой взор в сторону Европы и возобновления войны с Великобританией, для которой ему нужны были деньги.

Но американцы ещё не знали о таком повороте событий. В 1802 году до них дошли лишь слухи о том, что Наполеон склонил Испанию к обратной передаче Луизианы Франции, включая, как считали многие, Восточную и Западную Флориду. Для американцев, и особенно для президента Джефферсона, ничто не могло быть более тревожным. Одно дело, когда слабая и дряхлая Испания удерживает Луизиану; «её владение этим местом, — говорил Джефферсон, — едва ли будет ощутимо для нас». Но совсем другое дело, когда энергичная и могущественная Франция контролирует то, что Джефферсон назвал «единственным местом» на земном шаре, «обладатель которого является нашим естественным и привычным врагом». Поскольку этот единственный пункт, Новый Орлеан, быстро становился местом сбыта продукции более чем половины жителей Америки, в руках французов, по словам Джефферсона, он стал бы «точкой вечных трений с нами». Действительно, сказал Джефферсон американскому министру во Франции Роберту Р. Ливингстону, «день, когда Франция завладеет Новым Орлеаном… скрепит союз двух наций, которые, объединившись, смогут сохранять исключительное владение океаном. С этого момента мы должны обвенчаться с британским флотом и нацией».

Для Джефферсона, который ненавидел британцев со страстью, не сравнимой ни с одним другим американцем, это было необычное заявление, но он знал, что Ливингстон передаст его Наполеону и французским чиновникам. Вероятно, Джефферсон никогда всерьёз не думал об англо-американском военном союзе, но надеялся, что Наполеон прозреет и поймёт, что такой союз не в интересах ни Франции, ни Соединённых Штатов. Однако если Франция будет настаивать на обладании Луизианой, «она, возможно, захочет поискать договорённости, которые могли бы примирить её с нашими интересами. Если что-то и может сделать это, — сказал хитроумный президент Ливингстону в апреле 1802 года, — то это уступка нам острова Новый Орлеан и Флориды». Он подумал, что Франция, возможно, согласится продать эти территории за 6 миллионов долларов, и отправил в Париж своего доброго и верного друга Джеймса Монро, чтобы тот помог Ливингстону заключить сделку.

Только Монро был достаточно уверен в своей близости к своим соратникам-виргинцам, президенту Джефферсону и государственному секретарю Джеймсу Мэдисону, чтобы позволить ему и Ливингстону превысить свои инструкции и заплатить 15 миллионов долларов за всю Луизиану, около девятисот тысяч квадратных миль западных земель.

Узнав о приобретении, Джефферсон был в экстазе. «Это нечто большее, чем вся территория США, — воскликнул он, — вероятно, 500 миллионов акров». Приобретение Луизианы не только исполняло величайшую мечту президента — иметь достаточно земли для будущих поколений его фермеров, его «богоизбранного народа», но и, по его словам, «устраняло от нас величайший источник опасности для нашего мира». Теперь ни Франция, ни Британия не могли угрожать Новому Орлеану и выходу американской Миссисипи к морю. Тот факт, что Восточная и Западная Флорида оставались за Испанией, не вызывал особого беспокойства, «потому что, — сказал Джефферсон, — мы считаем, что они не могут не попасть в наши руки».

Покупка Луизианы стала самым популярным и знаковым событием президентства Джефферсона. Она не только положила конец долгой борьбе за контроль над выходом Миссисипи к морю, но и, как ликовал Джефферсон, освободила Америку от колониальных пут Европы и подготовила почву для окончательного доминирования Соединённых Штатов в Западном полушарии.

Большинство федералистов смотрели на это иначе; более того, они были в ужасе от покупки. Луизиана, заявил Фишер Эймс из Массачусетса, была «великой пустошью, дикой местностью, не населённой никакими существами, кроме волков и бродячих индейцев». Он считал сделку катастрофой. «Мы должны потратить деньги, которых у нас слишком мало, на землю, которой у нас и так слишком много». Это было просто устройство, с помощью которого «Императорская Виргиния» могла распространить своё рабовладельческое население на запад, чтобы оставаться «арбитром» всей нации.

Хотя Александр Гамильтон поддержал покупку, не ставя Джефферсону в заслугу её совершение, он беспокоился о том, как отразится присоединение столь обширной территории на целостности Соединённых Штатов. Смогут ли жители Луизианы с такими различиями в культуре, религии и этническом происхождении стать «неотъемлемой частью Соединённых Штатов», или же территория должна будет остаться постоянной колонией США?

Многие федералисты опасались, что такое расширение нации приведёт к усилению рабовладельческого Юга за счёт Северо-Востока. «Фракция Вирджинии, — заметил Стивен Хиггинсон из Массачусетса, — несомненно, разработала продуманный план управления и угнетения Новой Англии; и это стремление расширить нашу территорию и создать новые штаты является его неотъемлемой частью». Некоторые из этих федералистов, во главе с бывшим государственным секретарём Тимоти Пикерингом и Роджером Грисволдом из Коннектикута, возродили идею 1780-х годов об отделении и создании отдельной конфедерации Новой Англии и Нью-Йорка. Однако категорическое несогласие Гамильтона с подобной идеей, по сути, погубило её, по крайней мере на время. «Расчленение нашей империи, — сказал Гамильтон одному из видных федералистов Новой Англии накануне своей роковой дуэли с Аароном Берром в июле 1804 года, — не принесёт никакого облегчения нашей настоящей болезни, которая заключается в ДЕМОКРАТИИ».

С их концепцией Соединённых Штатов как слабо связанной конфедерации штатов у демократов-республиканцев не было проблем с присоединением этой огромной территории. «Кто может ограничить масштабы эффективного действия федеративного принципа?» — спрашивал Джефферсон в своей второй инаугурационной речи в марте 1805 года. «Империя свободы» Джефферсона всегда состояла из принципов, а не из границ. По его словам, пока американцы верят в определённые идеалы, они остаются американцами, независимо от того, какую территорию они занимают.

Например, в 1799 году знаменитый первопроходец Дэниел Бун перевёз свою большую семью из Кентукки в Миссури — на испанскую территорию — без какого-либо ощущения, что он стал менее американцем. Испанское правительство просто пообещало ему и его семье достаточные участки дешёвой земли, и этого было достаточно, причём не только для него, но и для бесчисленного множества других американцев, которые в поисках дешёвой земли переселялись на принадлежащие Испании территории, включая Техас. Позже Бун говорил, что никогда бы не поселился за пределами Соединённых Штатов, «если бы не был твёрдо уверен, что эта территория станет частью американской республики». Возможно, так оно и есть: Джефферсон, безусловно, приветствовал это перемещение американцев на земли, принадлежащие Испании, поскольку «это может быть средством доставки нам мирным путём того, что в противном случае может стоить нам войны».

Президент часто выражал странное представление об американской нации. Временами он был удивительно равнодушен к возможности того, что западная конфедерация может отделиться от восточных Соединённых Штатов. Какое это имеет значение? спросил он в 1804 году. «Жители западной конфедерации будут такими же нашими детьми и потомками, как и жители восточной». Такое спокойное отношение к точно ограниченной территории как источнику нации отличалось от отношения европейских наций. Для Джефферсона и многих других республиканцев такое своеобразное представление о государственности делало идеологию более важным фактором, определяющим американскую идентичность, чем занятие определённого географического пространства.

Несмотря на большой энтузиазм Джефферсона по поводу покупки, он не решался направить договор в Сенат для ратификации. Будучи твёрдым приверженцем ограниченного правительства и строгого следования Конституции, Джефферсон сомневался, что федеральное правительство имеет конституционное право приобретать иностранные территории или, что ещё важнее, включать их в состав Союза. В течение семи недель он беспокоился об этом вопросе и обдумывал идею внесения поправок в Конституцию. Только когда в августе 1803 года Ливингстон и Монро сообщили ему, что Наполеон передумал заключать сделку, он неохотно согласился отправить договор в Сенат, не упомянув о своих конституционных опасениях. По его словам, лучше обойти их молчанием, чем пытаться оправдать покупку, ссылаясь на широкое толкование Конституции.

Сенат выполнил пожелания Джефферсона, но более непокорная и буйная Палата представителей, которой пришлось выполнять договор в финансовом отношении, открыла конституционные проблемы, которых Джефферсон надеялся избежать. Хотя они оставались твёрдыми приверженцами прав штатов и строгой конструкции, многие республиканцы в Палате представителей были вынуждены, как и Гамильтон в 1790-х годах, ссылаться на «необходимую и надлежащую» статью Конституции, чтобы оправдать приобретение правительством Луизианы. Несмотря на то, что республиканцы имели в Палате большинство три к одному, сторонники покупки смогли провести свой первый процедурный законопроект с перевесом всего в два голоса — 59 против 57.

Конечно, ирония в том, что некоторые республиканцы говорили как федералисты, была, но из этого можно сделать слишком много. Более впечатляет серьёзность, с которой Джефферсон и другие республиканцы отнеслись к своим конституционным угрызениям совести. Несмотря на то, что они хотели присоединения западной территории самым худшим образом, они, тем не менее, волновались и колебались до такой степени, что чуть не потеряли её.

В статье III договора Соединённые Штаты обязывались включить жителей уступленной территории в состав Союза «как можно скорее». Но большинство американцев считали, что это будет непросто как с конституционной, так и с культурной точки зрения. Как и федералисты, Джефферсон знал, что эта новая территория состоит из людей, которые сильно отличаются от жителей Соединённых Штатов по религии, расе и этнической принадлежности. Поскольку эти бывшие подданные Франции и Испании привыкли к авторитарному правлению и не знакомы с самоуправлением, «приближение такого народа к свободе», по мнению республиканцев, «должно быть постепенным». Следовательно, администрация считала, что пока народ Луизианы не будет готов к демократии, Америке, возможно, придётся продолжать управлять им произвольно. Президент получил гораздо больше полномочий для управления Луизианой, чем другими территориями, что дало повод некоторым критикам обвинить администрацию в том, что она создала в Луизиане «правительство, столь же деспотичное, как и турецкое в Азии».

В марте 1804 года Конгресс разделил Луизианскую покупку по линии, которая сегодня является северной границей современного штата Луизиана. В то время как обширный и малоизвестный регион на севере стал округом Луизиана со столицей в Сент-Луисе и с печально известным генералом Джеймсом Уилкинсоном в качестве губернатора, южная часть стала территорией Орлеан со столицей в Новом Орлеане. Границы с испанской территорией были нечёткими, и, хотя между Луизианой и Техасом была создана буферная зона, пограничные споры между американцами и испанцами были неизбежны и использовались авантюристами, беглыми рабами и смутьянами всех мастей.

Первым губернатором Орлеанской территории стал двадцатидевятилетний Уильям Клейборн, который в двадцать один год был судьёй верховного суда штата Теннесси, а в последнее время — губернатором территории Миссисипи. Из-за сомнений в способности французов и испанцев Орлеана к самоуправлению Клейборну были предоставлены почти диктаторские полномочия, хотя он не говорил на их языках, не разделял их религии, не понимал их обычаев и общества. Неудивительно, что Клейборн счёл «главной трудностью» работу с разнообразием новой территории.

Поскольку Клейборн, как и почти все белые американцы, привык к дихотомии «чёрный-белый», «раб — свободный», ему было особенно трудно понять разделение луизианского общества как минимум на три касты — чёрных, свободных цветных и белых. Могут ли свободные цветные быть вооружены и участвовать в ополчении? Могут ли они стать гражданами? Предупреждение Фишера Эймса о том, что луизианское общество — это просто «галло-испано-индейское omnium gatherum дикарей и авантюристов», чья мораль никогда не сможет «поддержать и прославить нашу республику», напугало многих американцев.

Большому числу американцев, переехавших в Орлеан, пришлось не только адаптировать своё обычное право к европейскому гражданскому, но и вживаться в многорасовое, многоэтническое общество с преобладанием католицизма, не похожее ни на одно другое в Соединённых Штатах. Опасаясь непокорных рабов, которых привозили из мятежной колонии Сен-Доминг, Конгресс в 1804 году запретил ввоз рабов из-за границы в Орлеан. Это ограничение предполагало, что внутренняя работорговля сможет обеспечить потребности территории и тем самым нивелировать влияние французских и испанских рабов и, как считали американцы, пагубные расовые взгляды французских и испанских жителей.

Франко-испанское рабство отличалось от англо-американского. Манумиссия и право раба на самостоятельный выкуп были проще; действительно, к ужасу многих белых американцев, в 1804–1806 годах почти двести рабов в Орлеане купили себе свободу. К 1810 году свободные чернокожие составляли около 20 процентов населения Нового Орлеана. Следовательно, число свободных негров, межрасовых браков и союзов, а также людей смешанной расы было гораздо больше, чем в других регионах американского Юга. Однако, несмотря на эти различия, территория Орлеана, или то, что стало Луизианой, получила статус штата в 1812 году, менее чем через десять лет после покупки Луизианы.

В течение десятилетий после 1803 года американцы с переменным успехом пытались привести это полиглотское общество и его вседозволенное межрасовое смешение в соответствие с бинарной расовой культурой, преобладающей в остальной части Америки. В XIX веке большинство американцев сохранили представление о Новом Орлеане как об экзотическом месте с распущенными нравами и необузданной миссгенизацией, и поэтому они практически ничему не научились у этого замечательного мультикультурного и мультирасового дополнения к Соединённым Штатам.

Джефферсон был не прочь воспользоваться неясными границами территории Луизианы. Он считал, что западная граница проходит до Рио-Гранде, и был убеждён, что Западная Флорида на восточной границе является частью Луизианской покупки. Американские участники переговоров, Ливингстон и Монро, безусловно, утверждали, что Луизиана простирается на восток до реки Пердидо (нынешняя западная граница Флориды), и они подкрепили свои доводы тем, что Франция претендовала на такую границу Луизианы до 1763 года. Когда Ливингстон спросил французского министра иностранных дел о «восточных границах уступленной нам территории», хитрый Талейран ответил: «Я не могу дать вам никаких указаний; вы заключили для себя благородную сделку и, полагаю, извлечёте из неё максимум пользы».

Они извлекли из этого выгоду — за счёт Испании. Политика республиканцев была проста: Претендовать на Западную Флориду как часть Луизианы (указывая на то, что именно так её определила Франция), а затем предложить отказаться от применения силы, если Испания продаст Соединённым Штатам Восточную и Западную Флориду. Поскольку, как отметил Монро, по мнению большинства американских лидеров, Америка была «поднимающейся, а Испания — падающей державой», Флорида рано или поздно всё равно перейдёт к Соединённым Штатам; следовательно, в интересах Испании было продать её сейчас. В 1804 году Конгресс принял «Мобильный акт», который распространял действие федеральных законов о доходах на все территории, уступленные Францией, включая Западную Флориду, которую Испания считала своей территорией. Акт наделял президента дискреционными полномочиями вступать во владение районом Мобил, «когда он сочтёт это целесообразным».

Испания назвала этот акт «зверской клеветой» и обратилась за поддержкой своей позиции к Франции. Хотя Монро и другие рекомендовали Соединённым Штатам просто захватить спорную территорию, Джефферсон с неохотой решил подождать, пока не созреют обстоятельства. В то же время он стремился «исправить опасное заблуждение, что мы — народ, который никакие обиды не могут спровоцировать на войну», и в своём декабрьском послании Конгрессу 1805 года он был близок к тому, чтобы призвать к объявлению войны Испании. К изумлению иностранных наблюдателей, агрессивная молодая страна, практически не имевшая военной базы, казалось, не сомневалась, что ей суждено, по словам одного французского дипломата, «поглотить всю Северную Америку».

Казалось, что Америка не сможет приобрести территорию достаточно быстро. Когда в начале 1806 года Джефферсон попросил у Конгресса 2 миллиона долларов на приобретение Флориды, сенатор Стивен Брэдли из Вермонта предложил поправку, дающую президенту право приобретать не только Западную и Восточную Флориду, но и Канаду и Новую Шотландию, путём покупки или «иным способом», под которым он подразумевал военные средства. Поправка получила некоторую поддержку, но была отклонена. Против «Закона о двух миллионах долларов», как его называли, горячо возражал Джон Рэндольф, виргинский представитель «Принципов прав штатов» 1798 года, в основном потому, что деньги должны были быть выплачены Франции, которая, предположительно, повлияет на Испанию, чтобы та сдала Флориды. Рэндольф «считал, что это низменное унижение национального характера — побуждать одну нацию деньгами выбивать у другой её собственность», и использовал этот инцидент для решительного разрыва с Джефферсоном.

Хотя Рэндольф был не против американской экспансии, а лишь против неблаговидных и тайных манёвров администрации, другим было не по себе от постоянного давления, направленного на приобретение территорий. Сенатор Сэмюэл Митхилл из Нью-Йорка заявил, что Соединённые Штаты охватила «земельная мания». Сначала это была Луизиана, «мир без границ, без пределов». Теперь «мы должны купить ещё — мы должны получить Флориду». Что дальше?» — спрашивал он. «К чему весь этот глобус, к чему эта ярость — разве у нас есть житель на каждый акр?»

После нескольких лет слухов, заговоров и угроз войны летом 1810 года группа американских поселенцев подняла восстание против остатков испанского владычества в Западной Флориде. Полагая, что их оправдывает захват Наполеоном режима Бурбонов в Испании, повстанцы двинулись на форт Батон-Руж, объявили себя независимой Республикой Западная Флорида и потребовали аннексии Соединёнными Штатами. Несмотря на протесты европейских держав, администрация Мэдисона провозгласила аннексию Западной Флориды, а затем сделала этот регион частью территории Орлеан, оправдывая свои противоречивые действия как отложенное выполнение сделки по покупке Луизианы. Три года спустя, в 1813 году, американские войска заняли последний оставшийся кусок Западной Флориды — район Мобил, простиравшийся до реки Пердидо.

С самого начала Джефферсон рассчитывал не только на все остальные Флориды, но и на Кубу, провинции Мексики и Канаду. Когда все эти территории войдут в состав Соединённых Штатов, говорил он, «у нас будет такая империя свободы, какой она никогда не была с момента создания». Это была судьба Америки. Он был «убеждён, что ни одна конституция никогда прежде не была так хорошо рассчитана, как наша, на обширную империю и самоуправление».

ДЖЕФФЕРСОН с ранних лет был увлечён экспансией на Запад. Он прочитал всё, что мог, об этом регионе и был, вероятно, самым осведомлённым американцем о территории за Миссисипи. Когда в 1783 году закончилась Революционная война, он уже мечтал об исследованиях до Тихого океана. В 1783 году он попросил героя Революционной войны Джорджа Роджерса Кларка возглавить спонсируемую частным образом экспедицию по исследованию Запада, но Кларк отказался. Когда Джефферсон был министром во Франции, он поощрял экстравагантные и несбыточные надежды уроженца Коннектикута Джона Ледьярда пересечь Сибирь и достичь западного побережья Северной Америки; оттуда Ледьярд должен был отправиться на восток через весь континент к Атлантике. Ледьярд добрался до Сибири, но в 1788 году был арестован Екатериной Великой, привезён в Москву и выслан из страны. Находясь в Египте, он продолжал писать Джефферсону о ценности путешествий для исправления ошибок историков; он умер во время путешествия вверх по Нилу в 1789 году в возрасте тридцати семи лет.

Позже, будучи государственным секретарём в администрации Вашингтона, Джефферсон поддержал несколько планов экспедиций вверх по Миссури, в том числе поддержал планы французского эмигранта и натуралиста Андре Мишо отправиться в Тихий океан; они ни к чему не привели, когда Мишо оказался втянут в махинации гражданина Жене. В 1792 году американский морской торговец из Род-Айленда, капитан Роберт Грей, открыл и назвал реку Колумбия, а после спора в Нутка-Саунд капитан британского флота Джордж Ванкувер и канадский торговец Александр Маккензи начали предъявлять британские претензии на северо-западную часть континента и угрожать взять под полный контроль торговлю пушниной в районе реки Колумбия. В 1792–1793 годах Маккензи фактически совершил первый переход через континент к северу от Мексики, по крайней мере, белым человеком.

Отчёт Маккензи о своей экспедиции, опубликованный в 1801 году, по-видимому, и побудил президента Джефферсона к действию. Ещё задолго до того, как у него появились мысли о том, что Америка приобретёт всю Луизианскую территорию, президент разработал планы якобы научной, но в то же время тайной военной и торговой экспедиции на запад Миссисипи, контролируемый испанцами. «Идея о том, что вы собираетесь исследовать Миссисипи, уже была распространена», — сообщил Джефферсон руководителю экспедиции. «Она удовлетворяет любопытство публики и в достаточной степени скрывает истинную цель», которой был Тихий океан.

Для руководства западной экспедицией Джефферсон в 1802 году выбрал своего личного секретаря Мериуэзера Льюиса, ветерана армии. Льюис был добровольцем в запланированной Джефферсоном экспедиции 1793 года, которая так и не состоялась, и, несомненно, передавал Джефферсону в многочисленных беседах своё желание исследовать Запад. Это был отличный выбор. Как объяснил Джефферсон доктору Бенджамину Рашу, «капитан Льюис храбр, благоразумен, привык к лесу, знаком с нравами и характером индейцев». Хотя Льюис «не получил регулярного образования», он знал о природе достаточно, чтобы выбрать и описать новые виды флоры и фауны. А тому, чего он не знал, он мог научиться. Джефферсон отправил Льюиса в Филадельфию, чтобы тот прошёл ускоренный курс обучения астрономии, естественной истории, медицине, составлению карт, лунной навигации и этнологии у нескольких научных экспертов. Ему было велено узнать об индейцах всё, что только можно, — от их сексуальных привычек до меланхолии и склонности к самоубийству.

Льюису нужен был сокомандир, и он выбрал своего старого армейского друга Уильяма Кларка, младшего брата истребителя индейцев Джорджа Роджерса Кларка, который ранее отклонил просьбу Джефферсона возглавить экспедицию. Кларк был на четыре года старше Льюиса и некоторое время был его непосредственным начальником, но в 1796 году он сложил с себя полномочия капитана и занимался семейными делами в долине Огайо, когда получил приглашение Льюиса. Поскольку армейский устав экспедиции предусматривал, что вторым офицером может быть только лейтенант, Кларку не вернули его капитанское звание. Но Льюис был настроен на то, чтобы с Кларком обращались как с равным ему, и держал лейтенантское звание в секрете от людей экспедиции.

Наличие сокомандников было необычным экспериментом по сотрудничеству, нарушающим все армейские представления о субординации, но это сработало. Льюис и Кларк, кажется, никогда не ссорились и лишь изредка не соглашались друг с другом. Они прекрасно дополняли друг друга. Кларк был командиром роты и исследовал Миссисипи. Он знал, как обращаться с солдатами, и был лучшим геодезистом, картографом и водником, чем Льюис. Если Льюис был склонен к угрюмости и иногда уходил в одиночку, то Кларк всегда был твёрд, выдержан и надёжен. Лучше всего то, что оба капитана были писателями: они постоянно писали, описывая в яркой и острой прозе многое из того, с чем сталкивались, — растения, животных, людей, погоду, географию и необычные события.

Так много о землях за Миссисипи оставалось неизвестным или неверно понятым, что никто не мог полностью подготовиться к тому, что ждало его впереди. Хотя Джефферсон располагал самой обширной в мире библиотекой по географии, картографии, естественной истории и этнологии американского Запада, в 1800 году он, тем не менее, предполагал, что Скалистые горы не выше гор Голубого хребта, что мамонты и другие доисторические существа всё ещё бродят вдоль верховьев Миссури среди действующих вулканов, что где-то на Великих равнинах лежит огромная мильная гора чистой соли, что западные индейцы, возможно, были потерянными коленами Израиля или странствующими валлийцами, и, самое главное, что существует водный путь, связанный низким переходом через горы, который ведёт в Тихий океан — долгожданный северо-западный проход.

Льюис и Кларк отправились в путь из Сент-Луиса 14 мая 1804 года в составе сорока человек, включая чернокожего раба Кларка, Йорка. Они отправились вверх по Миссури и к октябрю достигли деревни индейцев Мандан на территории современной Северной Дакоты, где решили провести зиму 1804–1805 годов.

Поскольку торговцы пушниной уже проникали так далеко вверх по Миссури, экспедиция ещё не преодолела совершенно неизведанные земли. На первом этапе путешествия Льюис и Кларк потратили время на решение некоторых дисциплинарных проблем и смерть сержанта от аппендицита — единственного члена роты, умершего во время путешествия. Несмотря на почти жестокую стычку с тетонскими сиу на территории современной Южной Дакоты, в большинстве случаев капитаны оставляли встреченных индейцев скорее в недоумении, чем в гневе.

Проблемы с переводом были огромны. Индейцы говорили с индейцем из экспедиции, который затем говорил с кем-то, кто мог говорить только французском языке, который затем передавал услышанное кому-то, кто понимал французский, но также говорил по-английски. Только тогда Льюис и Кларк смогли наконец узнать, что же изначально говорили индейцы. Их ответ, разумеется, должен был повторить процесс в обратном порядке. Как ни трудоёмки были разговоры с индейцами, Льюис и Кларк разработали тщательно продуманную церемонию для всех встреченных ими индейских племён, сообщая им, что территория перешла под контроль Соединённых Штатов и что их новый отец, «великий вождь Президент», — «единственный друг, к которому вы теперь можете обращаться за защитой, у которого можете просить милостей или получать добрые советы, и он позаботится о том, чтобы служить вам и не обманывать вас». После стандартной речи, обращённой к индейцам, капитаны раздали подарки — бусы, латунные пуговицы, томагавки, топоры, шилья для мокасин, ножницы и зеркала, а также флаги США и медали с изображением Джефферсона.

«Корпус открытий», как называлась экспедиция, провёл зиму 1804–1805 годов в форте, построенном вблизи поселений манданов. В апреле 1805 года Льюис и Кларк отправили обратно в Сент-Луис свою тяжёлую килевую лодку и несколько солдат вместе с письменным отчётом, картой и некоторыми ботаническими, минеральными и животными образцами, которые должны были быть доставлены президенту Джефферсону. К путешественникам присоединилась женщина-шошон Сакагавея со своим мужем Туссеном Шарбонно, франко-канадским речником, и их младенцем сыном. Сакагавея и Шарбонно должны были оказать неоценимую помощь в качестве переводчиков на следующих этапах путешествия. Кроме того, присутствие Сакагавеи и её ребёнка было знаком для индейцев, встреченных корпусом, что исследователи пришли с миром.

На шести каноэ и двух пирогах тридцать три человека отправились 7 апреля 1805 года вверх по Миссури к Скалистым горам. Несмотря на то что Льюису, как он писал в своём дневнике, предстояло «проникнуть в страну шириной не менее двух тысяч миль, по которой никогда не ступала нога цивилизованного человека; добро или зло она сулила нам, ещё предстоит определить опытным путём», он не мог быть счастливее. «Этот маленький флот, — говорил он, — хотя и не столь респектабельный, как флот Колумба или капитана Кука, всё же рассматривался нами с таким же удовольствием, с каким эти заслуженно прославленные искатели приключений рассматривали свои; и, смею сказать, с такой же тревогой за их безопасность и сохранность».

Несмотря на то, что в апреле 1805 года Льюис был счастлив вновь начать экспедицию, он едва ли осознавал, насколько тяжёлым будет оставшаяся часть пути к Тихому океану. Только на то, чтобы добраться до Скалистых гор, ушло четыре месяца, включая месячный переход вокруг Большого водопада Миссури. Люди сильно страдали от практически полностью мясной пищи. Льюис старался дать больным солдатам несколько из пятидесяти дюжин таблеток, которые доктор Бенджамин Раш прописал для путешествия. Таблетки, получившие общее название «Громобой», состояли из множества лекарств, каждое из которых являлось мощным чистящим средством.

К тому времени, когда в августе 1805 года отряд достиг Континентального водораздела на современной границе Монтаны и Идахо, Льюис (которому 18 августа исполнился тридцать один год) понял, что простого перехода к водам Колумбии не будет. Хотя командиры не знали этого, они вряд ли могли выбрать более сложное место для перехода через Скалистые горы. Из племени шошонов Сакагавеи экспедиция получила проводников и лошадей для путешествия через горы, которые один сержант назвал «самыми ужасными из всех, что я когда-либо видел». Переход через перевал Лоло в горах Биттеррутс стал самым тяжёлым испытанием для экспедиции. Забитые снегом и градом, измученные и полуголодные, люди убили своих лошадей и пили талый снег, чтобы подкрепиться. И всё же экспедиция прошла 160 миль за одиннадцать дней — невероятный подвиг.

22 сентября 1805 года отряд наконец-то достиг страны индейцев нез-персе на реке Клируотер в Айдахо, где построил каноэ для путешествия по рекам Клируотер, Снейк и Колумбия до Тихого океана. 7 ноября 1805 года, когда группа ещё находилась в устье реки Колумбия, Кларк описал увиденное: «Окиан в поле зрения! О! радость!. Окиан в 4142 милях от устья реки Миссури».

На южной стороне устья Колумбии они построили форт Клэтсоп, где капитаны провели долгую сырую зиму, составляя описания природы и индейцев, а также карту. В марте 1806 года они отправились в обратный путь и провели месяц у племени нез-персе, ожидая, пока растает снег в Скалистых горах. Перейдя через горы, Льюис и Кларк разделились. Льюис исследовал реку Мариас на территории нынешней Монтаны, а Кларк отправился вниз по реке Йеллоустон. Во время своего путешествия Льюис и его люди столкнулись с группой индейцев блэкфут, которые пытались украсть их лошадей. Во время единственной настоящей стычки Льюис и его люди убили двух индейцев, и им посчастливилось спастись.

Воссоединившись в Северной Дакоте, капитаны вновь посетили деревни манданов, где они зимовали в 1804–1805 годах. Они оставили Сакагавею с мужем и ребёнком у манданов и быстро двинулись вниз по Миссури к Сент-Луису, куда прибыли 23 сентября 1806 года. С того момента, как они первоначально отправились из Сент-Луиса, они отсутствовали два года и четыре месяца. Почти все считали их пропавшими без вести, кроме Джефферсона.

Экспедиция Льюиса и Кларка была величайшим исследовательским приключением в истории Америки. Но это было не только так. Помимо открытия империи по торговле пушниной на Западе и укрепления притязаний Америки на страну Орегон, исследователи привезли с собой богатую научную информацию. Они открыли и описали 178 новых растений и 122 вида и подвида животных. Систематически записывая всё увиденное, они внедрили новые подходы к исследованиям, которые повлияли на все последующие экспедиции. Их замечательные дневники оказали влияние на все последующие работы, посвящённые американскому Западу.

Однако, к сожалению, исследователи так и не смогли подготовить свои рукописи к публикации. Льюис, назначенный губернатором Луизианской территории, занялся созданием меховой компании и другими схемами обогащения и, судя по всему, начал сильно пить, принимать наркотики и влезать в долги. Он был в такой глубокой депрессии, что во время поездки из Сент-Луиса в Вашингтон в 1809 году покончил с собой. Ему было тридцать пять лет.

Кларк попытался собрать материал и уговорил Николаса Биддла, молодого филадельфийца, редактировать дневники. В 1814 году Биддл, будущий президент Второго банка Соединённых Штатов, опубликовал рассказ о путешествии, в котором опустил большую часть материалов о флоре и фауне. Поскольку «История экспедиции под командованием капитанов Льюиса и Кларка» Биддла в течение последующих девяноста лет оставалась единственным печатным отчётом об экспедиции, основанным на дневниках, Льюис и Кларк не получили признания за большинство своих открытий в природе. Другие люди переименовали растения, животных, птиц и реки, которые они обнаружили и назвали, и именно эти более поздние названия, а не Льюиса и Кларка, дошли до наших дней.

Одним из тех, кто надеялся извлечь выгоду из экспедиции, был торговец пушниной и бизнесмен Джон Джейкоб Астор. В 1808 году Астор основал трансконтинентальную пушную компанию, целью которой был контроль над всей индейской торговлей с Северо-Запада. Он проложил маршруты из штата Нью-Йорк через Великие озёра, вверх по реке Миссури и через Скалистые горы к северо-западному пункту на берегу Тихого океана. Он назвал этот пункт Асторией, и в 1811 году он стал первым американским поселением в стране Орегон. Хотя конфликт с Великобританией, вылившийся в войну 1812 года, разрушил многие планы Астора, его предприятия помогли сохранить американские интересы на Северо-Западе, в то время как сам Астор обратил своё внимание на нью-йоркскую недвижимость.

После того как экспедиция Льюиса и Кларка исследовала северо-запад, оставалось изучить юго-запад континента, хотя большая его часть была испанской территорией. Несколько американских экспедиций в 1804 и 1805 годах искали неуловимый исток Красной реки и создали проблемы с испанцами. Исследовав в 1805 году Миссисипи до её истоков, лейтенант Зебулон Пайк в 1806 году возглавил экспедицию вверх по реке Арканзас на территорию современного Колорадо. Пайк пытался, но не смог достичь вершины в четырнадцать тысяч футов, которая носит его имя. В конце концов его отряд был захвачен испанскими войсками и доставлен в Санта-Фе, а затем в Чиуауа в Мексике, после чего под охраной был отправлен через Мексику к американскому пограничному посту в Натчиточесе, расположенному в северо-западной части современной Луизианы.

Поскольку экспедиции Пайка были заказаны генералом Джеймсом Уилкинсоном, губернатором Луизианской территории и главнокомандующим армией Соединённых Штатов, слава Пайка была запятнана репутацией Уилкинсона, склонного к интригам и сомнительным сделкам. Действительно, границы новой территории Луизиана были настолько расплывчаты, власть Испании над Восточной и Западной Флоридой и Техасом была настолько слаба, а грубые и непокорные жители приграничья были настолько очарованы мечтами о неизбежной экспансии Америки, что по всему Орлеану и Юго-Западу процветали авантюристы, филистерские экспедиции и слухи о заговорах и заговорах.

Самым грандиозным из этих планов был план 1806–1807 годов с участием Аарона Берра, бывшего вице-президента Джефферсона, и генерала Уилкинсона. Участие Уилкинсона объяснимо: он был известным интриганом и заговорщиком и, по слухам, верно, находился на службе у испанского правительства. Поразительно участие Бурра, которое вот уже более двухсот лет поражает воображение американцев. Действительно, Берр стал самым романтизированным и очернённым историческим персонажем в американской литературе. Он стал темой бесчисленных стихов, песен, проповедей и полувымышленных популярных биографий, а также центральной фигурой почти трёх десятков пьес и более четырёх десятков романов. Однако, несмотря на всю его суету и интриги, сомнительно, что Бёрр когда-нибудь стал бы участником своих таинственных приключений на Западе, если бы он не отстранился от администрации Джефферсона и не убил на дуэли Александра Гамильтона.

Своим пассивным поведением во время избирательного тупика в 1801 году вице-президент Бурр сразу же вызвал сомнения в его лояльности администрации Джефферсона. Джефферсон не спрашивал его мнения о назначениях в кабинет министров и вместо этого обратился за советом к губернатору Нью-Йорка Джорджу Клинтону, а затем назначил на должности нескольких сторонников Бурра. Берр, в свою очередь, начал защищать политику федералистов и, к неудовольствию лидеров республиканцев, даже принял участие в праздновании дня рождения Вашингтона, организованном федералистами.

По мере того как связи Бурра с администрацией ослабевали, республиканцы в Нью-Йорке разделились между Бурритами и сторонниками губернатора Клинтона и его племянника ДеВитта Клинтона. В 1802 году ведущий республиканский журналист штата Джеймс Читэм, перешедший на сторону клинтонианцев, обвинил Бурра в попустительстве с целью получить президентский пост для себя на выборах 1800 года. Эти обвинения оказали разрушительное воздействие на репутацию Берра среди республиканцев во всём мире. К 1804 году республиканская фракция в Конгрессе не дала ему ни одного голоса в качестве кандидата в вице-президенты и заменила его Джорджем Клинтоном.

После долгой и бесполезной беседы с Джефферсоном в январе 1804 года, в которой Берр, очевидно, просил о назначении, он решил баллотироваться на пост губернатора Нью-Йорка против кандидата от республиканцев, поддерживаемого семьями Клинтонов и Ливингстонов. Разочарованный тем, что проиграл гонку, несмотря на некоторую поддержку федералистов, Берр, по словам одного из его близких друзей, «был полон решимости вывести на чистую воду первого респектабельного человека, замешанного в позорных публикациях о нём». Гамильтон выступал против кандидатуры Берра, и он стал этим человеком. По словам врача из Олбани, Гамильтон на званом обеде высказал «ещё более презрительное мнение» о Бурре, чем просто сказал, что он «опасный человек». Когда Гамильтон упустил возможность откреститься от этого инцидента с помощью уклончивых замечаний, перепалка между двумя мужчинами вышла из-под контроля. В конце концов, разозлившись до предела, Берр «потребовал от генерала Гамильтона полного отречения от любых намерений в его различных разговорах передать впечатления, унижающие честь М. Берра». Когда Гамильтон отказался дать такое полное отрицание, Берр вызвал его на дуэль.

Гамильтон неохотно принял вызов Берра, и 11 июля 1804 года они встретились в Уихокене, штат Нью-Джерси. Смерть Гамильтона от полученных ран на следующий день вызвала бурный траур, а Берр, потрясённый реакцией на смерть Гамильтона, был вынужден бежать из Нью-Йорка на остров Пирса Батлера у побережья Джорджии. С ордерами на его арест вице-президент стал беглецом от правосудия.

Бурр уже подумывал о каком-нибудь подвиге на Западе, который мог бы восстановить его репутацию и состояние. Поскольку война между Соединёнными Штатами и Испанией становилась все более вероятной, а волнения в Нью-Йорке утихали, Бурр много раз встречался с генералом Уилкинсоном в Вашингтоне зимой 1804–1805 годов и изучал карты Флориды и Техаса. Ему казалось, что офицеры на Западе настолько оторваны от республиканской администрации, что их можно завербовать для выполнения любых задач. В декабре 1804 года генерал Джон Адэр, спекулянт из Кентукки, написал Уилкинсону, что его кентуккийцы «полны предприимчивости» и готовы к действию. «Мексика блестит в наших глазах — мы ждём только слова». В то же время Берр пытался заручиться британской финансовой и военно-морской поддержкой своих планов, которую англичане отказались предоставить. Весной 1805 года он путешествовал по Огайо и Миссисипи и общался с друзьями и другими людьми, включая Эндрю Джексона в Нэшвилле и Уилкинсона в Сент-Луисе. Хотя война с Испанией так и не началась, летом 1806 года Берр повёл шестьдесят человек и полдюжины плоскодонных лодок вниз по Миссисипи к Новому Орлеану.

Поскольку Берр говорил так много разных вещей разным людям, его конечная цель никогда не была полностью ясна. Собирался ли он просто возглавить американцев в филистерской экспедиции, чтобы отвоевать у Испании Западную Флориду или Техас? Или же он действительно намеревался отделить Запад от Союза и создать свою собственную империю? Пока ходили противоречивые слухи, федеральные чиновники в Кентукки поздней осенью 1806 года предъявили Бёрру обвинение в подготовке военной экспедиции против Мексики, но сочувствующее большое жюри отказалось предъявить ему обвинение. Поскольку администрация Джефферсона все больше и больше беспокоилась о деятельности Бурра на Западе, Уилкинсон решил спасти себя, предав Бурра. В ноябре 1806 года он предупредил президента Джефферсона о «глубоком, тёмном и широко распространённом заговоре» и приказал арестовать Бурра. Будучи, как всегда, щепетильным в вопросах конституции, Джефферсон беспокоился о том, имеет ли президент право призвать регулярные вооружённые силы для подавления внутренней попытки расчленения Союза, поэтому он попросил Конгресс принять закон, дающий ему такие полномочия.

После ареста Бурр был досрочно освобождён. Затем он попытался бежать на испанскую территорию, но был схвачен и доставлен в Виргинию. В 1807 году ему было предъявлено обвинение в государственной измене, и он предстал перед окружным судом США в Ричмонде, штат Вирджиния, с председателем Верховного судьи Джоном Маршаллом в качестве судьи. К несчастью для Берра, Джефферсон уже сообщил Конгрессу, что вина Берра «не подлежит сомнению». Ранее Джефферсон довольно легкомысленно относился к вопросу об отделении Запада от Союза; но в тех случаях он исходил из того, что западные районы, а именно Кентукки и Теннесси, полны американцев, верящих в американские принципы, и поэтому их граждане не слишком искушены в дезунионистских планах. Но Берр угрожал отделением Нового Орлеана, который ещё не был заполнен американцами, и это имело значение.

Решив, что Берр будет признан виновным в государственной измене, Джефферсон упорно добивался его осуждения. Решения Маршалла во время судебного процесса и его строгое определение государственной измены разочаровали Джефферсона. В итоге Берр был признан невиновным, но его политическая карьера была разрушена. Он с позором бежал из страны и вернулся лишь несколько лет спустя, чтобы прожить остаток своей жизни в безвестности.

Запад Джефферсона, конечно же, всё ещё был населён индейцами, которые были для него столь же очаровательны, как и сам Запад. Хотя Джефферсона много критикуют за отсутствие современных этнографических симпатий, на самом деле он был более чутким этнографом, чем большинство его современников. Ни один президент в истории Америки не интересовался коренными народами так, как Джефферсон. Он собирал каждую крупицу информации о них — их тела, их ораторское искусство, их привычки, их языки; фактически, он провёл большую часть своей жизни, собирая и изучая индейские словари.

Одержимость Джефферсона индейцами разделяло большинство его соотечественников. Действительно, никогда ещё в истории Америки индеец не занимал такого центрального места в надеждах и мечтах образованных белых американцев. И никогда прежде индеец не вызывал такого восхищения и не прославлялся так, как это делало поколение Джефферсона. Поскольку именно это поколение по сути уничтожило общество и культуру индейцев, живших к востоку от Миссисипи, такая привязанность становится ещё более любопытной и ироничной. На самом деле она выросла из нервозности американцев по поводу своего обитания в Новом Свете. Лучшими научными авторитетами западного мира американцы времён ранней республики были проинформированы о том, что американская природная среда пагубна для всего животного мира. На самом деле было что-то ужасно неправильное — что-то, заложенное в самой природе, — что делало климат Нового Света вредным для всех живых существ, включая индейцев, которые были единственными коренными жителями Нового Света.

Это не был вывод нескольких сумасбродов или фанатичных европейских аристократов, стремящихся опорочить американский республиканизм. Это был вывод величайшего натуралиста западного мира, французского учёного Жоржа Луи Леклерка, графа де Бюффона. В бессвязных тридцати шести томах своей «Естественной истории», опубликованных в период с 1749 по 1800 год, Бюффон представил глубоко пессимистичную, но научно обоснованную картину американской среды. В Новом Свете, писал Бюффон, «существует некое сочетание элементов и других физических причин, нечто, противостоящее усилению одушевлённой природы».

Американские континенты, по словам Бюффона, были более новыми, чем континенты Старого Света. Похоже, что они только недавно вышли из состояния потопа и ещё не успели как следует просохнуть. Воздух в Америке был более влажным, чем на старых континентах. Её рельеф был более неровным, погода — более изменчивой, леса и миазматические болота — более обширными. Одним словом, климат в Америке был нездоровым для жизни.

Животные Нового Света, по словам Бюффона, были недоразвиты — они были мельче, чем животные Старого Света. В Америке не было львов. Американская пума едва ли была похожа на настоящего льва: у неё даже не было гривы, и «она также гораздо меньше, слабее и трусливее настоящего льва». В Новом Свете не было слонов, да и вообще ни одно американское животное не могло сравниться со слоном ни по размеру, ни по форме. Лучшее, что было в Америке, — саркастически писал Бюффон, — это бразильский тапир, но «этот слон Нового Света» был не больше «шестимесячного телёнка». Все американские животные были «в четыре, шесть, восемь и десять раз» меньше тех, что обитали на более древних континентах. Даже домашние животные, завезённые в Америку из Европы, уменьшались и сокращались под влиянием климата Нового Света.

Вывод Бюффона об окружающей среде был суровым и пугающим. «Живая природа, — писал он, — там гораздо менее активна, гораздо менее разнообразна и, можно даже сказать, менее сильна». То, что своеобразная американская среда обитания повлияла на жизнь животных, было тревожно, но то, что окружающая среда Нового Света оказалась нездоровой и для человека, вызывало настоящую тревогу. Бюффон утверждал, что американская среда была ответственна за явно замедленное развитие коренных индейцев, которые казались бродячими дикарями, застрявшими на первой стадии социального развития без какого-либо структурированного общества. Индейцы, по словам Бюффона, были похожи на рептилий; они были хладнокровны. Их «органы генерации малы и слабы». У коренных жителей Нового Света не было ни волос, ни бороды, ни пылкой любви к своим женщинам. Их социальные связи были слабыми; у них было очень мало детей, и они уделяли мало внимания тем, кто у них был. Странный влажный климат Нового Света каким-то образом разрушительно повлиял на физический и социальный облик единственных людей, населявших его. Поэтому перспективы людей Старого Света, переселённых в эту запретную среду, были нерадостными.

Трудно оценить степень невежества европейцев относительно Западного полушария даже в XVIII веке. Поскольку Александр фон Гумбольдт ещё не совершил своих путешествий и не опубликовал свои открытия, даже образованные европейцы имели странные представления о Новом Свете. Конечно, вначале европейцы ожидали, что климат Америки будет похож на климат Старого Света. Действительно, «климат» описывался, как, например, в «Американской географии» Джедидии Морзе (1796), как пояс земной поверхности между двумя заданными параллелями широты. Люди предполагали, что места, находящиеся на одинаковом расстоянии от полюсов или экватора, будут иметь одинаковый климат, и были удивлены, обнаружив обратное. Широта Лондона была севернее Ньюфаундленда, широта Рима была почти такой же, как у Нью-Йорка. Однако климат этих мест на одной и той же широте был очень разным. Именно из этого ощущения разницы между Старым и Новым Светом и порождённой им молвы Бюффон сфабриковал свои научные выводы.

Теории великого натуралиста о Новом Свете были подхвачены другими, в том числе Корнелем де По, аббатом Рейналем и шотландским историком Уильямом Робертсоном, и через этих авторов вошли в массовое представление об Америке в конце XVIII века. Естественно, те американцы, которые узнали о выводах Бюффона, были встревожены. Если научные утверждения Бюффона были верны, то шансы на успех нового американского республиканского эксперимента были невелики, и предсказания пессимистично настроенных европейцев относительно будущего Нового Света оказались бы верными. Для многих англичан и европейцев XVIII века термин «американец» часто вызывал в воображении образы нерафинированных, если не варварских людей, вырождающихся и расово неполноценных дворняг, живущих среди африканских рабов и индейских дикарей за тысячи миль от цивилизации. Гессенские солдаты, прибывшие в Нью-Йорк в 1776 году, с удивлением обнаружили, что в Новом Свете действительно много белых людей. Теперь лучшие научные теории того времени, казалось, подкрепляли эти популярные в Европе представления о вырождении Нового Света.

Конечно, большинство американцев из поколения, последовавшего за Революцией, не позволили этим английским и европейским обвинениям серьёзно омрачить их оптимизм и энтузиазм в отношении будущего. Вместо этого они реагировали на них возмущённым отрицанием, преувеличенным хвастовством или обширными научными сравнениями. Возможно, признавал Джефферсон, в Америке выпадает в два раза больше осадков, чем в Европе, но в Америке, по его словам, они выпадают «в два раза реже».

И всё же некоторые американцы, похоже, испытывали скрытое беспокойство по поводу того, что европейские критики, возможно, всё-таки правы. Казалось, что в климате Америки есть что-то особенное. В одних и тех же регионах, где зимой температура значительно ниже нуля, летом стояла жара, близкая к ста градусам по Фаренгейту; нередки были и колебания в сорок градусов по Фаренгейту за двадцать четыре часа. Ни в одном месте Европы не было таких радикальных колебаний температуры. Американский климат, однако, казался более влажным. Влажность часто была высокой, а обильные дожди чередовались с необычным количеством солнечных безоблачных дней. Некоторые предполагали, что эти особенности объясняются тем, что в Америке так много невозделанных земель и так много густых лесов. Считалось, что когда-то климат Европы был похож на американский, но после того, как большинство деревьев было вырублено, климат изменился.

Разрушительные эпидемии жёлтой лихорадки, вспыхнувшие в американских городах в этот период, начиная с катастрофы в Филадельфии в 1793 году (от которой погибло 10 процентов населения), не были повторены в других странах западного мира. Это привело некоторых американцев, включая Джефферсона, к выводу, что болезнь действительно «свойственна нашей стране». Поскольку в средней и северной частях Европы солнце светило редко, европейцы могли «спокойно строить города из цельных блоков, не порождая болезней». Но необычная атмосфера Америки — безоблачное небо, сильная жара и влажность — сбраживала мусор и грязь в американских городах, создавая гниение, которое выделяло сточные воды и болезнетворные жидкости, порождавшие болезни; поэтому в Америке, говорил Джефферсон, «люди не могут безнаказанно наваливаться друг на друга». Он надеялся, что из этих эпидемий жёлтой лихорадки может выйти что-то хорошее: Американцы, возможно, не будут строить такие огромные разросшиеся города, какие существовали в Европе.

Хотя по европейским меркам американские города не отличались многолюдностью и грязью, многие американцы решили, что их необычный климат требует иной планировки городов, чем в Старом Свете. Обновление городов в начале Республики было вызвано этими опасениями. Джефферсон особенно беспокоился о Новом Орлеане, который обещал стать «величайшим городом, который когда-либо видел мир». «Нет на земном шаре места, — говорил он, — куда бы обязательно стекались продукты столь огромной плодородной страны». Но, к сожалению, в то же время «нет места, где бы так сильно опасались жёлтой лихорадки». Он решил, что Новый Орлеан и другие американские города должны «взять в руки доску» для плана, где «белые площади будут открыты, не застроены навечно и засажены деревьями».

Не только Джефферсон, но и многие другие ведущие интеллектуалы того времени, такие как Бенджамин Раш, Ной Уэбстер, Сэмюэл Л. Митхилл и Бенджамин Латроб, также разрабатывали планы по очистке и обновлению американских городов. Но доктор Чарльз Колдуэлл, филадельфийский врач, был тем, кто разработал самые тщательные планы обновления городов, чтобы справиться с выхлопными газами, которые, предположительно, вызывали жёлтую лихорадку. Колдуэлл считал, что все американские города, которые были просто «огромными фабриками этого лихорадочного яда», должны быть перестроены в соответствии с необычным климатом страны, требующим возвышенных зданий, множества площадей и большого количества деревьев, особенно ломбардских тополей, которые лучше всего впитывали миазмы и выделяли живительный воздух.

Колдуэлл, похоже, признал, что европейцы были правы в своих суждениях о климате Америки. Вместо того чтобы опровергнуть обвинения европейцев, он перевернул их, заявив, что климат Америки просто более грандиозен, чем любой другой. «Природа, — сказал он в своей речи в 1802 году, — была более гигантской в своих действиях» в Америке. «По сравнению с нашей природой, как скромны горы, реки, озёра и катаракты Старого Света». По его словам, вполне логично, что болезни в Америке сильнее и мощнее, чем в других местах. «Наши болезни не только встречаются чаще, но и стремятся к тому же масштабу величия, что и другие наши явления».

Озабоченность американцев климатом, вызывающим эти болезни, проистекала из их представления эпохи Просвещения о том, что люди являются продуктом опыта и внешних обстоятельств. Поскольку, как считало большинство людей, все люди произошли от одного и того же начала, как записано в книге Бытия, только влияние окружающей среды с течением времени могло объяснить очевидные различия между ними. Даже цвет кожи объяснялся с точки зрения окружающей среды. Многие считали, что чернота негров происходит от интенсивного африканского солнца — что каким-то образом кожа африканцев обгорела. В своеобразном климате Америки, считали некоторые американцы, кожа афроамериканцев постепенно станет светлее и, возможно, в конце концов побелеет. Историк из Южной Каролины Дэвид Рамзи, который считал, что «все люди изначально одинаковы и различаются лишь в силу случайных обстоятельств», утверждал, что «через несколько столетий негры потеряют свой чёрный цвет. Я думаю, что сейчас в Джерси они менее чёрные, чем в Каролине».

Весь этот акцент на влиянии климата имел зловещие последствия для американцев. Если климат Нового Света был достаточно мощным, чтобы вызвать особые американские болезни или повлиять на цвет кожи людей, то обвинения Бюффона были очень серьёзными. Собственно, они и легли в основу единственной книги, которую когда-либо написал Томас Джефферсон.

В своих «Записках о штате Виргиния» (впервые опубликованных во французском издании в 1785 году; первое американское издание вышло в 1787 году, ещё два в 1800 году и пять новых изданий в 1801 году) Джефферсон систематически пытался ответить на знаменитые теории Бюффона; более того, он попросил, чтобы один из первых экземпляров его книги был доставлен непосредственно великому натуралисту. Те части книги, которые сегодня часто пропускаются или полностью исключаются в современных сокращённых изданиях, — таблицы и статистические данные о животных, которые Джефферсон собрал в «Запросе VI», — как раз и являются теми частями, которые Джефферсон считал центральными в своей работе.

Бок о бок в порядке возрастания объёма Джефферсон перечислил животных Старого и Нового Света, указав вес каждого в фунтах и унциях. Почти в каждом случае американское животное оказалось крупнее. Если европейская корова весила 763 фунта, то американская — 2500 фунтов. Если европейский медведь весил 153.7 фунта, то американский — 410 фунтов. Когда Джефферсон описывал различных американских животных — лося, бобра, ласку, лису — и находил, что все они равны или превосходят своих европейских собратьев, он увлёкся и даже привёл в пример доисторического мамонта, чтобы компенсировать слона из Старого Света. Он даже привёл саркастическую ссылку Бюффона на тапира, «американского слона», размером с небольшую корову. «Чтобы сохранить наше сравнение, я добавлю, что дикий кабан, слон Европы, чуть больше половины этого размера».

Джефферсон с трудом скрывал свой гнев по поводу обвинений Бюффона и задавал один вопрос за другим об источниках данных знаменитого натуралиста. Кто были те европейские путешественники, которые предоставили информацию о животных Америки? Были ли они настоящими учёными? Была ли естественная история целью их путешествий? Измеряли ли они или взвешивали животных, о которых рассказывали? Действительно ли они вообще что-то знают о животных? Вывод Джефферсона был очевиден: Бюффон и другие европейские интеллектуалы не знали, о чём говорили.

Джефферсон не любил личных столкновений, но когда в 1780-х годах он отправился во Францию в качестве американского министра, он подготовился к первой встрече с Бюффоном, взяв с собой «необычайно большую шкуру пантеры». Его представили Бюффону, хранителю кабинета естественной истории короля Людовика XVI, как человека, который боролся с некоторыми теориями Бюффона. Джефферсон без колебаний заявил Бюффону о своём невежестве в отношении американских животных. Он особенно подчёркивал огромные размеры американского лося и говорил Бюффону, что он настолько велик, что под его брюхом может пройти европейский северный олень. Наконец, в отчаянии, выдающийся европейский натуралист пообещал, что если Джефферсон сможет представить хоть один экземпляр лося с рогами длиной в фут, «он откажется от этого вопроса».

Это было всё, что требовалось Джефферсону, и он принялся за работу: писал друзьям в Америку, умоляя их прислать ему все шкуры, кости и рога, которые они смогут найти, а ещё лучше — целые чучела животных. Больше всех хлопот досталось губернатору Нью-Гэмпшира Джону Салливану, которому было поручено добыть лося, который должен был раз и навсегда разрушить теории Бюффона. Салливан отправил в северную глушь Нью-Гэмпшира практически целую армию и даже прорубил двадцатимильную дорогу через лес, чтобы вытащить его. К тому времени, когда образец прибыл в Портсмут для подготовки к переправе через Атлантику, он уже наполовину сгнил, потерял все волосы и кости головы. Поэтому Салливан отправил в Париж рога какого-то другого животного, беспечно объяснив Джефферсону, что «это не рога этого лося, но их можно приспособить по своему усмотрению».

Понятно, что Джефферсон был не совсем доволен тем, какое впечатление его кости и шкуры произвели на Бюффона. Хотя он просил своих корреспондентов в Америке присылать ему самые большие образцы, которые они могли найти, он постоянно извинялся перед Бюффоном за их малость. Однако, видимо, образцы убедили Бюффона в его ошибках, так как, по словам Джефферсона, французский натуралист обещал исправить их в своём следующем томе, но умер, так и не успев этого сделать.

Джефферсон продолжал интересоваться размерами американских животных. В 1789 году он призвал президента Гарварда поощрять изучение естественной истории Америки, чтобы «сделать справедливость в отношении нашей страны, её продукции и её гения». В середине 1790-х годов на основе некоторых ископаемых останков, вероятно, принадлежавших доисторическому ленивцу, он придумал существование огромного суперльва, в три раза больше африканского льва, и представил своего воображаемого зверя научному миру как Megalonyx, «большой коготь».

Самой захватывающей научной находкой того периода стала эксгумация Чарльзом Уилсоном Пилом в 1801 году вблизи Ньюбурга (штат Нью-Йорк) костей мастодонта, или мамонта. Пил выставил мамонта в своём знаменитом музее и в 1806 году нарисовал изумительную картину того, что стало, возможно, первой организованной научной эксгумацией в истории Америки. Открытие Пила всколыхнуло страну, и слово «мамонт» оказалось у всех на устах. Один филадельфийский пекарь дал объявление о продаже «мамонтового хлеба». В Вашингтоне «пожиратель мамонтов» съел сорок два яйца за десять минут. А под руководством баптистского проповедника Джона Лиланда жительницы Чешира, штат Массачусетс, в конце 1801 года отправили президенту Джефферсону «мамонтовый сыр» диаметром шесть футов, толщиной почти два фута и весом 1230 фунтов. Сыр был произведён из молока девятисот коров за одну дойку, причём ни одна из коров федералистов не была допущена к участию. Президент приветствовал этот подарок от сердца федерализма как «вспышку страсти республиканства в штате, где оно подвергается жестоким гонениям».

Кроме Джефферсона, проблемой экологии Америки занимались и другие. Действительно, порой казалось, что всё американское интеллектуальное сообщество было вовлечено в изучение существ, почвы и климата Америки. Родившийся в Шотландии натуралист-самоучка Александр Уилсон наполнил свою замечательную девятитомную «Американскую орнитологию» (1808–1814) исправлениями Бюффона, который, по словам Уилсона, совершал ошибку за ошибкой «с одинаковым красноречием и абсурдом». Повсюду раздавались призывы получить информацию об американской среде обитания. Действительно ли климат более влажный, чем в Европе, и если да, то можно ли что-то с этим сделать? Чарльз Брокден Браун бросил писать романы, чтобы посвятить свои силы переводу пренебрежительной «Таблицы климата и почвы Соединённых Штатов Америки» графа де Вольнея, несмотря на то, что лондонский перевод был легко доступен. В примечаниях к новому переводу Браун хотел опровергнуть утверждение Вольнея о том, что климат Америки ответственен за неспособность Америки произвести на свет достойного художника или писателя.

Священники в таких малоизвестных местах, как Мейсон, штат Нью-Гэмпшир, добросовестно составляли метеорологические и демографические отчёты, а исключительно литературные журналы, такие как Columbia Magazine и North American Review, периодически публиковали погодные карты, присланные от дальних корреспондентов из Брунсвика, штат Мэн, и Олбани, штат Нью-Йорк. В самом деле, измерение температуры стало способом участия каждого в сборе фактов просвещённой науки. В период с 1763 по 1795 год Эзра Стайлз, президент Йельского университета, заполнил шесть томов своими ежедневными показаниями температуры и погоды. Каждый интеллектуал чувствовал необходимость представить какому-нибудь философскому обществу доклад на тему климата Америки. В «Трудах Американского философского общества» за один только 1799 год содержалось не менее шести статей на эту тему.

Все эти записи и все эти измерения температуры показали, что американцы действительно меняют свой климат. Вырубая леса и засыпая болота, они смягчали экстремальные температуры, существовавшие десятилетиями ранее. Если американцы могли изменить погоду, значит, они могли изменить всё, что угодно, — так они надеялись.

Посреди всех дискуссий и споров вопрос наконец вернулся к индейцам. Действительно ли климат Америки затормозил развитие единственного коренного народа Нового Света? Пожизненная защита Джефферсоном доблести и добродетели индейцев выросла из этого страстного желания защитить американскую среду от упрёков европейцев. Бюффон был неправ, писал он; индеец «не более слаб в пылкости и не более бессилен в отношении своей женщины, чем белый, приученный к той же диете и упражнениям». Разница между коренными народами Америки и европейцами «не в природе, а в положении». Были веские причины, почему индейские женщины рожали меньше детей, чем белые, почему руки и запястья индейцев были маленькими, почему у них было меньше волос на теле; и эти причины, по мнению Джефферсона, не имели ничего общего с почвой или климатом Америки. Для Джефферсона индеец должен был быть «телом и умом равен белому человеку». Он мог с готовностью сомневаться в способностях чернокожих, которые, в конце концов, пришли из Африки, но он никогда не мог признать неполноценность краснокожих, которые были продуктами той самой почвы и климата, которые сформировали народ Соединённых Штатов.

Преподобный Джеймс Мэдисон, президент Колледжа Уильяма и Марии и троюродный брат знаменитого основателя, возлагал гораздо больше надежд на ассимиляцию индейцев, чем африканцев, в белое общество. Он рассказал Джефферсону о том, что в окрестностях Олбани есть индеец, который за последние два года постепенно побелел. Но он не знал ни одного африканца, изменившего цвет кожи. «Кажется, будто природа полностью отказала ему в возможности когда-либо приобрести цвет лица белого». (Конечно, Джефферсон мог бы напомнить преподобному Мэдисону обо всех тех детях рабов, которые становились белее в результате того, что Джефферсон назвал «вечным проявлением самых бурных [имеется в виду грубых или диких] страстей» между белыми плантаторами и их африканскими рабами).

Индеец, признавал Джефферсон, находился на более ранней стадии развития — на стадии охоты и собирательства; но это происходило не от недостатка гения, а лишь от недостатка культивирования. Но что, если американская среда была достаточно сильна, чтобы предотвратить этот процесс культивирования и утончения? Что, если условия окружающей среды, которые мешали коренным народам развиваться, привели к тому, что пересаженные белые стали более похожи на индейцев? Вместо того чтобы продвигаться по последовательным стадиям цивилизации, американцы могли бы деградировать до более грубого и дикого состояния.

Некоторые американцы считали, что подобный регресс действительно происходил в приграничных районах, где белые отвечали на жестокие зверства индейцев ещё более кровавыми зверствами со своей стороны. Рассказывали о «белых дикарях», которые избивали индейских детей, отрезали конечности и отрубали головы своим жертвам-индейцам. Американцы уже давно были страшно увлечены историями о «белых дикарях», о белых людях, которые, очевидно, отказались от цивилизации и переняли скальпирование и другие жестокие индейские методы. В начале Республики это увлечение приобрело особое значение. Продвигалась ли Америка от грубости к утончённости, как надеялись революционеры, или же продвижение на запад на самом деле повернуло процесс цивилизации вспять?

«То, как население распространяется по континенту, не имеет аналогов в истории», — заявлял обеспокоенный аналитик из Новой Англии о том, что происходило в Америке начала XIX века. Обычно первыми поселенцами любой страны были варвары, которые со временем постепенно становились культурными и цивилизованными. Прогресс шёл от невежества к знанию, от грубости дикарской жизни к утончённости полированного общества». Но при заселении Северной Америки ситуация изменилась на противоположную. Тенденция идёт от цивилизации к варварству». Переселяясь на Запад, культурные жители Востока теряли свою вежливость и утончённость. «Тенденция американского характера состоит в том, чтобы деградировать, и деградировать быстро; и это не из-за каких-то особых пороков в американском народе, а из-за самой природы распространения населения. Население страны опережает её институты».

Джефферсон и сам понимал, что Запад был более варварским, чем Восток; более того, он считал, что Соединённые Штаты содержат в себе все стадии общественного развития, «от младенчества творения до настоящего времени». «Пусть философский наблюдатель, — говорил он, — Он начал путешествие от дикарей Скалистых гор на восток, к нашему морскому побережью. На самой ранней стадии развития общества они жили не по законам природы, питаясь и покрывая себя плотью и шкурами диких зверей. Затем он обнаружил бы на наших границах пастухов, разводящих домашних животных, чтобы восполнить недостатки охоты. Затем последуют наши собственные полуварварские граждане, пионеры прогресса цивилизации, и так в своём продвижении он встретит постепенные оттенки улучшающегося человека, пока не достигнет своего, пока ещё наиболее совершенного состояния в наших портовых городах».

И всё же, был ли тот факт, что индеец остался на самой ранней стадии социального развития, виной природной среды? Был ли климат Нового Света обречён превратить белых американцев в индейцев или, по крайней мере, помешать их развитию? Подобные нервные вопросы лежали в основе чрезвычайной озабоченности, которую Джефферсон и другие образованные американцы испытывали по поводу судьбы индейцев в ранней Республике. Если индейцев нельзя было цивилизовать, то есть ассимилировать и превратить в нечто, напоминающее белых фермеров, то, возможно, природная среда Нового Света была слишком сильной и невосприимчивой к культурным и социальным реформам, а значит, белые люди, живущие в такой мощной природной среде, тоже не могли стать полностью цивилизованными. Это опасение, что Бюффон и его последователи могут оказаться правы, придало ощущение срочности филантропическим усилиям Джефферсона по цивилизации индейцев.

Конечно, эти усилия, как и усилия вашингтонской администрации, не давали никакого признания ценности или целостности существующей культуры индейцев. В сознании многих белых начала девятнадцатого века просвещённая цивилизация была ещё слишком недавней, слишком шаткой, чтобы они могли рассматривать её как просто альтернативную культуру или образ жизни. Только позже, когда культура индейцев была практически уничтожена, белые американцы смогли попытаться искупить случившуюся трагедию.

Джефферсон, как и военный министр Генри Нокс до него, не сомневался в превосходстве белого сельскохозяйственного общества над «диким» состоянием коренных народов Америки. В своём первом ежегодном послании Конгрессу в декабре 1801 года Джефферсон дал понять, что продолжит успешные, по его мнению, усилия своих предшественников по внедрению среди «наших индейских соседей… орудий и практики земледелия, а также бытовых искусств». По его словам, индейцы «всё больше и больше осознают превосходство этой зависимости [от земледелия] в отношении одежды и средств к существованию над нестабильными ресурсами охоты и рыболовства». Некоторые индейцы, добавил он, даже переживают «увеличение численности населения».

Джефферсон, разумеется, никогда не задумывался о том, что индейцы могут не захотеть стать цивилизованными и участвовать в прогрессивном ходе истории. В его сознании и в сознании большинства просвещённых американцев его намерения всегда были чисты. «Мы никогда не поступим несправедливо по отношению к вам», — сказал он приехавшей делегации северо-западных индейцев в 1809 году, незадолго до своего ухода с поста президента. «Напротив, мы желаем, чтобы вы жили в мире, увеличивали свою численность, учились трудиться так же, как мы, и обеспечивали пищей все возрастающее число своих сородичей, когда дичь покинет вас. Мы хотим видеть вас обладающими собственностью и защищающими её с помощью обычных законов. Со временем вы станете такими же, как мы; вы станете одним народом с нами. Ваша кровь смешается с нашей и распространится вместе с нашей по этой великой земле».

Политика Джефферсона в отношении индейцев была трагически проста: позволить естественному демографическому росту и движению белых американцев идти своим чередом. Динамичные белые поселенцы окружат индейцев, ограничат их охотничьи угодья и тем самым вынудят их заняться земледелием, которое не потребует больших участков земли. Таким образом, оставшиеся охотничьи угодья можно было бы по частям уступить Соединённым Штатам. Но ещё до того, как произошла ассимиляция и инкорпорация индейцев, Джефферсон ухватился за любую возможность получить землю, которая должна была принадлежать американским фермерам. Он и его преемник, президент Джеймс Мэдисон, заключили пятьдесят три договора об уступке земли с различными племенами.

Хотя чероки на юго-западе добились значительных успехов в освоении белого образа жизни — они жили в домах и полагались на сельское хозяйство, а не на дичь, — по большей части джефферсоновская программа аккультурации индейцев обернулась катастрофой. Общество и культура индейцев, как правило, распадались по мере того, как они вступали в контакт с белой цивилизацией. Торговля с белыми, особенно торговля спиртным, развращала индейцев и разрушала их независимость, а болезни, особенно оспа, были губительны. В 1802 году три четверти племен вдоль рек Миссисипи и Миссури погибли от болезней.

Джефферсон и другие просвещённые американцы были настолько уверены в способности людей переродиться и стать цивилизованными, что никто из них не мог постичь страшную человеческую цену, связанную с уничтожением образа жизни. Они всегда думали, что действуют в лучших долгосрочных интересах коренных народов.

Вскоре многие филантропы, наиболее обеспокоенные судьбой индейцев, стали утверждать, что удаление их из непосредственной близости к белым и замедление процесса ассимиляции — единственное средство спасти их от вымирания. Таким образом, был подготовлен путь для массового выселения индейцев, которое произошло при президенте Эндрю Джексоне — гуманитарное оправдание того, чего и так хотели большинство белых поселенцев: избавиться от индейцев и захватить их земли.

Встреча двух несовместимых культур была трагедией от начала и до конца. Хотя Джефферсон и другие американцы продолжали говорить о включении индейцев в основную американскую жизнь, в глубине души они знали, что лучше; и большая часть их статей об индейцах приобрела элегический оттенок, как будто они понимали, что коренные народы уже обречены. Они знали, что индейцы олицетворяют собой многое из того, что ценили они сами, — уважение к человеческому достоинству и стремление к человеческой свободе. Эти ценности американцы также стали отождествлять с Западом. Американцы никогда не теряли ощущения, что индейцы и американский Запад неразрывно связаны друг с другом.