Истории из предыстории. Сказки для взрослых

Фазан Гаэтан

Пришла весна — самое прекрасное время года. Земля сбросила с себя зимний покров, и еще ни один ружейный выстрел не вспугнул молодых зайцев, делающих свои первые пробежки. Заказник «Прекрасное око» пополнился тремя тысячами новых обитателей — юных фазанчиков, которых выпустили из вольер в лес и в поле, где только что взошла кукуруза.

Первое время фазаны длинными цепочками тянулись на выгоны, они еще не вошли во вкус вольной жизни, согласной с их природой, а может, считали более удобным для себя, чтобы егерь Чекко и его помощники в зеленых униформах, следившие за их перемещениями, ростом и оперением, относились к ним как к домашней птице.

Сколько заботы проявляли люди, оберегая фазанов от половодья, от диких кошек, от браконьерских силков! Сколько внимания оказывали, помогая им выжить и вырасти! Кто бы мог подумать, что все это делается лишь для того, чтобы в недалеком будущем самим убить их безо всяких помех.

Словом, фазанчики подросли, научились добывать себе пропитание и с каждым днем все больше напоминали взрослых фазанов, появившихся на свет в прошлом году. Только наметанный глаз мог их различить. Причем не по оперению — оно у них было точь-в-точь как у взрослых, — а по той смелости, даже дерзости, с какой они появлялись возле жилья человека, по тому легкомыслию, с которым покидали они лесные чащи или гостеприимные укромные уголки среди высоких стеблей уже начинающей желтеть кукурузы и разгуливали по дорогам и лугам.

Ближе к концу лета Чекко совершил дотошный осмотр своего хозяйства. Вечерело, фазаны уже устраивались на ночлег. Егерь быстро подсчитал в уме: обыкновенных и бурых — три тысячи молодых плюс две тысячи уцелевших с прошлой осени и родившихся на воле самцов и самок, а кроме того — целые орды зайцев, зимующие перепела и перелетные бекасы, да кулики, прилетающие на заливные луга, да утки, для которых на пруду поставлены приманки. Да, богатая будет охота.

Чекко сидел у очага, чистил хозяйские ружья, а сам щурил глаза от удовольствия. Ну и постреляют же скоро в заказнике «Прекрасное око»!

Когда у Гаэтана вырос хвост, тогда только он заметил, что не похож на остальных фазанов. Самые длинные перья на хвосте, которые у самцов бывают либо черные, либо коричневые с зеленым отливом, у него были лазурные, а на шее золотистые.

Рос он быстрее всех, научился летать даже в тумане и в отличие от всех других фазанов заказника умел мыслить. А посему он считал других самцов глупыми и чванливыми и все лето, вместо того чтобы развлекаться, обдумывал то, что услышал от старых фазанов и зайцев, набираясь ума-разума.

Таким образом, охотничий сезон не застал его врасплох. Когда в то злосчастное воскресенье весь заказник превратился в кромешный ад и Гаэтан увидел, как автоматические ружья и двустволки поражают в воздухе одного за другим его товарищей, которые еще вчера гуляли вместе с ним по заливным лугам и по берегу реки, как умирает раненная в крыло самка Беатриче или как бурый фазан Мемо, начиненный дробью, пытается зарыться в сухие листья от настигающих его собак, то он не стал, как другие, оплакивать горькую фазанью судьбу и уж тем паче не счел нужным предаваться безудержному веселью на следующий день, когда охотники уехали. Нет, он все думал, думал, думал…

В тот день стреляли и в него, горячая волна воздуха прошла в двадцати сантиметрах от его хвоста, а следующий выстрел его уже не мог достать: Гаэтан взлетел высоко-высоко вверх, а потом опустился в самую чащу леса. Все это началось возле «гадючьей норы», перед самым кукурузным полем. Охотники, скрытые пеленой утреннего тумана, вытянулись цепью и ждали. Более сотни фазанов спокойно клевали зернышки на поле, как вдруг в заросли кукурузы ворвались собаки и загонщики. Образовалось два фронта: с одной стороны кричали и колотили палками загонщики, а с другой затаились охотники.

Первой всполошилась одна бурая самочка. Гаэтан не был с ней знаком, но как-то раз на рисовом поле отметил, какие грустные у нее глаза. Когда же он увидел, что она вылетает из кукурузы в сторону леса, он крикнул:

— Остановись! Не делай этого!

Но было уже поздно. И тогда он понял, что грусть в ее глазах была предчувствием того, что должно с ней произойти. Один-единственный выстрел, резкий, сухой, точный, и полет прерван, самочка на миг застыла в воздухе, перед тем как тяжело шмякнуться наземь. В небе еще кружились ее перышки, распыленные дробью, а охотник уже перезарядил ружье и внимательно, напряженно оглядывался по сторонам, держа дрожащие пальцы на курке.

Еще один фазан с криком поднялся, но был так напуган, что какое-то время кружил на одном месте, а потом полетел прямо на загонщиков. Никто не выстрелил. Гаэтан видел, как фазан парил над рекой, вслед ему неслись явно недовольные крики людей.

Но многих других постигла участь бурой самочки — сперва тех, что взлетели поодиночке, а затем и остальных, почти всех, которые, добежав до края кукурузного поля под дула ружей, решились подняться в воздух. Лишь единицам удалось прорваться сквозь охотничий заслон, в том числе и Гаэтану, причем он один из всех понял: чтобы иметь хоть какой-то шанс на спасение, надо подняться высоко, а главное — держаться в том необстреливаемом коридоре между двумя самыми неопытными охотниками, по которому уже пролетели невредимыми некоторые из его товарищей.

Чудом не попав под прицел, Гаэтан не успел поглядеть вниз на поле, усеянное убитыми фазанами, но, уже укрывшись в лесу, он поразмыслил хорошенько и постиг одну важную истину: чтобы не погибнуть до срока, надо побороть свои инстинкты и отказаться от великого, радостного откровения, от бесценного дара, которым наградила тебя природа.

Короче говоря, чтобы жить спокойно, надо бросить летать.

В следующее же воскресенье Гаэтан, фазан с лазурным хвостом, применил свое открытие на практике.

Прежде всего он сделал два основных вывода: во-первых, опасность подстерегает тебя не с той стороны, где кричат и шумят, а, наоборот, где тихо, и, во-вторых, люди предупреждают о ней звуками рожка. Если эти звуки нарушают тишину, это значит, что люди приготовились убивать.

И как только Гаэтан пришел к такому заключению, он больше не летал, а глядел в оба. Завидев собаку, он отрывался от земли на метр, перелетал через ее голову, но всегда под прикрытием стеблей кукурузы или ветвей, а когда показывались загонщики, он бежал им навстречу, и ему удавалось прошмыгнуть между ногами и палками, но никогда он не бросался назад, где поджидали люди с ружьями!

А на земле он даже позволял себе роскошь наблюдать, кто как стреляет, и научился отличать опытных стрелков от дилетантов. И, узнав людские повадки, в глубине души уверился, что людям далеко до фазанов: если бы фазаны охотились на безоружных людей, то ни один бы живым не ушел.

Об этом он толковал как-то вечером на рисовом поле своему другу Итало, одного с ним выводка, и молодой зайчихе, случайно оказавшейся в их компании. После невероятно напряженного дня в заказнике «Прекрасное око» воцарилось спокойствие. Правда, то был покой, пронизанный горечью; опустившийся после захода солнца туман, хриплые крики уток на озере придавали тишине нечто зловещее. И недаром: ведь не было в заказнике ни одного семейства, которое не оплакивало бы своих убитых; единственными, кто не подводил скорбных итогов дня, были чирки и нырки: они всем скопом снялись и на время покинули это печальное место.

Даже кулики, ищущие корм на рисовом поле, как будто утратили свои всегдашние амбиции, размышляя о том, какой тяжелый удар был нынче утром нанесен их честолюбию; теперь уж у них духу не хватало высмеивать медленный и незатейливый лет фазанов, так как их собственный стремительный замысловатый зигзаг не смог спасти их от смерти и под навесом возле охотничьего домика, среди вывешенных напоказ трофеев, было немало и их, куликов.

Гаэтан, прятавшийся в кустах, тоже захотел взглянуть на этот натюрморт перед красным домиком, и от такого зрелища у него мурашки по спине побежали. Он подошел ближе; птицы рядами свисали с крючьев, разделенные по классам и отрядам: прежде всего бекасы, как самая почетная добыча, потом их сородичи, а потом уж утки, чье мясо имеет соленый и морской привкус.

Там, за стеклами, Гаэтан увидел, как охотники, сняв куртки и разомлев от тепла, смеялись и закусывали. Он содрогнулся от ужаса и бессильной ненависти. Среди жертв Гаэтан узнавал товарищей по вольере, в том числе бурого, который учил его летать; мысленно он вернулся к счастливой и беззаботной летней поре, когда самцы с гордостью глядели в лужицы на свое яркое оперение, когда и «Прекрасное око» было зеленым раем. Вернее, не было, а казалось…

Сквозь стекло он вдруг встретил взгляд двух глаз, увидел нос, усы и пасть, в которой между зубов торчал кусок колбасы.

— Глядите-ка, фазан с голубым хвостом!..

И тут же несколько пар глаз уставилось в окно.

— И в самом деле!

— Да еще с желтой шейкой!..

Гаэтан несколько секунд выдерживал их взгляд, потом с достоинством, не спеша скрылся в лесу. Куда торопиться: ружья в кожаных чехлах были свалены в кучу на веранде, а патронташи лежали в противоположном углу. Зайдя в чащу леса, он даже рискнул долететь до рисового поля.

— А тебе как удалось выбраться? — спросил Гаэтан друга.

— Сам не знаю, — ответил Итало. — Увидел ружье — да как припущу! Вот, гляди, дробью полхвоста оторвало.

— Благодари фортуну, что тебе попался мазила, — заметил Гаэтан. — Не то бы ты с нами сейчас не разговаривал.

— Да, — согласился Итало. — Летай как можно выше и быстрей да надейся, что охотник промажет, — вот и вся наша фортуна.

Гаэтан усмехнулся.

— Как можно быстрей, говоришь? Чтоб раньше других на дробь нарваться?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Хороший охотник целит не в тебя, а в небо. Перед тобой. И дробинки тебя не настигают, а поджидают.

Итало удивленно взглянул на него.

— Да ну?

— Чтобы определить твою скорость, охотнику достаточно одной секунды. А ты должен заставить его поверить, что летишь быстро, и внезапно замедлить полет… Охотник знает, что ты летишь по прямой. А ты обмани его — то поднимайся, то опускайся.

— Но ни один фазан так не летает! Так летают только перепела и кулики, — возразил Итало.

— Нужно научиться, — ответил Гаэтан. — К примеру, ты летишь прямо на него, он будет стрелять вверх, а ты ныряй вниз. Даже если тебе кажется, что дело гиблое, все равно не отчаивайся, сделай так, чтобы оказаться между ним и загонщиками или другими охотниками. И он не станет стрелять — побоится задеть их.

— И тогда мы будем в безопасности?

— Нет. В безопасности мы будем, если вовсе разучимся летать, — заявил Гаэтан.

— Да это все равно что заставить зайца подняться в воздух.

— Знаю. Но, чтобы выжить, мы должны забыть, что у нас есть крылья.

— Может, ты и прав, но мне это не по душе, — заключил бурый фазан Итало. И ушел, гордо помахивая обрубком хвоста, отчего величавая его поступь становилась нелепой и комичной.

Гаэтан стряхнул с себя первые капли вечерней росы. Вдалеке по тропинке проехали на велосипедах Чекко и его помощники, совершая очередной объезд.

До сих пор молчавшая зайчиха вдруг встрепенулась.

— Вот если бы у нас хватило сил выскочить на них, покусать, отомстить за себя!..

— Но у нас их не хватит, — откликнулся Гаэтан. — Впрочем, это все равно ничего не изменило бы.

Зайчиха с минуту смотрела на него, потом неторопливо поскакала прочь.

Весь следующий день светило солнце, а к вечеру спустился туман. Охотников не было видно в заказнике, и даже некоторые чирки возвратились на озеро. Вокруг него в зарослях камыша было много пронумерованных рвов, и каждый был засыпан пустыми гильзами — красными, зелеными, желтыми. Гаэтан, проходя мимо, остановился на насыпи, глянул вниз на цветные цилиндрики и спросил себя: неужели на каждую гильзу приходится по убитой птице?

Тут к озеру подлетела утка, покружила немного над зеркальной поверхностью и опустилась. Гаэтан узнал ее: это была утка Паола, которая часто рассказывала о своих родных местах и тем, кто хвалил озеро или речку в заказнике «Прекрасное око», неизменно возражала с чувством превосходства и тоской:

— В наших родных краях столько воды, что хватило бы на тысячу и еще тысячу таких озер. Там, когда стоишь на одном берегу, другого не видно, даже в ясный, солнечный день.

Анджелино, считавший себя самым остроумным из фазанов, всегда отвечал ей:

— Да ты просто близорука.

Вокруг поднимался хохот, а Паола досадливо хлопала крыльями с видом оскорбленного достоинства.

— Ты зачем вернулась? — спросил Гаэтан, в душе радуясь, что она осталась жива. — Мало тебе вчерашнего?

Утка покачала головой:

— Тут ли, в другом ли месте — все одно. Повсюду, где есть пруды, есть и охотники. Мы ведь не можем жить без воды, так что разницы нет… — Она окунула голову в воду, и по быстрым движениям клюва стало ясно: она нашла там что-то съестное. Закусив, она снова проговорила: — Да и куда бежать? Может, ты знаешь?

Гаэтан промолчал. Этот вопрос он и сам задавал себе вот уже несколько дней, но не находил пока ответа. Куда бежать?.. Вон Паола пыталась скрыться, но пришла к выводу, что это бесполезно. А здесь все родное, твои друзья, корму в избытке, дремучие леса, которые могут служить надежным укрытием. И потом, не всегда же стрельба, бывают и дни затишья. А что ждет тебя там, в чужих краях? А может, тебе на роду написано быть подстреленным, может, это такая же часть твоего естества, как перья и птичьи повадки? Так стоит ли искушать судьбу?

— Но ведь у меня лазурный хвост! — подумал вслух Гаэтан. — А что, если я не такой, как все? Что, если это знамение?

Утка в ответ лишь горестно вздохнула.

— Когда-нибудь я вернусь туда, откуда прилетела, — сказала она, помолчав.

— А я полечу туда, где никогда не был, — подхватил Гаэтан.

— К морю… — прошептала Паола.

И они погрузились каждый в свои мысли. У одной в воспоминаниях, у другого в воображении слово «море» воплощалось в страну мечты, в символ далекого, но достижимого счастья. Однако суровая действительность очень скоро заставила Гаэтана вернуться на землю.

— Берегись! — крикнула Паола.

Гаэтан оглянулся и, осознав, что опасность на сей раз исходит не от человека, едва успел взлететь на соседнее дерево.

— Ах ты, безмозглая утка! — злобно прошипел кот Иво, когда его тщательно рассчитанный прыжок пропал втуне. — Ты мне за это еще заплатишь!

— Сперва излечись от водобоязни, — отпарировала Паола.

Шкура у этого огромного кота сливалась с цветом осенних листьев. Он уже давно покинул уютный кров, своих домашних собратьев и променял теплую печь, амбарных мышей, куски, стянутые из кухни, на беспокойную лесную жизнь. Мышей он, по правде сказать, и теперь еще ловил, но никому на свете не открыл бы этой тайны, чтоб не уронить своего достоинства: мышами в его представлении могли питаться лишь голодные, ленивые, лишенные фантазии коты. А Иво, который ловил молодых фазанов и нагонял страх на фокстерьеров и громадных черных ньюфаундлендов егеря Чекко, ни за что бы не признался, что проводит самые холодные ночи на каком-нибудь сеновале. Впрочем, бродячая жизнь пошла ему на пользу. Он был вдвое больше против обычного кота, умел прыгать с ветки на ветку — почти как белка — и только не научился плавать и летать, отчего постоянно пребывал в дурном расположении духа, являясь объектом насмешек Паолы и Гаэтана.

— Ну что ты, Паола, наш Иво ничего не боится! — заметил Гаэтан, выплюнув на голову коту случайно застрявшее в клюве кукурузное зернышко.

— И то правда, — отозвалась Паола и забила по воде перепончатыми лапками, обдав кота холодной водой. — К тому же научиться плавать проще простого! Чтобы Иво — да не поплыл!

Иво чуть не лопнул от бессильной ярости.

— Однако ему надо поторопиться, — сказал Гаэтан. — Я своими ушами слышал, как Чекко говорил: «Нынче же ночью пойдем с фонарями в лес и прикончим этого проклятого кота, чтоб больше не таскал наших фазанов».

Иво навострил уши.

— Странно все-таки, — продолжал Гаэтан. — Иногда твой самый заклятый враг может доставить тебе удовольствие.

— А когда ты это слышал? — спросил Иво.

— Ага, испугался!

— Они меня не найдут, — с усмешкой сказал Иво.

— Найдут, — убежденно заявила Паола. — Найдут и убьют. Мне филин Джанни об этом говорил.

— А этот вечно всякие гадости пророчит, — вновь озлобился Иво.

— Для кого гадость, а для кого и радость, — изрек Гаэтан.

— Будь у меня такое зрение, как у филина Джанни, я бы вместо того, чтоб совать нос в чужие дела, позаботился лучше о своем здоровье. А если и придут люди с фонарями, то я вас раньше съем, не помирать же на голодный желудок. — Иво кинул на Паолу и Гаэтана грозный взгляд и удалился в сторону сарая, чтобы полакомиться там какой-нибудь курочкой, которая, может, и недостойна его внимания, но голод все же утоляет.

Фазаны, как и многие живые существа, умеют быть счастливыми, потому что скоро забывают о своих бедах. Так, уже на другой день после великого побоища воспоминания о вчерашнем рассеялись вместе с дымом последнего выстрела и исчезли с унесенными ветром перышками. На одном конце кукурузного поля, возле самой «гадючьей норы», фазаны, разбившись на две команды, играли пустыми гильзами, а на насыпях, как на трибунах, уселись самки и болели за одних либо за других.

А на противоположной стороне поля перед более интеллектуальной публикой трое фазанов давали драму под названием «Смерть в ловушке». Роли исполняли Анджелино, бурый Итало и Донателла, пухленькая самочка, которой Гаэтан определенно отдал бы свое сердце, если б не ее маниакальное пристрастие к театру; актрис он считал слишком легкомысленными и потому, несмотря на свои пылкие чувства, пока воздерживался от официального признания, боясь затеряться в списке ее многочисленных поклонников. Правда, красноречивые взгляды Донателлы и комплименты, которые она расточала его лазурному хвосту, свидетельствовали о том, что Гаэтан не совсем ей безразличен.

Но можно ли верить женщинам? Вдруг эти нежные взгляды — тоже игра? И все же всякий раз при виде Донателлы Гаэтан чувствовал ком в горле, а если бы мог увидеть себя в зеркале, то заметил бы, что перья у него на шее меняли цвет: из желтых становились оранжевыми. Он мучился сомнениями, презирал ее и себя и неизменно внушал себе, что актрисы — народ ненадежный.

Представление подходило к концу. Многие зрители растроганно моргали. Анджелино, изображавший охотника, наставил зажатую в клюве веточку на Донателлу. Пиф-паф! Два удара по дереву — и Донателла весьма натурально распростерлась на земле. Надо было видеть, как вдохновенно она ползла по сцене, волоча подбитое крыло, и с какой мольбой глядела на Итало, исполнявшего роль собаки, готовой броситься на нее. Анджелино выпустил ружье и захохотал совсем по-человечьи, а Итало залаял, как настоящая собака; Донателла содрогнулась всем телом и замерла; кое-кто из публики отвернулся, не в силах смотреть на это… Но вот развязка: Анджелино с Итало уже собирались подхватить свою жертву, как вдруг Донателла вскочила, стремительно подняла брошенную Анджелино палочку и — пиф-паф! — повергла обоих на землю, а сама полетела навстречу солнцу.

Публика была в восторге. Донателла вернулась на сцену, чтобы сорвать свою долю аплодисментов. Анджелино вполголоса обратился к Итало:

— Ты, конечно, молодец, но, боюсь, твоя собака слишком похожа на фазана.

И тут сзади послышался оглушительный шум крыльев: это команда бурых победила команду обыкновенных. Оба действа закончились, и все фазаны уже было направились в лес, но Гаэтан вдруг остановил их:

— Одну минуту.

Фазаны оторопели.

— И театр, и матч — это прекрасно, — начал Гаэтан. — Это хорошо, что мы способны играючи относиться к таким серьезным вещам, как жизнь и смерть! Но теперь я открою вам, как мы на самом деле можем избежать смерти от руки охотника.

— Да здравствует господин Всезнайка, — усмехнулся Анджелино.

— Ну и как же ее избежать? — полюбопытствовал Итало.

— Хочешь, я тебе скажу? — опять вмешался Анджелино. — Надо пойти и утопиться всем вместе.

— Отличный способ! — засмеялся кто-то. — Уж так мы точно от руки охотника не погибнем.

— Да прекратите вы свои шуточки! — воскликнула Донателла. — Дайте же ему сказать!

Фазаны еще немного пошумели и угомонились. И Гаэтан изложил им свое недавнее открытие. Никто, утверждал он, не стреляет в бегущего фазана, а спасаясь от собак, надо лететь совсем низко над землей, поскольку тогда охотник побоится зацепить собаку. Он объяснил приемы, которыми пользуются люди в охоте на фазанов, перечислил категории охотников, как то: «стрелки без промаха», «нервные» и «мазилы» (в последний разряд входили, к примеру, кровожадный старикашка с близко посаженными глазками, который одевался только в зеленое, и элегантный светловолосый юноша в шляпе с перьями птиц, убитых другими).

Гаэтан говорил долго. Когда он закончил, в стае фазанов разгорелись бурные споры: одни поддерживали Гаэтана, другие недоверчиво хлопали крыльями. Баттиста, фазан с черным оперением, кричал, что уж лучше умереть в воздухе, чем жить в бегах на земле. Многие были того же мнения. И в самом деле, кто еще из пернатых умирает так красиво, недаром же художники для своих натюрмортов выбирают именно фазанов.

Гаэтан возразил, что и гурманы отдают предпочтение фазаньему мясу и гордиться тут особо нечем. Но все же ему не удалось переубедить самых ярых фанатиков: они с надменным видом удалились, продолжая твердить, что риск — благородное дело и понять это в состоянии только избранные.

Дискуссии затянулись до позднего вечера, в ветвях деревьев еще долго не смолкал шум. В конце концов даже сторонники Гаэтана пришли к выводу, что нечего забивать себе голову всякой тактикой, ведь в решительный момент им все равно не хватит хладнокровия, так уж они устроены.

Только двух фазанов, Итало и Анджелино, прошедший день, казалось, заставил призадуматься. Из всех разговоров они вынесли одну блестящую идею, которую намеревались осуществить с пользой для себя, но пока держали ее в строжайшем секрете. Они обнародовали свое открытие только в следующее воскресенье, во время новой охоты. Спрятавшись в лесу в укромном месте и следя за побоищем, они стали заключать с другими пари на судьбу фазанов, взлетавших над кукурузным полем и пытавшихся прорваться сквозь огневой рубеж.

— Не долетит! — крикнул Итало, указывая на самку, которая летела точно под прицелом кровожадного старикашки в зеленом. — Ставлю пять кукурузных початков против одного!

— Идет! — ответил хромой фазан.

Самка упала после первого же выстрела.

— Плати. — Анджелино подмигнул Итало и сделал отметку на земле.

— А вот этот прорвется. Три против одного, — продолжал Итало.

— Нет, собьют, — возразил еще один фазан. — Ставлю в заклад два початка и гроздь винограда.

Прогремели выстрелы; должно быть, фазана зацепило, потому что он дернулся и как-то замешкался, но тут же, словно очнувшись, полетел дальше и вскоре скрылся за деревьями.

— С тебя два початка и гроздь винограда.

С поля взлетели четыре самочки, вспугнутые загонщиками.

— Смелей, делайте ваши ставки, — суетился Анджелино. — Ставит кто сколько хочет. Выбирайте.

— Ставлю на правую! — закричал один.

— Пять початков за малышку слева!

— А я за нее три!

Четыре самочки упали замертво, даже не успев набрать скорость.

Итало и Анджелино были просто счастливы тем, что нашли себе столь прибыльное занятие. Проходивший мимо Гаэтан неодобрительно поглядел на них, но вмешаться не успел, так как за спиной он услышал тяжелое дыхание: его догонял Бук, ньюфаундленд егеря. Гаэтан поспешно скрылся в лесной чаще и не присутствовал при окончании сцены, когда Анджелино и Итало, слишком занятые подсчетами выигрыша и новыми ставками, были застигнуты врасплох Буком и взмыли вверх, не подумав, что летят прямо на охотников. Спустя минуту — никто даже не успел поспорить на их участь — фазанья труппа потеряла двух самых выдающихся актеров.

Той же ночью Гаэтан, заметив, как из гаража выезжает пикап, в котором сидели трое — у одного фонарь, у других ружья, — подумал: так, стало быть, нынче и коту Иво не поздоровится.

С высокого дерева Гаэтан мог следить за ходом событий. Он видел, как метались зайцы, обезумевшие от настигавшего их яркого снопа света, видел людей, изготовившихся стрелять, видел ничего еще не подозревающего Иво: тот на обочине дороги лакомился только что пойманным петушком. Вероятно, Иво слышал шум мотора, но подумал, что люди, по своему обыкновению, отправились в город. Во всяком случае, еще тепленький петушок интересовал его больше, чем все остальное.

Когда луч внезапно прорезал темноту в нескольких метрах от него, кот вскочил как подхлестнутый. Свет стремительно приближался… а Иво все медлил: на сытый желудок даже у диких котов реакция притупляется. Этот момент промедления оказался роковым. Свет будто пригвоздил кота к месту. Гаэтан видел дикий ужас в его глазищах; потом грохнул выстрел, отозвавшийся в ночи далеким эхом, и кот Иво мгновенно распластался на животе… Пикап промчался мимо, и снова воцарилась тишина. И тогда Гаэтан услышал приглушенные всхлипывания Донателлы, доносившиеся с нижней ветки.

— В чем дело? — спросил Гаэтан. — Почему ты плачешь?

Всхлипы стали громче. Тогда он слетел вниз и, усевшись рядом, взял молодую самочку к себе под крылышко.

— Что с тобой? Ну чего ты расстроилась? Подстрелили кота Иво. Ты радоваться должна. Одним врагом меньше.

— Нет, нет. Хватит! — прошептала Донателла. — Я устала от этих выстрелов. Даже если стреляют в кота Иво. Я не могу больше так жить.

Гаэтан ласково похлопал ее крылом.

— Успокойся, потерпи еще немного.

— И что потом?

— А потом мы с тобой улетим. Далеко-далеко отсюда, где не слышны выстрелы и где фазаны заживут счастливо, спокойно и станут умирать только от старости.

Донателла недоверчиво поглядела на него.

— Ты серьезно?

— Да.

— Есть такое место?

— Есть. Я знаю, где оно, — солгал Гаэтан.

— Где же?

— Далеко, очень далеко. Там, откуда прилетела утка Паола, и даже еще дальше. Но мы полетим туда.

— Ты и я?

— Ты, я и все, кто захотят полететь с нами.

— А ты точно знаешь, что оно есть? — Донателле все еще не верилось.

— Точно.

Гаэтан впервые почувствовал уверенность в себе: то, что он говорил лишь для успокоения Донателлы, должно стать явью, это зависит теперь только от него, от его стойкости и веры.

— Точно, — повторил Гаэтан и вдруг увидел, что его подружка спит. Он негромко рассмеялся. Да-да, рассмеялся. Потому что фазаны тоже умеют смеяться и плакать. Как мы.

Так все продолжалось в заказнике еще долго. Дни охоты сменялись днями затишья, подобно тому как после дождей проглядывает солнце, а снег уступает место слякоти и туманам. Фазаньи ряды поредели, и на ветвях, которые еще недавно по ночам гнулись под тяжестью птиц — вот-вот обломятся, — теперь в лучшем случае можно было увидеть один-два силуэта спящих счастливцев. Зайцев тоже осталось мало, да и те насмерть перепуганные: уши, вечно торчком, прислушиваются к каждому шороху, в глазах ужас. Даже свежей траве они больше не радовались: все было отравлено страхом и тревогой.

Как-то одна зайчиха, найдя под снегом кустик зелени, позабыла обо всем и опомнилась лишь тогда, когда ее окружили охотники. Бежать она, конечно, и не пыталась; увидав, что никто из них не поднял ружья, решила: значит, я мертва и даже не почувствовала, как меня убили. На самом же деле это был долгожданный знак того, что период страхов и гонений для зайцев кончился. Вскоре наступили счастливые каникулы и для фазанов. Жаль, что порадоваться этому довелось немногим. Однако на озере еще постреливали. Но чирки и нырки уже готовились к отлету. Утки, конечно, не укладывают чемоданов, но все же и среди них царило оживление, какое бывает в доме перед отъездом на курорт.

Гаэтан, услыхав эту новость, пошел попрощаться со своей приятельницей Паолой и пожелать ей счастливого пути.

Утиная стая уже вся собралась. Утки притихли, сосредоточились, сберегая силы для дальнего и трудного пути. Вместе с остальными сидела на середине озера и Паола. Увидев Гаэтана, она подплыла к нему.

— Привет, Паола, — сказал он. — Ну что, на этот раз пронесло?

Паола весело подмигнула.

— А ты даже свой великолепный хвост сохранил в целости.

— Да, повезло, — кивнул Гаэтан и добавил: — Знаешь, может, мы скоро увидимся. Я тоже хочу улететь отсюда к морю.

Паола рассмеялась.

— Но море — это тебе не «Прекрасное око», где встречаешься на каждом шагу. Оно бесконечно…

— Понимаю, — ответил Гаэтан. — Я же сказал «может»…

— Я буду рада. Ты был мне верным товарищем.

— Если в один прекрасный день увидишь в небе фазана с лазурным хвостом, знай: это я.

Тут на озере послышался шум крыльев, а потом большой селезень, вытянув шею, быстро полетел в сторону, противоположную восходу солнца. За ним потянулись остальные, образовав в небе обширный треугольник.

— Счастливого пути, Паола! — воскликнул Гаэтан.

Утка бросила на него прощальный взгляд и догнала своих подруг в конце стаи. Какое-то время Гаэтан следил, как они поднимались все выше, но вскоре стая скрылась из вида, небо опустело, как и озеро, откуда лишь изредка выпрыгивали лягушки.

Новорожденные зайчата уже начали скакать под солнышком, когда Гаэтан после долгих размышлений тоже решился лететь. Он хорошо представлял себе, что это путешествие в неведомое сопряжено с огромными трудностями и риском. Он долго сопротивлялся соблазну отказаться от полета: ведь впереди были долгие месяцы покоя, а главное — счастья с Донателлой. Но если у других воспоминания о пережитом как будто выветрились из памяти, то его они никак не оставляли. И особенно мучила Гаэтана мысль о том, какое будущее ожидает фазанчиков с лазурными хвостами, которых высидит Донателла: неужто и им суждено месяцами жить в страхе и тревоге, а может быть, и погибнуть, едва народившись, от ружья человека?

Поэтому он все-таки решил лететь. Но напрасно уговаривал он товарищей лететь всей стаей, как утки. Никто на эти уговоры не поддался. Все требовали подробностей, гарантий и не желали довольствоваться заверениями Гаэтана, что, мол, должно же быть на свете более спокойное и безопасное место, чем «Прекрасное око».

Его называли безумцем, за глаза потешались над ним.

А у Гаэтана с некоторых пор вошло в привычку улетать на рассвете и возвращаться поздно вечером. Он отправлялся на разведку неизвестных мест, лежавших за пределами ограды заказника, и каждый раз продвигался все дальше и дальше.

Однажды он долетел до большого города и опустился на площадь, где голуби сотнями преспокойно разгуливали среди людей и даже клевали зерно у них с ладоней. Поэтому Гаэтан преодолел обычную свою настороженность и решил расспросить одного из голубей.

Но он не успел этого сделать, потому что какой-то мальчонка поднял шум, остальные тоже стали кричать и гоняться за Гаэтаном, а один человек в черном воскликнул:

— Фазан на Соборной площади!.. Это надо заснять! — и спрятался под черное покрывало, накинутое на деревянное одноглазое чудище.

Гаэтан видел, что никто не собирается его убивать, но в то же время понимал: чрезмерное любопытство не предвещает ничего хорошего — и быстро полетел прочь, провожаемый удивленными взглядами людей, задравших головы вверх. Останься он еще на день, непременно увидел бы свое изображение на страницах газет. Но Гаэтан еще не знал, что такое тщеславие.

Он миновал золоченую, сверкающую на солнце статую, замешался в стаю ласточек и отправился домой. Его поразило целое море крыш, через которое пришлось перелететь, чтобы вновь оказаться в полях. Видно, он очень устал, так как ему показалось, что этой преграде не будет конца.

В общем, Гаэтан вернулся в заказник в полной уверенности, что уж в большой город он перебираться не станет. В голове стоял страшный гул, глаза слезились от городского дыма и гари, и хотя он убедился, что люди там слишком заняты, чтобы охотиться на фазанов, но это ничего не меняет: выжить в такой атмосфере все равно невозможно. Кроме того, фазану хоть изредка необходимо побыть в тишине. А там тишина еще большая редкость, чем фазан, спускающийся на Соборную площадь.

С того дня Гаэтан прекратил свои вылазки и, казалось, смирился со своим существованием. Пересуды по его адресу вскоре утихли, но вся стая продолжала считать его сумасбродом; этот ярлык теперь надолго прилип к нему. И все же в сумасбродстве Гаэтана было нечто такое, от чего ни один из них не отказался бы. Фазаны, не принимая его всерьез и даже подтрунивая над ним при случае, тем не менее очень дорожили обществом Гаэтана. А тот хотя и держался со всеми ровно и приветливо, но предпочитал им компанию Донателлы. Вдвоем они забирались в самые отдаленные уголки заказника и всякий раз придумывали себе новые развлечения. Однажды, правда, чуть не угодили в пасть собаке. Когда они удирали, поднявшись на небольшую высоту, Гаэтан объяснил своей перепуганной спутнице:

— Я не люблю собак не за то, что они жестоки, а потому, что свою жестокость они поставили на службу человеку. Но мы скоро от всего этого будем далеко.

Наконец настал день, когда Гаэтан пришел на берег озера проститься со своей стаей. Самки примеряли на себя ожерелья из дробинок и кокетливо гляделись в воду, а самцы возле оврага играли гильзами.

Вместе с Гаэтаном отправлялись в путь Донателла, один бурый фазан со своей подружкой и Культя, которого прозвали так из-за того, что дробью ему оторвало лапку.

Прощание было коротким: слишком много было уже говорено об отлете и все давно пришли к выводу, что это безумие. Старый трехлетний фазан, который все время твердил одну и ту же фразу: «Я довольно пожил на свете и теперь желаю приятного аппетита тому, кто будет меня есть», протянул Гаэтану лапу и сказал:

— Пусть не покинет вас удача в ваших поисках.

— Даже если мы не найдем фазаньего рая, — отозвался фаталист Культя, — все равно хуже не будет. Ведь здесь нас скоро опять заставят дорого заплатить за несколько месяцев покоя.

Донателла от волнения прижималась к Гаэтану и дрожала мелкой дрожью. В тот момент, когда группа во главе с Гаэтаном поднялась в воздух, мимо проходил егерь Чекко со своими ребятишками; они наставили на птиц пальцы, будто ружья, и прокричали «пиф-паф». А Чекко плотоядно облизнулся.

— Этого с лазурным хвостом прибережем до открытия сезона, а потом сделаем из него чучело.

Он и не подозревал, что присутствует при величайшем историческом событии: первой попытке пятерых безумцев избежать неумолимой судьбы фазаньего племени.

Чекко и ребятишки двинулись дальше. А фазаны вернулись к своим играм, но уже без прежнего азарта. Каждый, не признаваясь в этом даже себе, в глубине души завидовал смелости Гаэтана и приписывал ее лазурному хвосту, какого больше ни у кого не было.

Чекко, увидев, что фазаны удаляются все дальше, сдвинул брови.

— Черт побери! Куда это их понесло? Там ведь уже кончается территория заказника!

Пятерка смельчаков набрала высоту, пролетела над речкой и скрылась из вида, а Чекко, что-то ворча себе под нос, направился домой.

При виде леса, увенчавшего вершину холма, Гаэтан объявил привал. Солнце клонилось к закату. Они летели весь день без остановки. Миновали две реки и несколько городов, теплый попутный ветерок облегчал путешествие. Теперь в воздухе ощущался тот самый горьковато-соленый запах, который всегда приносили с собой утки, прилетая на озеро.

Фазаны углубились в лес искать крепкие ветки для ночлега. Они так устали, что не хотелось даже разговаривать. Пожелав друг другу спокойной ночи, они мгновенно заснули.

Только Гаэтану не спалось. Он все спрашивал себя: когда же, наконец, доберутся они до моря? Может, он ошибся в расчетах? Или они потеряли много времени, огибая города, вместо того чтобы лететь напрямик? Крылья у него будто свинцом налились, ведь ему в пути время от времени приходилось поддерживать обессилевшую Донателлу.

Пробегавшая под деревом лиса, принюхиваясь, поглядела вверх. Рядом с ветки взлетел филин. Послышался шелест листьев под ветром. Гаэтан сделал глубокий вдох: опять тот же солоноватый запах. Без сомнения, море где-то близко. Он улыбнулся и перестал сопротивляться усталости.

Утром Культя разбудил его.

— Посмотри-ка!

Гаэтан, сонно озираясь вокруг, увидел вдоль всего холма зеленые ряды густо сплетенных виноградных лоз. День был чудесный, на небе ни облачка, а солнце, несмотря на ранний час, уже пригревало. Пятеро фазанов слетели с дерева и набросились на спелые гроздья. Поблизости не видно было ни одной живой души; никто не потревожил пиршества фазанов, к концу которого они наелись до отвала и слегка опьянели от солнца, чистого воздуха и терпких ягод.

Но Гаэтан не забыл о цели их путешествия и, когда солнце достигло вершины холма, скомандовал отправление.

И тут бурый с подружкой обменялись заговорщическими взглядами.

— Мы остаемся, — заявил самец. — Мне кажется, мы уже нашли то счастливое место. Здесь вдоволь винограда, есть ветвистые деревья для ночлега, да и людей вблизи что-то не видать.

— Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится, — сказал Гаэтан. — Но вон внизу дома, а где дома, там и люди. Рано или поздно они придут сюда собирать виноград и вас обнаружат. Я за свою жизнь не встречал человека, который при виде фазана не схватился бы за ружье.

В разговор вмешалась самка:

— Но ты-то что предлагаешь?

— Пока ничего, — ответил Гаэтан. — Знаю только, что это не то место, которое я ищу.

— Но то ли оно есть, то ли его нет, — заметил бурый. — А виноград вот он, на виду.

— Ну, как хотите, — сказал Гаэтан и поглядел на Культю.

— Я с тобой, — ответил тот, расправляя крылья.

Перелетая через гребень холма, Гаэтан оглянулся, увидел бурого с подругой — те снова копошились в зарослях виноградных лоз, — но не заметил у самого подножия белую дощечку с таким знакомым названием: «Охотничий заказник». Гаэтан чуть снизил скорость, поджидая отставших Донателлу и Культю, и они втроем полетели дальше.

Зрелище, открывшееся их взору за гребнем, заставило их снова замедлить лет. В ближней долине раскинулось селение, за ним — сосновая роща, а дальше сверкала на солнце голубая водная гладь, по площади в тысячу раз больше озера в их заказнике. Здешнее озеро уходило вдаль до самого горизонта, и Гаэтан понял: это море…

Он взглянул на своих спутников, и глаза его заблестели. Потом сложил крылья и, снизившись, опустился на скалу, омываемую со всех сторон водой. И стал пристально, зачарованно всматриваться в даль, туда, где небо и море, казалось, сливались в одну линию. Он молчал. Эта бесконечность и подавляла его, и пугала, и приводила в восторг.

— Что, красиво? — послышался за спиной незнакомый скрипучий голос.

Гаэтан обернулся, но никого не увидел.

— Кто это сказал?

— Я, — отозвался тот же голос.

Гаэтан снова покрутил головой, но безрезультатно.

— Ты видишь кого-нибудь? — спросил он у Культи.

— И ты увидишь, как только он слезет с твоего хвоста.

С хриплым смехом на землю соскочил огромный рак.

— Привет! — весело сказал он. — Меня зовут Пьетро, как, впрочем, и всех моих собратьев.

— А меня — Гаэтан.

— Что вы за птицы?

— Фазаны. Вот это — Донателла, а это — Культя.

— Очень приятно, — сказал рак. — А каким ветром вас занесло в наши края?

— Мы ищем место, где можно жить и летать спокойно. — Он помолчал немного. — Но, я вижу, тут вокруг одна вода. Разве за морем нет другой земли?

— Не знаю, — ответил Пьетро. — Мне не по душе дальние путешествия. Но я могу узнать у сардинки Беттины, она не так ленива. Подождите минутку, я скоро вернусь.

Не спеша и, конечно, пятясь задом, он соскользнул со скалы в море, и прошел целый час, а то и больше, прежде чем он появился вновь.

— Странное у раков представление о времени, — заметил, правда без особого нетерпения, Культя, следя за тем, как удлиняется тень от скалы.

Гаэтан и Донателла увлеклись созерцанием подводной жизни, которая, как на экране, просматривалась под прозрачной поверхностью.

Тем временем над ними пролетела белая величавая чайка; видимо, пришельцы ее заинтересовали, потому что она даже прекратила нырять в воду за рыбешкой.

— А ты не слишком пестро одет? — подлетев, спросила она Гаэтана.

— А ты уж не от зависти ли так побелела?

Чайка улыбнулась.

— Не сердитесь. Мы, морские птицы, умеем быть гостеприимными. Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Как знать, — ответил Культя.

— Откуда вы? — спросила чайка.

— Беженцы, — улыбнулся он.

— А от кого вы бежите?

— От людей. Тебя никогда не брали на мушку?

— Нет, — сказала чайка. — В чаек не стреляют.

— Вот как? За что же они вас так любят?

— Любовь тут ни при чем. Просто мясо у нас невкусное, а кроме того, на наше счастье, у людей есть примета, что убивать чайку — к беде.

— Вот повезло! — вздохнул Гаэтан. — А в нас люди стреляют только нам на беду.

Наконец из моря показался рак, с него капало.

— Сардинка Беттина сказала, что в нескольких часах пути отсюда есть остров.

— Чьего пути — твоего или сардинки? — поинтересовался Гаэтан.

— Да что вы, я и за восемь лет туда не доберусь, — сказал Пьетро.

— А растительность там есть? — полюбопытствовала Донателла.

— Конечно, — вмешалась чайка. — Там густые леса, пресноводные ручьи, плодовые деревья…

— Коли так, мы двинемся туда, — решил Гаэтан.

— А сил у вас хватит? — спросила чайка. — Имейте в виду: по дороге вам не встретится ни клочка суши, где можно было бы передохнуть. Да и с пути легко сбиться.

— Почему бы вам не остаться здесь? — подхватил рак.

— А вот почему. — Гаэтан показал на старые, полинявшие от воды и полузасыпанные песком пустые гильзы.

— A-а, это стреляли в перепелов. Каждый год они садятся здесь отдохнуть после долгого перелета, тут-то охотники их и подкарауливают. Но вы же не перепела.

— Мы для того и покинули родные края, чтобы не видеть больше этих проклятых гильз, — заявил Гаэтан.

— Если хотите долететь до острова, вам надо набраться сил, — сказала чайка. — Перед дорогой не наедайтесь. Когда взлетите, держитесь все время прямо, пока впереди не увидите свет, который то зажигается, то гаснет, — примерно на полпути вы его заметите. Это маяк, он будет вам ориентиром. А смотритель маяка любит животных, его бояться не надо. К утру будете на месте, если продержитесь.

— Ты хочешь сказать, лететь надо ночью? — удивился Культя.

— Да. Днем солнце слишком сильно припекает, перышки подожжете… Как прибудете на место, найдите альбатроса Ника. Это мой брат, он вас примет как родных.

Они летели уже часа два. На небе зажглись звезды, а света маяка не было видно даже на горизонте. Дул встречный ветер, и чем выше, тем яростней он на них обрушивался. Тогда они спустились почти к самой воде, но здесь их обдавало брызгами, которые застили глаза и пропитывали крылья соленой влагой, отчего они делались тяжелыми.

Но самое страшное — неведение: летишь и не знаешь, куда, сколько тебе еще лететь, а остановиться негде. Похожее ощущение возникает в горах во время тумана или бури. Культя мечтал теперь только о доске, о каком-нибудь обломке, где бы можно было приткнуться на минуту, всего на одну минуту. Но под ними не было ничего, кроме взбаламученного моря. Внезапно впереди показался свет, более яркий и близкий, чем сияние звезд. Он загорался и гас через равные промежутки времени — точь-в-точь как говорила чайка. У Донателлы вырвался вздох облегчения, и все трое с новыми силами ринулись вперед. Светящаяся точка приближалась быстрее, чем они рассчитывали, и, приблизившись к ней почти вплотную, они поняли свою ошибку. Это был не маяк, а носовой фонарь рыболовного судна. По палубе сновали люди.

— Что будем делать? — спросил Культя. — Меня крылья не держат.

— Но ведь там люди! Они нас заметят.

— Я больше не выдержу, ты понял? Маяка и в помине нет, а я не в силах даже двинуть крылом. Здесь по крайней мере можно спрятаться, отдохнуть, а завтра полетим дальше. Устроимся на мачте, и, пока темно, никто нас не заметит.

— А может, он прав? — робко проговорила Донателла.

— Да, но корабль движется, и, когда настанет день, мы уже не увидим свет маяка. Как мы тогда отыщем дорогу?

— Ты тоже прав, — согласилась Донателла. — Тогда присядем хоть ненадолго.

— Ладно, — сказал Гаэтан. — Только тихо. И всего на несколько минут. Чур не спать!

Один за другим они опустились на мачту, верней, на реи и, к счастью, остались незамеченными. Внизу люди ужинали, гремя ложками о жестяные миски. Какой-то парнишка играл на гитаре и пел вполголоса. А над штурвальным колесом застыл, словно каменный, старик, пристально вглядываясь в даль.

Гаэтан очнулся первым. Даже он не смог противиться нежным, убаюкивающим звукам музыки. Еще не рассвело, но слабые блики на горизонте предупреждали его, что медлить больше нельзя. Корабль будто вымер, только человек у штурвала стоял все так же неподвижно и напряженно.

— Пора, — шепнул Гаэтан.

Культя зевнул и покачал головой.

— Я остаюсь. Догоню вас завтра.

— Через час свет маяка уже не будет виден.

— Ну и пусть. Я хочу спать.

— Я с тобой, — сказала Донателла. — Но мне страшно.

— Это последнее усилие, клянусь тебе.

Он знал, что так и будет. Увидят они свет маяка или нет, достигнут острова своей мечты или погибнут, это все равно будет их последнее усилие, последний рывок на пути к свободе.

— Счастливо вам, — сказал Культя. — У меня от этой влажности мозжит рана в ноге. Если сумею, нагоню вас. А нет — прощайте.

Донателла, рыдая, простилась с Культей, Гаэтан тоже прослезился. Сперва он хотел настаивать, но, поглядев на распухшую культю, просоленные крылья, изрядно пощипанные перья — свидетельство былых битв в заказнике «Прекрасное око», — понял, что товарищ не сможет последовать за ними. Как ни горько, но участь Культи, видимо, предрешена.

Горизонт постепенно светлел. Одна за другой гасли звезды. Гаэтан и Донателла покинули корабль, устремившись в пустоту, в неизвестность. Они летели бок о бок и, вероятно, уже думали, что все кончено, что мечта о счастье рассыпалась в прах, когда впереди в последних предутренних сумерках забрезжил свет маяка, показавшийся им огромным, ослепительным после стольких ожиданий и надежд. Гаэтан улыбнулся своей подруге. Между небом и морем рождался новый день, маяк погас, но теперь он был им и не нужен: они уже знали, куда лететь. Если бы кто-то случайно оказался здесь, ему предстало бы необычайное зрелище: два фазана, один из которых с лазурным хвостом, летят рядышком прямо к восходящему солнцу. А может быть, даже увидел бы, как они одновременно смеются и плачут. Потому что фазаны тоже умеют смеяться и плакать. Как мы.

В заказнике «Прекрасное око» все осталось по-прежнему. Вечерами после очередной охоты старики фазаны, чудом спасшиеся от выстрела, грустно спрашивают себя: а может, правы были Гаэтан и его товарищи, когда улетели отсюда? Но полной уверенности в этом ни у кого нет.

Как-то раз фазаны услышали разговор двух охотников:

— А знаешь, говорят, есть остров, где полным-полно фазанов очень странной породы. С лазурными хвостами.

— Где это?

— Не знаю. Где-то далеко отсюда…

Фазаны толком не знают человечий язык и плохо поняли, о чем шла речь, но даже если б поняли, все равно бы не поверили: известное дело, охотники любят сочинять всякие небылицы.

Но мы-то с вами знаем, что это чистая правда.