Искатели сбитых самолетов

Чрезвычайный совет

Совет дружины, на который я был приглашен, собрался в «Читай-домике». Здесь, за круглым столом, освещенным верхним светом дорогой бронзовой люстры, окаймленной темным абажуром, сидели представители всех отрядов. Свет люстры падал сверху на стриженые головы мальчишек, на банты в косичках девчонок, играл на красных галстуках.

Протокол вел Сема Журавейский, поблескивая очками. Председательствовал высокий, ладный мальчишка с очень серьезным выражением лица.

— Это Марат по прозвищу Открытая Книга — честь и совесть нашего лагеря, всегда и всем говорит только правду, — шепнула Владлена Сергеевна.

Я оглянулся — все ли в сборе. Я видел, как прошествовали мимо окон вожатые. Стриженные под юношей или с туго закрученными косами, светлоглазые и темноокие, все они были одинаково подтянутыми, спортивными и, собираясь на совет, шли особенной, пружинистой походкой.

Все девицы уселись на диванах, скрывшись в тени абажуров, опекаемые ими ребята были на виду.

Марат, открывая совет, объявил о срочном отъезде Свет Ивановича, призванного на курсы военных переводчиков, и о назначении старшей пионервожатой Владлены Сергеевны.

Раздались рукоплескания. Снисходительно улыбнувшись, подобно артистке, уверенной в успехе, Владлена Сергеевна произнесла медленно-медленно:

— Кстати, об аплодисментах. А ну, кто это сегодня так встречал восход солнца, признавайтесь!

Молчание. За окнами усиленно застрекотали кузнечики.

— Нехорошо так для нашей общей работы… У нас друг от друга не должно быть тайн… Ну, я не настаиваю, пусть у молчунов заговорит совесть. Я ведь и так знаю, какой отряд ходил, кто заводил… Ничего плохого тут нет, только вот напрасно не сказали мне, я бы пошла с вами, я такое люблю, романтическое. Это было бы наше достижение… А теперь будет считаться как чепе…

Она умолкла, горестно вздохнув. И вокруг раздались вздохи. Чувствовалось, что в сердцах ребят разбужены противоречивые чувства. И товарищей выдавать нечестно и вожатую жалко, которая начинает свою новую работу с чепе… Она ведь хорошая. Вон сегодня в речку-то… как орлица за орлят.

Поняв состояние ребят, Владлена Сергеевна повела свою линию дальше.

— Так вы хотите, чтобы я хорошо работала, с полной отдачей. Да? Ну, тогда и мне нужна отдача… Давайте договоримся. С каждого пионера чуть-чуть, по ниточке, а коллективу слава.

Некоторые улыбнулись.

— Так вот, с тебя, Морячок, всего лишь тельняшка… Подари мне ее — и всей дружине не будешь портить общего вида. А с тебя, Зиночка, совсем немного причитается — корзиночка. Мне нужная вещь, а тебя избавит от индивидуализма, будешь со всеми вместе и петь и играть, вместо того чтобы все вязать и вязать…

С лесных сестер потребовалось не бегать по лесу спозаранку, не опаздывать к завтраку. С братьев Файеровых совсем малость — признаться, кто из них Геракл, кто Тезей.

— Не можем, — сказал один из близнецов, — мы дали друг другу слово еще перед отъездом в лагерь.

— Зачем?

— Военная тайна!

— Нет, уж хватит тайн, вы точно скажите, кто из вас стянул из аптечки бертолетову соль, сахар из столовой и уголь из кухни. Чтобы мы знали, с кого спросить, за изобретение пороха!

Ребята вдруг бегло заговорили по-немецки между собой. Вожатая возмутилась.

— Что вы там бормочете по-немецки втайне от коллектива? Да кто вы такие, фонбароны или пионеры?

— Фонбароны! — выкликнули ребята вместе понравившееся слово! — Фонбароны Файеровы брат брата не выдают!

Девочки стали их стыдить и требовать признания.

— Ну, уж это ни в какие ворота не лезет. А если один из вас узнает, что другой Родину предает, тогда что? — спросил Марат.

— Не узнает, — нахмурился один.

— Потому что никто из нас этого не сделает, — сердито сказал другой, — у нас в роду Файеровых такого не было!

— Ну, так кого же из вас отправить к родителям, кого оставить в лагере? — встала в тупик вожатая.

Близнецы пожали плечами.

— А от нас порознь мало толку, — сказал один.

— Мы вдвоем нужны, — сказал второй.

Владлена Сергеевна задумалась.

— Это уже наша военная тайна, — шепнула она мне, — один из братьев стартует, другой финиширует, когда у нас по бегу соревнования.

— Как это?

— Один во время бега прячется в кустах, а другой выходит из кустов недалеко от финиша. И будьте здоровы.

— Ловко!

— Тсс! Сейчас я их пристыжу, фонбаронов! — Владлена Сергеевна вперила взор в близнецов. — Не воображайте, будто вы храбрые рыцари, вы просто трусишки. Вот берите пример с Яши, прозванного вами же «бродяшей». У него проказ больше, чем у вас двоих, однако он не боится о них рассказывать. Ну, расскажи, Яша, про свою новую проделку, как ты удрал ночью слушать соловья.

— Не слушать, а смотреть, — отозвался тихим голоском Яша-бродяша.

— Ну, и удалось тебе подсмотреть, как поет соловей? Скажи, как выглядит его пенье.

— Очень жалко.

— Что, что?

— Он сидел на сухой ольховой ветке. Я подкрался со стороны парка… И увидел его на фоне заката, четко, четко… Маленький, взъерошенный, похож на воробья, он напрягался изо всех сил! Даже горло у него раздувалось и все перышки на нем топорщились. И так ему трудно громко петь, такому маленькому…

— Фу, даже слушать стыдно, — прервала Владлена Сергеевна, — соловей, краса и гордость русских лесов, — и вдруг жалкая, маленькая птичка! Вот что может увидеть человек, если он бродит по лесу один, не может разобраться, что к чему. Ты осознал свою ошибку, Яша?

Ночной путешественник промолчал.

— Я осознала, я осознала, — с плачем выскочила Зиночка, — я не стану больше заниматься вязаньем во время мероприятий. Только не забирайте корзиночку, ее бабушка мне подарила! Вот тут ее рукой на корзинке написано: «От безделья — рукоделье».

Сколько ни доказывали, что нельзя пионерке в лагере жить по завету бабушки, Зиночка ни в какую. Ревет, а корзиночку еще крепче к груди прижимает.

Последним обсуждали Торопку. Он предстал перед советом дружины не один, а вдвоем с каким-то угрюмым на вид парнем. Низкорослым, широкоплечим, с недетскими, узловатыми руками. В нем так и проступали сила и упрямство.

— Откуда выползла змея на скамейку? — спросил Марат Торопку.

— Из-под моего ножа!

— А кто ее раскрасил, как живую?..

— Я же… — отвечал Торопка.

— Ну, и как это ты сумел?

— Очень просто, соками трав и цветочной пыльцой. Растения надо взять, подавить. Из одуванчиков — молочный, белый, из дягилей и лопухов — зеленый сок, размятые цветы васильков дадут бирюзовый цвет… Цветы мать-и-мачехи — желтый… Ну и вот, если так сделать, можно раскрасить деревянную резьбу…

— И все ты врешь, Торопка, я же знаю, Варвель учил тебя этому, — сказал Марат. — Сам он боится признаться. Недавно переселился из Литвы в Старую Руссу вместе с родителями. И сам рассказывал мне, что его отец был знаменитым резчиком по дереву. Вырезал разных там богов и богинь, мадонн с младенцами и раскрашивал их. Ну, а теперь его взяли на мебельную фабрику… Вот откуда у него эти познания насчет сока цветов… Нехорошо так, из-за дружбы с ним лгать коллективу. Файеровы хоть молчат, но не врут…

Широко открытые глаза Торопки заволокло слезами. Он помотал головой.

— Так что же, выходит, я наговариваю на Варвеля? — возмутился Марат. — Я вру?

— Марат никогда не врет! Марат говорит только правду! Как не стыдно, Торопка! — раздались возмущенные голоса.

— Довольно! — сказал вдруг Варвель и так хлопнул ладонью по столу, что все замолчали.

— Вредитель скамейки есть я. Змейство — моя работа. И кукиш на дереве вырезал тоже я. Можете исключать меня из пионеров за то же самое, за что моего отца отлучили от католической церкви!

— Твой отец сектант.

— Нет, отлученный ксендзами католик.

— Врешь!

— Варвели не врут. Пан ксендз заказал моему отцу подновить статую святого Себастьяна. Его язычники всего пронзили стрелами, а он им улыбался и благословлял двумя перстами. У статуи отвалилась рука, нужно было сделать новую. Отец, приделывая ее, вместо двух перстов изобразил три, вот так… Ксендз был подслеповат, не заметил, и статуя была поставлена в костеле… А верующие разглядели, и поднялся большой шум. Ксендз потребовал, чтобы отец покаялся, будто его бес попутал изобразить вместо двуперстия кукиш. Но отец сказал: «Клянусь честью, так лучше, святой Себастьян был не таков, чтобы благословлять негодяев, пускающих в него стрелы, посмотрите внимательней, он смеется над ними, как антифашист над гитлеровцами». За это моего отца отлучили от католической церкви. Вот и все. Исключайте меня из пионеров, но клянусь честью, это дерево вышло из леса, чтобы показать кукиш бабе-яге, лешему и всей прочей нечисти, которой детей пугают!

Варвель сел.

— Все ясно, — сказал Марат, — мне только непонятно, зачем врал Торопка?

— Непонятно? — вскрикнул Торопка и, подскочив к нему, быстро заговорил: — А если нужно выручать товарища — это тебе понятно? Меня выгонят, не оставят на второй срок, ну и что? Ну и ничего. У нас и под Ленинградом дача. У меня две бабушки, три тетки, папа, мама и все вокруг меня… как хоровод водят… Рады будут, когда явлюсь. А его отец прибьет! Они только устраиваются на новом месте. Там еще пятеро ребят, все по лавочкам сидят. Понимаете… Вот здесь какая открытая книга. Слышишь, Марат!

Марат даже отступил, и голова его оказалась в тени абажура, так он был растерян этим натиском Торопки. Да и ребята растерялись, когда перед ними раскрылась страница чужой жизни, не похожая на их житье в лагере.

Но тут на помощь им пришла вожатая.

— Ребята! Этот вопрос мы решать не будем. Он уже решен. К нам приходила мама Варвеля и, узнав, что у нас нет утренней молитвы и на ночь мы не молимся, решила забрать сына из лагеря, она ревностная католичка! Так не будем же спорить с мамой, отдадим ей Варвеля!

— Отдадим! Отдадим! — захлопали девчонки. Но Марат молчал, ему явно не хотелось, чтобы уходил Варвель.

— Я сам уйду. Пожалуйста! Варвели не таковы, чтобы кому-нибудь навязываться. — И угловатый парень, грубо оттолкнув кого-то, вышел из «Читай-домика».

— Постой, Варвель. Нельзя так… — попыталась остановить его Владлена Сергеевна.

— Прощайте!

— Ну, как хочешь, если ты такой…

Мне показалось, что вожатая несколько растерянна.

Но она быстро взяла себя в руки.

— А вы знаете, для пользы дела это очень даже хорошо. Мы отлично заживем, когда отделаемся от таких… Зачем они нам в показательном лагере, пусть портят показатели в других, которые не на таком виду! С нас хватит хороших ребят, верно ведь?

Приняв общее молчание за согласие, она на этом и поспешила закрыть заседание. Когда все разошлись, она взяла меня за руку своей маленькой, но жесткой рукой и зашептала:

— Верно ведь, надо приунять всех этих ребят, что выделяются из коллектива?

— Владлена Сергеевна, да ведь жизнь без таких ребят — как суп без соли, борщ без перца. Это же самые заводилы. Они как дрожжи для теста, искры для костра…

— Ой, ой, ой, еще и поджигатели!

— Это же активный элемент, мы ценили именно таких.

— Ну, вы меня разыгрываете!

— Это вы шутите, Владлена Сергеевна.

— Какие могут быть шутки? Вот завтра же мы начнем отчислять их… под разными предлогами. Я лагерь не приму, в должность не вступлю, пока не избавимся от таких. Вот приедет директор…

— И вы думаете, что директор вас поддержит?

— А мне и думать нечего, директор и рекомендовала меня на эту должность.

— Ну и что ж из того?

— А то, что у нас директором та самая воспитательница детдома, которая так выдвинулась. А я у нее любимой воспитанницей была!

Я примолк, обескураженный этим признанием.

А когда собрался с мыслями, спорить было поздно. Горнист сыграл отбой, и все вожатые, в том числе и старшая, побежали наводить порядок на сон грядущий.

Оставшись один, уселся я на провинную скамейку, которая уже была очищена от волшебной змеи беспощадным рубанком лагерного столяра. И стал думать о встрече с директором, вернее директрисой, о том, как я буду говорить о порядках в ее лагере.

Однако наступил вечер, а директора не было.

Ее отсутствие встревожило вожатых. Не сговариваясь, девушки стали собираться вокруг скамейки одна за другой.

Ночь была какая-то странная — безветренная, ясная, на небе ни тучки, над лесом ни ветерка. А на западе непрестанно блистали зарницы.

Это всех нас как-то будоражило.

Все сгрудились на скамейке. Ощущая дрожь то ли от ночного холодка, то ли от нервного напряжения, я заговорил о том, что пережил во время похода против белофиннов.

И стоило мне заговорить о жестоких испытаниях войны, как девицы-амазонки вдруг превратились в простых ленинградских девчонок, соскучившихся по отцам и братьям, многие из которых ушли в армию, стоят на границах.

Владлена Сергеевна тоже втеснилась в нашу компанию. С удивительной наивностью она переспрашивала: неужели при нашем превосходстве, при наших могучих танках и грозных самолетах можно было вот так ползать по снегу, прятаться от снайперских пуль, умирать без медицинской помощи в лесах и болотах? Неужели я сам это видел? Сам пережил?

Ей не верилось, что и нас могут убивать, ей казалось, что из всех боев мы как победители должны выходить живыми и здоровыми, а враги должны гибнуть, как осенние мухи.

Я смотрел на нее и думал: «И ей будет доверено воспитание сотен ребят, нашей будущей силы и опоры? Да ее самое надо воспитывать!»

Чем больше я рассказывал о жертвах, которые мы понесли ради победы, тем больше ее бросало в дрожь и на ее красивом лице, тронутом нежным загаром, все тревожней мелькали блики дальних зарниц. И всем нам было как-то не по себе. Что-то не давало нам спать, не позволяло разойтись, а держало в кучке, хотя ночь была тиха и светла.

Мы не знали тогда, что уже видим зарницы войны.

Владлена Сергеевна не успела отчислить из лагеря никого из неугодных ей ребят — наутро было объявлено о вероломном нападении гитлеровской Германии на нашу Советскую Родину.

И все наши мелкие неурядицы в пионерских делах померкли перед этой грозной всенародной бедой.