Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815

Введение: Америка Рипа Ван Винкля

Во втором десятилетии XIX века писатель Вашингтон Ирвинг остро ощутил, что его родная страна уже не та, что была всего лишь поколение назад. Ирвингу были присущи консервативные и ностальгические чувства, и он попытался выразить своё изумление по поводу произошедших в Америке перемен, написав рассказ «Рип Ван Винкль». По замыслу Ирвинга, его герой Рип пробудился от сна, который начался ещё до революции и длился двадцать лет. Когда Рип вошёл в свою старую деревню, он сразу же почувствовал себя потерянным. Здания, лица, имена — всё было чужим и непонятным. «Сама деревня изменилась — она стала больше и многолюднее», а безделье, за исключением пожилых людей, больше не допускалось. «Казалось, изменился сам характер людей. Вместо привычной флегмы и дремотного спокойствия в них чувствовалась оживлённость, суета и споры», — ужасающая ситуация для Рипа, который испытывал «непреодолимое отвращение ко всем видам прибыльного труда». Даже язык был странным — «права граждан, выборы, члены Конгресса, свобода… и другие слова, которые были совершенным вавилонским жаргоном для недоумевающего Ван Винкля». Когда люди спрашивали его, «на чьей стороне он голосует» и «кто он — федерал или демократ», Рип мог только смотреть «в пустоту идиотизма».

«Рип Ван Винкль» стал самым популярным из многочисленных рассказов Ирвинга, поскольку американцы начала девятнадцатого века могли оценить недоумение Рипа. Хотя внешне политическое руководство страны казалось прежним — на вывеске деревенского трактира лицо Джорджа Вашингтона сменилось лицом Георга III, — под поверхностью Рип, как и большинство американцев, понимал, что «всё изменилось». За несколько десятилетий американцы пережили удивительную трансформацию своего общества и культуры, и, подобно Рипу и его создателю, многие задавались вопросом, что произошло и кем они на самом деле являются.

До революции 1776 года Америка представляла собой всего лишь набор разрозненных британских колоний, насчитывавших около двух миллионов подданных, ютившихся вдоль узкой полоски атлантического побережья — европейского форпоста, культурным центром которого по-прежнему оставался Лондон, столичный центр империи. После войны 1812 года с Великобританией, которую часто называют Второй американской революцией, эти незначительные провинции превратились в единую гигантскую континентальную республику с почти десятью миллионами граждан, многие из которых уже переселились в земли за Аппалачскими горами. Культурный фокус этой огромной экспансивной нации больше не находился за границей, а был направлен вовнутрь, на свои собственные безграничные возможности.

К 1815 году американцы пережили трансформацию в отношениях друг с другом и в восприятии себя и окружающего мира. И эта трансформация произошла до индустриализации, до урбанизации, до железных дорог и до любого из технологических прорывов, которые обычно ассоциируются с современными социальными изменениями. За десятилетия после революции Америка изменилась так сильно и так быстро, что американцы не только привыкли к переменам, но и стали ожидать их и ценить.

Население резко росло, удваиваясь каждые двадцать лет или около того, как это происходило на протяжении нескольких поколений, что более чем в два раза превышало темпы роста любой европейской страны. И люди перемещались, как никогда раньше. Американцы расселялись по половине континента с поразительной скоростью. С 1790 по 1820 год население Нью-Йорка увеличилось в четыре раза, Кентукки — почти в восемь раз. За одно десятилетие Огайо из практически дикой местности (если, конечно, не считать присутствия местных индейцев, которых белые американцы почти не признавали) превратился в более густонаселённое место, чем большинство столетних колоний на момент Революции. За одно поколение американцы заняли больше территории, чем за все 150 лет колониального периода, и при этом убили или вытеснили десятки тысяч индейцев.

Хотя большинство американцев в 1815 году оставались фермерами, живущими в сельской местности, они стали, особенно на Севере, одним из самых высококоммерциализированных народов в мире. Они были заняты покупкой и продажей не только с остальным миром, но и всё больше друг с другом, каждый, казалось, пытался реализовать то, что, по словам Niles' Weekly Register, было «почти всеобщим стремлением продвинуться вперёд». Нигде в западном мире бизнес и работа на прибыль не были так восхваляемы и почитаемы.

Это торжество труда делало все более и более аномальным существование свободной рабовладельческой аристократии на Юге. Рабство было широко осуждено, но оно не умерло в новых Соединённых Штатах; более того, оно процветало — но только на Юге. Оно распространилось по всей южной половине страны, и по мере того, как оно исчезало на Севере, оно всё глубже укоренялось в экономике Юга. Во многих отношениях — в социальном, культурном и политическом — Юг стал воспринимать себя как осаждённое меньшинство в бурлящей нации.

Все эти демографические и коммерческие изменения не могли не повлиять на все аспекты американской жизни. Политика демократизировалась по мере того, как всё больше американцев получали право голоса. На смену аристократическому миру отцов-основателей, в котором дворяне выставляли свои кандидатуры на выборах, пришёл совершенно иной демократический мир, узнаваемо современный мир конкурирующих профессиональных политиков, баллотирующихся на выборах под знамёнами современных политических партий. Действительно, американцы стали настолько демократичными, что большая часть политической деятельности этого периода, начиная с принятия Конституции, была посвящена поиску средств и приспособлений для укрощения этой демократии. Самое важное, пожалуй, что у простых американцев появилось острое чувство собственной значимости — ощущение того, что, живя в самой свободной стране мира, они были равны любому человеку. Религия тоже была демократизирована и преобразована. Было не только окончательно уничтожено большинство традиционных европейских религиозных институтов, но и создан современный мир множества конкурирующих христианских деноминаций. К 1815 году Америка стала самой евангелически-христианской страной в мире.

Даже Вашингтон Ирвинг, несмотря на свою глубокую привязанность ко всему английскому и беспокойство по поводу национальной идентичности Америки, вынужден был признать, что Соединённые Штаты — это «страна, находящаяся в необычном состоянии морального и физического развития; страна, — говорил он, — в которой сейчас осуществляется один из величайших политических экспериментов в истории мира». Очевидным для всех было «наше быстро растущее значение и наше несравненное процветание» — обусловленное, по его словам, «не только физическими и местными, но и моральными причинами… политической свободой, всеобщим распространением знаний, распространением здравых моральных и религиозных принципов, которые придают силу и устойчивую энергию характеру народа». Американцы знали, что они — эксперимент, но они были уверены, что смогут собственными усилиями переделать свою культуру, заново создать то, что они думают и во что верят. Революция показала им, что рождение людей не ограничивает их возможности.

Внезапно всё стало казаться возможным. Перед лидерами революции стояла грандиозная задача — создать из британского наследия свою собственную, отдельную национальную идентичность. У них появилась возможность воплотить в жизнь идеальный мир, реализовать на практике широкие и толерантные принципы Просвещения, стать однородным, сострадательным и космополитичным народом, создать такое свободное и упорядоченное общество и прославленную культуру, о которых мечтали люди со времён греков и римлян.

Но мало что получилось так, как рассчитывали основатели. Мало того, что их вера в просвещённые и свободолюбивые принципы Революции, включая приверженность равенству и народному правительству, содержала в себе источник собственного разочарования, так ещё и их высокодуховные обещания покончить с рабством и уважать права коренных народов оказались несопоставимы с растущими демографическими силами, ускоренными Революцией.

К 1815 году классическое Просвещение в Америке закончилось или стало популярным, а многие идеалы Революции, включая надежду на то, что Америка станет хранилищем западного искусства и культуры, были изменены или извращены. Однако эти изменения были настолько сложными, настолько непреднамеренными, настолько представляли собой мешанину реакций на стремительно развивающиеся события, что американцы едва ли понимали, как они продвигались от одной точки к другой.

Преображение, которое пережили американцы, было непреднамеренным, поскольку характер, который они прославляли в Эндрю Джексоне и охотниках Кентукки — романтичных, недисциплинированных и необученных героях битвы при Новом Орлеане 1815 года, — вряд ли был тем, к которому они стремились в 1789 году. Буйный национализм и вызывающий отказ от Европы, проявившиеся в конце войны 1812 года, были одновременно отречением от просвещённых и космополитических идеалов революции и попытками примириться с во многом непредвиденным популярным коммерческим обществом, возникшим в результате революции.

К концу второй войны с Британией в 1815 году основные импульсы Революции исчерпали себя. Американцы верили, что их республика наконец-то стала безопасной и независимой, свободной от враждебных меркантильных империй и разрушительных последствий европейских войн, которые терзали их более двух десятилетий. Демократия и равенство больше не были проблемными вопросами, о которых нужно спорить; они стали стать статьями веры, которые нужно исполнять. Американцы считали, что наконец-то стали нацией — единственной свободной и демократической в мире монархий. Имея в своём распоряжении почти целый континент, они верили, что наконец-то готовы использовать открывающиеся перед ними огромные возможности. Однако в то же время многие из них осознавали, что их будущему как единого и свободолюбивого народа мешает сохраняющееся в их среде рабство. Их грандиозный эксперимент с республиканством ещё не закончен, и его ещё предстоит испытать.