Искры

Глава 22. Данила

Ladi Sveti – Нежность

– Ничего не хочешь сказать? – спрашивает Петрович.

Кажется, в его голосе проскальзывают нотки беспокойства.

– Это не то, о чем ты подумал, – отвечает Ева, мягко усмехаясь. – Мы просто друзья.

Я не собирался подслушивать, просто из ванной комнаты, если дверь открыта, прекрасно слышно все, что происходит в столовой. Вытерев руки полотенцем, я выхожу.

– Мне нравится, – говорит Батя, поставив на стол блюдо с уткой. Поворачивается ко мне и оценивающе хмыкает: – Твоя борода.

– А, это, – я инстинктивно касаюсь пальцами подбородка.

– Да, смотрится так, будто ты повзрослел.

Мы с Евой переглядываемся. Она переоделась, и на ней сейчас майка и джинсы. Очень трудно будет не пялиться на ее грудь, обтянутую тонкой тканью в мелкий рубчик.

– Я не планирую ее отращивать. Сбрею, когда все разрешится с делом, которое сейчас веду.

– Но тебе идет, – замечает Петрович, изогнув одну бровь. Ставит на стол бутылку вина. – Прошу к столу.

– Я за рулем, – говорю, усаживаясь за стол.

Ева небрежно плюхается на стул напротив. Не сводит с меня насмешливого взгляда.

– Возражения не принимаются, – взмахивает руками Батя. – Мы с Евой делали это вино из домашней рябины десять лет назад. На особый случай. Думаю, он настал.

– Что такого особого в этом застолье? – хмурится Ева.

– Ты так редко приезжаешь, так что, разумеется, оно особое, – в его словах звучит легкий упрек.

– А это не опасно? – осторожно интересуюсь я, глядя на покрытую пылью бутылку. – Все-таки десять лет… Не каждое вино становится лучше с годами.

– Мы просто попробуем. – Он подходит к столу и обтирает бутыль салфеткой. – На всякий пожарный случай у меня всегда есть сливовая наливка и самогонка в подвале.

– Я вообще-то собирался уехать трезвым.

– А это уж мне решать, – строго замечает Батя.

– Вот поэтому парни из части обожают сюда приезжать, – говорит Ева, пожав плечами. – Для них тут все равно что оздоровительный лагерь: отец и работать припашет, и команды всем раздаст, и в бане напарит, и стол накроет такой, что потом хоть выкатывайся из-за него колобком.

– Ну, не болтай, – ворчит на нее Петрович.

Он подходит к приемнику и добавляет звука. «Любэ» исполняет одну из своих самых популярных песен.

– Как поют, а! – вздыхает Батя.

– Только не «Любэ», – шепчет Ева, наклонившись на стол. – Опять!

– Нужно будет добавить в плейлист, – показываю большие пальцы вверх.

Она так мило злится.

– Душевно, да? – спрашивает Батя, подходя к столу.

– У меня аж сердце сжалось, – подтверждаю я.

– У тебя есть сердце? – удивляется Ева.

О, застолье обещает быть огненным. Мы обмениваемся наигранно ядовитыми взглядами, и я еле сдерживаюсь, чтобы не вскочить из-за стола, не подойти к ней и не поцеловать.

– Я подумываю завести щенка, – вдруг ошарашивает Батя.

– Отличная идея! – говорим мы с Евой почти одновременно.

И снова уставляемся друг на друга. Теперь уже не без улыбки.

– Да. Скучновато здесь без пушистого приятеля. – Он накладывает мяса в тарелку дочери. – Поможешь мне найти подходящего?

– С удовольствием, – отвечает она.

Ее глаза горят.

– А то как-то странно даже. Куры есть, а гонять их некому, – усмехается Батя, поставив перед ней тарелку. – Выучу пса на охоту ходить. Заживем. Кстати, Данила, не хочешь со мной на охоту? – спрашивает он, накладывая утку в мою тарелку. – Или на рыбалку?

– Ой, нет, я как-то в этом плане не очень, – морщусь я. – Животных не убиваю, кормить комаров и задницу морозить – тоже не мое.

– Отставить, – решительно командует Петрович. – Даже слышать не хочу, – ставит передо мной тарелку и наливает в мой бокал вина. – Я твоей матери обещал, что человека из тебя сделаю? Обещал. И пока не отступал от этого обещания!

– Понял, – отвечаю я с улыбкой, видя, как Ева посмеивается надо мной.

Она знает, что Батя может быть суров, но ломать через колено меня не станет. Насильно на охоту не потащит, но обязательно придумает другое, изощренное испытание.

– Спать сегодня здесь останешься, – приказывает он, усаживаясь за стол.

– Нет, я не могу, я… – пытаюсь сопротивляться.

– В гостевой комнатке внизу.

– Парни зовут ее пыточной, – хихикает Ева.

– Там просто матрас немного продавлен, – отмахивается Батя. – Пружины слабые. Но спать – одно удовольствие!

– И скрипучий, – добавляет она, отправляя в рот кусок утятины. – Если кто-то остается внизу, то всю ночь слышно, как он ворочается и кряхтит!

– В этом и смысл, – замечает он, хмыкнув. – Так я точно услышу, если кто-то решит пробраться в твою спальню.

И бросает на меня строгий взгляд, сведя брови на переносице.

– Я даже не думал, – брякаю я, подняв вверх руки и показывая, что сдаюсь.

– Вот и хорошо. – Петрович поднимает бокал. – За здравый смысл!

– Ура, – хохочет Ева, расплескивая вино.

Мы пробуем его, и она хмурится. Я держу глоток вина на языке, затем равномерно распределяю во рту. Петрович вряд ли простит, если я попытаюсь его сплюнуть – как делают на винных дегустациях, так что приходится проглотить. На удивление напиток оказывается приятным.

– Знатное вино вышло, дочка, – хвалит ее Батя, выпив все залпом. – Ароматное. Не зря рябину собирали.

– Мне кажется, крепкое, нет? – она пробует еще раз.

– Самое лучшее вино, которое я пробовал в жизни, – торжественно объявляю я и делаю еще глоток.

– И давно ты стал таким подлизой? – Ева закатывает глаза.

– Я абсолютно честен, – говорю серьезно.

– Не трогай человека, пусть лижет, – осаживает ее Батя.

– Да я… – осекаюсь я.

И эти двое дают друг другу «пять» и хохочут надо мной.

Ладно…

– Как там, кстати, Артём? – спрашивает Петрович у дочери, затем поворачивается ко мне. – И как вообще дело? Есть подвижки?

– Артём хорошо, идет на поправку, – отвечает она.

Но я вижу, что основной интересующий его вопрос адресован мне.

– По своей части я все сделал. Если вкратце, неисправность проводки. Но история масштабная. Мы выяснили, что предполагаемый виновник организовал целую мошенническую схему в этой сфере, и пожароопасных объектов может быть гораздо больше. Как раз сейчас над этим работаем… – Я поднимаю взгляд от тарелки и понимаю, что если не поправлюсь сейчас, то Ева может выдать свое участие в деле какой-нибудь нечаянной фразой. А мне не хочется, чтобы Батя оторвал мне башку за то, что втягиваю в это его дочь. – Так как происшествие громкое, и есть пострадавшие, дальше, как вы понимаете, работают органы внутренних дел, а мы сотрудничаем с ними.

– Ясное дело, – кивает Петрович. – А поджигатель что? Нашел ты этого сучонка?

– Ты тоже о нем слышал? – оживляется Ева.

Несмотря на то что находится на пенсии, Батя хорошо осведомлен о происходящем у нас в районе. Видимо, старые связи. Есть кому держать его в курсе.

– Сколько служил, мне попадались разные поджигатели, – рассказывает он, по-простецки поставив локти на стол. – Были и те, кто пытался скрыть следы преступлений: краж, убийства. Но были и натуральные маньяки. Пироманы. И такого не спутать ни с кем другим. Ему неважно, что поджечь, – лишь бы горело. Он смотрит, и ему красиво. Он, пардоньте старого, возбуждается. – Батя пожимает плечами. – Только один поджигатель на моей памяти был взрослым мужиком. Явно не в себе, словно не от мира сего. А все остальные были детьми или подростками. Злыми, раздраженными, обиженными на мамку с папкой и на жизнь. Словно волчата. Как пить дать, Данила, тебе нужно мальчонку искать.

– Я пришел к такому же выводу, но все осложняется тем, что он не оставляет следов. Не думаю, что в его планы входило убийство, пироманы редко бывают умышленными убийцами, но факт остается фактом – погиб человек, и даже если это ребенок, ему придется нести ответственность.

– Те подростки, – с печалью в голосе обращается к нему Ева. – Те, кого удалось привлечь к ответственности. Они исправились?

Батя вздыхает.

– Ну… Был один пацан. Сущий дьяволеныш. Его даже поместили в клинику, что-то там наблюдали, исследовали, лечили. Вышел через пару лет и поджег родительский дом. Отсидел двенадцать лет, вышел и попытался поджечь клинику, в которой его держали. Не думаю, что это злость так выжгла его нутро. Скорее всего, какие-то отклонения. – Петрович крутит у виска. – Он даже смотрел на нас как-то дико и все время улыбался. А остальные… остальные просто детишки. Запутавшиеся, одинокие, обделенные. Таким дай человеческого тепла, и все наладится. Но ведь не каждый родитель сможет, правда? Психологи в таких случаях со всей семьей работали. Помогало. Я тоже подряжался: брал их к себе в часть на летние курсы – что-то вроде школьного лагеря, а еще ходил с ними в походы. Детям обязательно важно чувствовать себя нужными. Чтобы было с кем поговорить, на кого опереться, кому довериться.

– Я только недавно думал о том, чтобы возродить этот опыт, – признаюсь я. – Как бы еще выбить финансирование на это дело?

И тут Петровича прорывает. Он начинает распинать чиновников, травить байки из времен службы, убеждать меня, что я не справлюсь, если не возьму его в помощники. И его глаза так горят, что и Ева это замечает. Батя отчаянно жестикулирует и, позабыв о еде, с жаром рассказывает о первых днях службы в части. Заканчивается все через два часа тем, что он поет «Коня» группы «Любэ», и вино тут совсем ни при чем. Просто каждому пожилому человеку, чьи взрослые дети покинули отчий дом, очень нужно, чтобы его выслушали. Совсем как ребенку.

Черт, а ведь это нужно каждому человеку. В любом возрасте.

* * *

– Ты знаешь, как непросто воспитывать маленькую девочку одному? – Голос Бати звучит мягко, но я все равно понимаю, куда он клонит. – Я потерял жену, когда сыновья были совсем маленькими. Старшему едва исполнилось девять. Но все же они пацаны: я понимаю, как они мыслят и чувствуют, мне проще найти с ними общий язык. Даже без материнской ласки и заботы они выросли достойными людьми. А девочки – это совсем другое.

Мы стоим на кухне, я мою посуду, а Петрович складывает ее на сушку. Ева в столовой разливает для нас травяной чай и не слышит. Видимо, поэтому он решил затеять этот разговор.

– У них другая душевная организация. Они будто с другой планеты: более чувствительные и ранимые, но когда нужно, – сильные и выносливые, – продолжает Батя вполголоса. – И я даже не говорю о том, что мне, мужику, пришлось вместо матери разбираться вместе с ней с какими-то женскими штуками или осваивать кулинарную науку. Я о том, что это в принципе сложно – как учить инопланетный язык. Ева первые полгода у нас вообще молчала.

– Она не разговаривала?

– Нет. Пожар, в котором погибла ее мать, так подействовал. Девочка будто застыла, закрылась в себе, ни на что не реагировала. Других родственников у нее не было, отец неизвестен, так что дорога в детдом ей была прямая. Она не доверяла больше никому, кроме меня. Держала за руку, – Петрович зажмуривается, – так крепко, – он качает головой, – что я не мог отпустить. Не мог оставить ее одну.

– Ты вынес ее с того пожара? – спрашиваю я, выключив воду.

– Да, – отвечает он, кивнув. – К сожалению, только ее. Мать задохнулась во сне, а Ева оказалась в огненной ловушке у себя в комнате. Спряталась в шкафу, как это обычно делают дети, и тряслась, обняв любимую игрушку.

Я поворачиваюсь и смотрю в сторону столовой. Там играет музыка, и Ева кружит вокруг стола, пританцовывая. Трудно поверить в то, что все это происходило с ней. Она выглядит такой живой и счастливой.

– Ты никогда не рассказывал, – говорю я, перейдя на шепот.

– Да. Но многие не одобряли мое решение взять девочку себе. Оказалось, люди странные. Жестокие. Каждый второй спрашивал: зачем тебе это? Как я мог ответить, если сам не знал. Ты просто должен помочь потому, что у тебя есть такая возможность. Вот и все. – Батя разводит руками. – Я пришел домой, спросил моих пацанов. Им тогда было двенадцать и девять лет. Они поддержали. Освободили для нее одну комнату в нашей старой квартире, сами украсили ее.

– Хорошие у тебя парни.

– Да. Но в опеке мне сначала не хотели отдавать Еву. Одинокий мужчина, и все такое. Десятки проверок, характеристика с работы. Помогли сослуживцы и их рекомендации. Еще пришлось пройти Школу приемных родителей. Все непросто и небыстро. Но она, как увидела меня, сразу побежала навстречу, – он тяжело вздыхает, – в тот день я и привез ее домой.

– Все готово. Вы идете? – доносится до нас голос Евы.

– Да, уже идем! – отвечаю я, вытирая руки полотенцем.

Петрович смеряет меня долгим взглядом.

– Я вложил в нее все, что мог. Знаешь, как я люблю свою дочь? – шепотом спрашивает он.

– Я понимаю, к чему ты ведешь, – говорю решительно. – И помню наш разговор. Но прошло столько лет. Я изменился. Повзрослел. Выбросил всю дурь из головы. Клянусь.

– Ох, Данила… – Батя качает головой.

– И я люблю ее.

Эти слова будто высвобождают меня из невидимого плена. Становится страшно и легко одновременно.

– А она тебя? – спрашивает он, прищурившись.

Я оборачиваюсь и смотрю в проем двери, ведущей в столовую. Мне нечего ответить.

– Я бы очень хотел, чтобы это было так.

– Вы, конечно, оба взрослые люди, но… – Петрович не успевает договорить, потому что в дверях появляется Ева.

– Эй, Золушки, вы долго еще? – напевно произносит она.

– По-моему, ты ее избаловал, – усмехаюсь я.

– Иногда эта девчонка даже сама хозяйничает на кухне, – замечает Батя, качнув головой. – Может даже приготовить и накрыть на стол. Серьезно говорю. Только кухню потом приходится отмывать несколько дней. Все время думаю о том, что проще, наверное, купить новую.

– Вот и неправда! – обиженно дует губы Ева.

– Это я еще не рассказывал, как она однажды приготовила лазанью…

– Нашел, что вспомнить, – ее щеки покрываются румянцем. – Ну, чуть пересушила, с кем не бывает!

– А муравейник… – произносит Батя, положив ладонь на сердце.

– Хватит меня позорить, – отмахивается она и удаляется обратно в столовую, – все я умею!

– Пуговка, я же любя! – орет он ей вдогонку. И поворачивается ко мне: – Ну, вот. Видишь? С девчонками трудно. Тебе дал под зад, и ты помыл посуду, а у нее теперь полдня буду вымаливать прощение за то, что растрепал про чертову лазанью!

– Да, – соглашаюсь я, – она упрямая.

– Вся в меня, – с гордостью замечает Батя.

* * *

Но волнения были напрасными. Вечер прошел тепло и душевно. Мы покормили Огонька сеном и овсом, прогулялись с ним на площадке, я даже вспомнил былые времена и немного поездил верхом. Потом была баня, затем ужин и вечерние посиделки у камина. Мы играли в лото и домино. Петрович раздавал щелбаны за каждый проигрыш, и так как применение силы к дочери не в его правилах, все щелбаны доставались мне. Ночью, наверное, шишка на лбу надуется размером с рог единорога, но это того стоило. Видеть, как Ева хохочет, катается по полу от смеха и хлопает в ладоши, это лучшая компенсация боли.

Я не знаю, зачем не уехал. Не понимаю, почему принял неожиданное приглашение остаться в доме на ночь. И не представляю, что делать дальше. Но не покидает ощущение, что так надо. И так правильно. А еще я готов пойти на все что угодно, лишь бы доказать Бате, что я больше не тот безголовый проблемный пацан, которым был когда-то, и что мне можно доверять.

Однажды я его послушал и отступил. Так было правильнее для Евы. Сейчас я не готов отступать. И пусть она решит, как теперь будет правильнее для нее.

Мы расходимся по комнатам, и я, оказавшись в своей, замираю у окна. Ветер сдирает с берез снежные шапки, в воздухе кружатся мелкие снежинки, небо кажется темно-синим и бесконечным. И только на горизонте лес серой линией разрезает его на части.

У меня много мыслей. Сердце беспокойно колотится в груди. Я схожу с ума по Еве. Мы расстались несколько минут назад, а я уже скучаю. По ее самоуверенности, дерзости, силе. По ее нежности, слабости, мягкому сердцу. По ее запаху, хитрому взгляду и дерзким словечкам. Скучаю и уже не представляю жизни без нее.

Потому что только с ней я ощущаю себя счастливым и живым.

Только с ней меня не преследуют призраки умерших сослуживцев и тени прошлого. Только с ней я чувствую себя самим собой и моя жизнь обретает смысл.

Проходит еще, наверное, час, а я так и не придумываю, как поступить. Ева не столь легкомысленна, как хочет показаться. Она не из тех, кто способен провести время с мужчиной, а затем без сожаления выбросить из своей жизни и идти вперед, не оглядываясь. Если она и использует кого-то, то только для того, чтобы обозначить границы между нами или позлить меня, – в этом я совершенно уверен.

Будет ли правильно, если я приду к ней в комнату? И придет ли она ко мне, если я не явлюсь?

Я так и стою в полной темноте, прислушиваясь к звукам в доме, пока не решаюсь выйти из спальни, чтобы найти чего-нибудь выпить, чтобы охладиться. В доме тихо, но я замечаю тусклый свет в кухне. Мой пульс ускоряется.

– Тоже не спится? – тихо спрашивает Ева, когда я вхожу на кухню.

Она стоит возле стола с высоким стаканом, почти доверху наполненным молоком. В теплых шерстяных носках и пижамной футболке длиной до середины бедра, сквозь которую проступают твердые вишенки сосков. Ее волосы распущены, растекаются блестящим водопадом по плечам. Над верхней губой молочные усы.

Ожившая греховная фантазия из моих снов.

Я сглатываю.

– Ждал, что ты придешь, – произношу вполголоса. – Почему-то не дождался.

Ева беззвучно смеется. Видно, что ей приятно это слышать. Это не издевательский смех. Ну, может, лишь отчасти.

– На твою скрипучую кровать? – шепчет она, облизав губы.

Господи.

Мой член болезненно натягивает брюки. Я не могу думать ни о чем, кроме того, что на ее языке сейчас разливается сладкий молочный привкус. Обвожу голодным взглядом тело Евы и делаю шаг навстречу. Даже в свете одной-единственной крохотной лампочки над плитой вижу, как расширяются ее зрачки и высоко вздымается на вдохе грудь.

– Можно и здесь, – говорю я, уже представляя, как Батя меня пристрелит. Но желание обладать этой девушкой гораздо сильнее, чем страх смерти.

– Или нет, – произносит Ева, пригубив молоко. Она отставляет стакан на рабочую поверхность гарнитура и чувственно облизывает губы. – С чего ты вообще взял, что тебе что-то светит, распутник?

Я подхожу вплотную. Пусть слышит, как громко бьется мое сердце. Вжимаю ее в край стола. Пусть чувствует, как сильно я хочу ее. Подхватываю Еву под бедра и усаживаю на стол.

– Каждый твой отказ возбуждает меня еще сильнее, – говорю хрипло.

И стираю большим пальцем молоко с ее верхней губы, затем слизываю капли молока с пальца.

– Мне снять трусики или сперва пофлиртуем? – произносит Ева, тяжело дыша.

Выпуклость на моих джинсах упирается ей прямо между ног. Она придвигается ближе и обвивает меня ногами. Медленно гладит руками мои плечи.

– Хочешь сделать секс на столе нашей традицией, Пуговка? – спрашиваю я.

Ева шутливо толкает меня в грудь.

– Не называй меня так!

– Разве мы недостаточно близки, чтобы использовать ласковые прозвища?

– Заведи себе постоянную подружку и называй ее, как хочешь, – шепчет она, лукаво глядя на меня.

– Что мне еще сделать, чтобы ты услышала меня? – вздыхаю я. – Мне нужна только ты, Ева.

– А мне нужен тот, кто видит огонь в моих глазах и жаждет с ним играть, – с улыбкой произносит она, проводя пальцем по моей груди. Ниже, еще ниже, – прямо сейчас.

Ее рука гладит мой член, и я забываю все слова, что хотел ей сказать. Если она предлагает мне только одну ночь, нельзя отказываться. Последние отголоски разума еще твердят, что нужно настоять на серьезных отношениях, признаться ей в своих чувствах и нормально поговорить. Но я, словно последняя распутная псина, беру то, что дают.

Меня словно охватывает настоящее безумие. Я целую ее – яростно и страстно. Прикусываю ее нежные губы, грубо проникаю между ними языком. Молочная сладость заполняет мой рот целиком. Я издаю тихий звук, похожий на рычание, и Ева стонет мне в унисон. Мои бедра двигаются ей навстречу, пальцы сминают ткань ее футболки, впиваются в кожу на ее ягодицах, сдавливают и жалят. Они требуют немедленно перейти к активным действиям.

И Ева только приветствует это рвение. Ее пальцы лихорадочно расстегивают пуговицу на моих джинсах, тянут вниз молнию, дергают пояс и, наконец, высвобождают из-под ткани боксеров пульсирующий член. Я едва успеваю выхватить из заднего кармана презерватив, как джинсы сваливаются вниз, к щиколоткам. Ужасно неловко, наверное, будет утром завтракать за этим столом, но, к сожалению или к счастью, мы настолько безумны, что дороги назад уже нет.

Я надеваю презерватив и подтягиваю Еву к краю стола. Она тихо охает и цепляется за мои плечи руками. Мне кажется, я могу кончить от одних лишь ее прикосновений и звука ее дыхания, обжигающего кожу на моем лице, – настолько велико возбуждение. Оно буквально сжигает меня изнутри.

– Тише, – шепчу я, взглядом указывая наверх и напоминая Еве, что нас могут услышать.

– Черт, – раздраженно выдыхает она.

Ее буквально трясет от желания.

– Постарайся не шуметь, – прошу я, сдвигая ее трусики в сторону и приставляя свой твердый, пульсирующий член к ее влажному входу.

– Не могу обещать, – отвечает Ева, сбивчиво дыша.

И я вхожу одним резким, внезапным и уверенным движением. Заполняю ее на всю глубину. Чувствую, как напрягаются ее мышцы, когда она едва не вскрикивает от боли и удовольствия. Я затыкаю ее рот грубым поцелуем, рывком притягиваю ее бедра к себе и начинаю двигаться в ней, словно обезумевший, наращивая ритм все сильнее. Вхожу в нее все глубже и глубже, заставляя впиваться пальцами в мою спину и тихо стонать.

Мы двигаемся навстречу в каком-то диком, яростном темпе. Я шепчу ее имя, Ева в слепом безумии кусает мои губы и царапает мою кожу. Прижимает меня все ближе и крепче, словно боясь отпускать, и перебирает пальцами мои волосы, задыхаясь. Я придерживаю ее под ягодицы, замедляясь, чтобы поцеловать в полутьме ее глаза, шею, плечи. Ловлю носом нежный фруктовый запах ее волос. Потом шире раздвигаю ее бедра и вновь грубо притягиваю к себе, заставляя ощутить каждой нежной стеночкой изнутри всю мою мощь и длину, быстро скользящие по ее выступающей влаге.

Мы сливаемся друг с другом, наслаждаясь каждым мгновением этого прекрасного момента. Ныряем в сладкий плен наслаждения и сходим с ума, переплетая наши тела и жадные дыхания. Пространство заполняется постыдным звуком ритмичных и звонких шлепков, но это та стадия, когда уже не стыдно, и совсем не думаешь о последствиях или морали.

Мои железные ладони впиваются в ее мягкие ягодицы, оставляя следы и синяки. Движимый нечеловеческой, стремительной, хищной силой и желанием обладать, я проникаю в нее с каждым толчком все сильнее. Ева вытягивается словно струна и дрожит в моих руках в приближении разрядки. Ее дыхание учащается, зрачки мечутся под полузакрытыми веками, живот сводит судорогой.

Я с силой сжимаю руки на ее бедрах. Движения ускоряются, доводя безумную гонку до предела. Ева хватает ртом воздух, растворяясь в ощущениях. Я чувствую, как оргазм пронзает ее насквозь – от пульсирующей венки на шее до напряженных пальцев ног. Она прижимает меня к себе ногами из последних сил и стонет, выгибаясь навстречу.

Я смотрю на Еву, поглощенный темной бездной ее глаз, и понимаю, что больше нет сил сопротивляться. Врываюсь в нее последний раз, глубоко и до предела, заставляя содрогаться от конвульсий, и тоже кончаю. Мой член внутри нее часто пульсирует, и ее мышцы сжимают его как можно теснее. Этот короткий и острый оргазм опустошает и умиротворяет мое тело. Я хрипло стону, ловя взгляд Евы, которая водит пальцами по моей мокрой спине под футболкой. Тону в ее глазах, растворяюсь.

Поразительно, но человек всегда четко осознает, если он несчастен. Легко может определить свои чувства: грусть, одиночество, злость, раздражение. Но никогда четко не может сказать, что такое счастье. Это что-то такое, что не поддается объяснению. Что-то свыше. И этим необъяснимым и возвышенным я наполнен сейчас до краев.

– Не переживай, – шепчет Ева, заметив, что я напряженно прислушиваюсь к тишине. – Он не услышит. Батя всегда дрыхнет как убитый. Я дождалась, когда он захрапит, и только потом спустилась.

– Это радует, – говорю я, целуя ее в шею. – Мне хочется еще пожить.

Она целует меня в нос, затем соскальзывает со стола и берет молоко. Жадно выпивает половину, вытирает рот как пацанка – тыльной стороной ладони, затем протягивает стакан мне.

– Вообще, я терпеть не могу его, – признаюсь я, застегнув джинсы, и беру его. – Но теперь этот вкус ассоциируется с тобой.

И залпом допиваю остатки.

– Пойдем наверх? – Ева манит меня пальчиком. – Продолжим у меня в комнате…

От этих слов у меня в джинсах опять начинается восстание. Клянусь, я сделаю все, что эта дерзкая девчонка мне прикажет.

– Ева, – выдыхаю я.

– Сопротивление бесполезно, – шепчет она, прихватив край моей футболки пальцами, и увлекает меня за собой.

Я двигаюсь, словно под гипнозом. Наблюдаю, как Ева плавно качает бедрами, поднимаясь по ступеням. Едва не спотыкаюсь, пожирая ее взглядом в полутьме. Пытаюсь дотянуться до нее, погладить, хотя бы задеть, но она не собирается уступать мне в этой игре. Двигается ровно с такой скоростью, чтобы я шел рядом, но не мог ее коснуться. Эта проказница словно ведет меня за собой на невидимом поводке.

– Тс-с, – прикладывает она палец к губам, когда мы оказываемся в коридоре второго этажа.

Вот теперь я это слышу. Грозный храп Петровича. Звук такой, будто кто-то закинул фейерверк в тромбон.

Мы проходим мимо его комнаты к дальней двери. Ева толкает ее и утягивает меня внутрь. Пока она запирает дверь, я рассматриваю интерьер в свете ночника.

– Что это? – спрашиваю удивленно. Половина пола в комнате застелена пузырчатой пленкой. – Ты собралась убить меня и замотать тело в полиэтилен?

– Ха-ха, нет, – смеется Ева. Она на ходу сдирает с ног шерстяные носки. – Ты меня так хорошо разогрел на кухне, что мои ноги буквально пылают. Снимай носки тоже и иди сюда! – Встает на пузырчатую пленку. – Это мой антистресс. Попробуй.

– Чего? – удивляюсь я.

Но послушно стягиваю носки, швыряю их под стул и ступаю на пленку.

– Ого.

– Приятно, да? – улыбается Ева, перекатываясь с пятки на носок и обратно.

– Да.

– Можно лечь и пощелкать пузырики пальцами. Этот метод хорошо расслабляет после тяжелой смены.

– Ты ведь знаешь, что если мы ляжем… – я привлекаю ее к себе за талию.

– Нет, мы не будем делать это на полу. Опять, – хихикает она, отстраняясь.

Снимает через голову футболку, бросает ее на пол. Извиваясь, точно змея, изящно освобождается от трусиков и швыряет их в меня. Я ловлю их, сжимаю в руке. У меня не получается отвести взгляд от ее роскошного тела. Каждая впадинка, каждый изгиб совершенны. Коричнево-розовые соски на фоне молочно-белой кожи – самое возбуждающее зрелище, которое я когда-либо видел.

Ева медленно подходит к кровати, ложится на спину, раздвигает ноги и манит меня пальчиком. Тусклый свет разливается серебром по ее телу. У меня сносит крышу, но я держусь из последних сил. Хватает меня буквально на пару секунд, затем я сдираю с себя футболку, джинсы и боксеры, бросаю все это на пол и иду к ней.

– Столько игрушечных пожарных машин, – говорю, заметив по пути расставленные на стеллаже игрушки. – Кажется, с таким детством у тебя не было выбора.

– Да, – с улыбкой отвечает Ева. – Возможно.

Я останавливаюсь, заметив у изголовья плюшевого медведя с обугленными лапами.

– А это…

– Черт, – бормочет она, перехватив мой взгляд. Ее лицо моментально искажается болью. Ева подхватывает игрушку и убирает на тумбочку.

– Он был с тобой, когда случился тот пожар? – вырывается у меня.

– Да, – почти беззвучно произносит она.

– Прости, – шепчу я виновато.

– Да ничего, – говорит Ева, качнув головой. – Иди сюда.

Ее рука гладит мою шею. Я нависаю над ней, жадно впитывая взглядом ее хрупкую красоту. Острые соски, торчащие от желания, упругую грудь, идеально помещающуюся в мои ладони, плоский живот, длинные ноги, плотные бедра, тонкие щиколотки.

– Долго еще будешь разглядывать? – интересуется она с усмешкой, даже и не думая стесняться.

– Просто ты прекрасна, – честно отвечаю я.

– Все так говорят, – издевательски произносит она.

– Нравится меня злить? – спрашиваю я, перехватив ее руки и прижав их к кровати.

– Мне нравится, как ты злишься, – выдыхает Ева мне в губы.

Скользит по ним языком, дразнит коротким прикосновением и отстраняется.

– А если накажу?

– Насмешил, – бросает она мне в лицо, точно вызов.

Тогда я рывком переворачиваю ее на живот и придавливаю к кровати своим весом.

– А если накажу? – повторяю шепотом на ухо.

И чувствую, как дрожь разбегается по ее телу.

– Давай, удиви, – хрипло отвечает Ева.

– Я люблю тебя, – говорю я. Наклоняюсь и прокладываю дорожку из поцелуев от ее затылка к левому плечу. – Или ты что-то другое имела в виду, когда просила тебя удивить?

– Адамов, ты совсем чокнутый, – расстроенно или слегка раздраженно говорит она. Судя по тому, как напряжено сейчас ее тело, она не ожидала услышать такого. – Зачем ты…

– Я серьезно. Или ты мне запрещаешь говорить, что я думаю?

– Отпусти, – просит Ева, совсем растеряв настрой.

– Люблю тебя.

– Адамов.

Моя рука скользит к ее животу, ниже и ныряет ей между ног. Палец раздвигает влажные складки и касается наэлектризованной точки.

– Люблю. И что ты мне сделаешь?

Она хрипло выдыхает. Шире разводит ноги, поднимает попку. Начинает двигаться мне навстречу.

– Совести у тебя нет, – шепчет Ева, задыхаясь.

И чуть прогибается, едва моя ладонь касается ее талии.

– И презерватива, – вдруг спохватываюсь я. – Погоди.

Спрыгиваю с кровати, стараясь действовать бесшумно, но быстро, нахожу джинсы, достаю резинку и возвращаюсь обратно. Вопрос решается за несколько секунд, и еще столько же уходит, чтобы надеть его.

– Ну, и сервис, – недовольно стонет Ева, приподнимаясь.

– Простите, небольшая заминка. Но я уже разобрался и готов продолжать.

Она едва не мурлычет, когда моя рука оказывается там же, где была минуту назад. Выгибает спину, демонстрируя жуткое желание, заставляющее страдать тело.

– Продолжаем, – шепчу я, прижимая член к ее горячему, влажному входу.

Ева нетерпеливо стонет и выгибается еще сильнее. Словно умоляя. Говоря, что хочет меня. Что она моя. И ничья больше. «Только здесь и сейчас. Ну, же. Бери меня. Страстно и необузданно, как дикий зверь». Изнывая от желания, она отдается моей воле. И меня не нужно уговаривать. Я хочу этого еще сильнее.

Еве хватает лишь нескольких аккуратных и уверенных перемещений моих пальцев вверх-вниз между ее ног, чтобы она взорвалась. Вспыхнула изнутри, еще крепче вцепилась в простыни и тихо всхлипнула в ожидании первого толчка. Я придерживаю ее вздрагивающий живот, целую ее шею и плечи и затем настойчиво толкаюсь внутрь. Ева тихо вскрикивает. Прогибается как кошка, шире расставляет ноги и жалобно стонет на втором резком толчке.

Она принимает меня, кусая губы, чтобы не закричать. Шумно дышит в такт движениям и мерным ударам-шлепкам. Упирается головой в подушку, чтобы не биться об изголовье, когда я скольжу в ней требовательно и жадно, с силой прижимая к себе и сжимая ладонями ее ягодицы. Сильнее и сильнее.

– Да. Боже! Еще, еще, – жадно ловя ртом воздух, просит Ева.

Ее желание для меня закон. Я двигаюсь все энергичнее и быстрее. Насаживая ее на себя все яростнее. Почти разрывая ее от сильнейших толчков.

– Вот так? – шепчу, часто дыша.

– Да, – всхлипывает Ева.

Моя ладонь скользит вниз по ее бедру и со звонким шлепком опускается на ее ягодицу.

– Так? – спрашиваю я.

– Да, – тихо отвечает она.

Невозможность бурно реагировать и громко стонать лишь усиливает ощущения. Я поглаживаю место удара на ее упругой попке, горящее огнем, и продолжаю врываться в нее с невероятной силой. Отпускаю и притягиваю к своим бедрам. Грубо, жестко, будто вбивая себя в нее. Показываю, что могу быть не только нежным и ласковым, если она попросит. Проникаю в ее полыхающую жаром влагу до самой глубины. Заставляя ее сжиматься вокруг моего члена напряженными, нежными мускулами. Наливаясь внутри нее толщиной и давая огня, о котором она так просила.

Ева напрягает живот и начинает дрожать. Я тихо рычу, чтобы не закричать. Мы кончаем одновременно. Сгорая в этом огне, слившись воедино. Это состояние экстаза длится дольше, чем в прошлый раз. Во рту пересыхает, тело становится безвольным, но я не спешу отпускать ее, мне хочется побыть в ней подольше.

Наконец я ложусь рядом, Ева переворачивается на спину и кладет голову мне на плечо.

– Откуда это? – спрашиваю я, поглаживая пальцем ее ногу чуть выше колена.

– Ты про шрам? Напоролась на арматуру, – отвечает она.

– На службе?

– Ага.

– Вот поэтому я был против.

– Как хорошо, что мне пофиг. У меня будет столько шрамов, сколько захочу, – с привычной усмешкой заявляет Ева.

Я целую ее в макушку.

– Ты права.

– А ты так и не обзавелся татуировками.

– Нам их нельзя.

– Ага, и все делают, – смеется она. – Неужели это ты мне говоришь? Человек, который плевать хотел на любые правила.

– Ладно. Ты меня поймала. Просто так и не придумал, что набить. Или не захотел.

– А шрамы, – Ева водит пальцем по неровностям на коже моего запястья. – Сколько у тебя их?

– Не знаю. Посчитай.

– Боюсь, если я начну исследовать твое тело, то это закончится…

– Разве это плохо? – спрашиваю я, закрывая глаза от удовольствия, когда ее рука касается моего бедра.

– Во сколько ты завтра уезжаешь? Может, заберешь меня, и поедем вместе?

– Ночью, – признаюсь я, поддавшись ее ласкам.

– Что? Ночью? – приподнимается Ева.

– Нет. Не останавливайся.

– Куда ты собрался ночью, Адамов? – Она щиплет меня за плечо.

– Ай, – стону я, морщась от боли. – Вообще-то под утро. Часа в четыре. Не собирался тебе говорить, потому что ты тоже захочешь, а я против.

– Тебя кто-то ждет дома? – отстраняется Ева.

– Нет, – притягиваю ее к себе. – Ты чего? Нет. Я пойду на дело. Нужно осмотреть дома в Солнечной деревне.

– Возьми меня! – Она обращает на меня умоляющий взгляд. – Обещаю не мешать, просто постою на шухере, – складывает ладони вместе.

– Ева, дело принимает серьезный оборот. Ты делаешь это ради друга, но, думаю, Артёму важнее, чтобы ты была в безопасности.

– Дело не только в нем, ты ведь знаешь. Поиски правды важны для того, кто тоже может пострадать.

– Ладно, – сдаюсь я, тяжело вздохнув. – Тем более нам понадобится фонарик, и только ты знаешь, где Петрович хранит свой.

– Теперь ты официально стал еще сексуальнее! – чуть не визжит от радости Ева и бросается меня целовать.