Истории из предыстории. Сказки для взрослых

Восклицательный Знак

Проснувшись, он не сразу понял, где находится. Знакомые белые стены, создававшие ощущение простора, вдруг словно сжались, обступили его, как пленника, запутавшегося в лабиринте труб и рычагов. У него красные, воспаленные глаза и веки нервно подергиваются. А это что еще за сплетение веревок и разноцветных вен?

«О силы небесные!» — чуть было не вырвалось у него, но дыхание перехватило как раз в тот момент, когда он попытался вывести красивый восклицательный знак в конце фразы.

Лишь теперь он заметил: чего-то ему недостает, как человеку, привыкшему ходить на двух ногах и вдруг лишившемуся одной. Или человеку, до сих пор не осознававшему, что он смотрит на мир обоими глазами.

— Так, получай сполна, — в страхе прошептал он — и снова не смог воскликнуть, хотя всю жизнь только и делал, что восклицал.

Что же такое с ним приключилось? Где? Когда?

Может, это связано с тем странным положением, в котором он очутился? При падении он сильно ушиб голову, но все остальное при нем. Тогда почему же он не может двигаться? Ну конечно, мыслимое ли дело двигаться в такой позе, ведь он не сидит, не стоит, а лежит на спине и в то же время непонятным образом удерживается на ногах. Да вдобавок голова свесилась вниз, опутанная сотнями проводов; в каждое отверстие, в каждый сустав тела вонзились иглы, щипцы, пипетки, а на шее канат — подобие ошейника, — и вместо обычного дыхания у него вырываются какие-то странные клокочущие звуки. Внезапно до его сознания дошел нежный голос, произнесший на знакомом ему языке:

— Ох, как же ты мне надоел…

Он удивился.

— Это ты мне?

— Ну а кому же? Сколько можно ныть и стонать?

— Тебя бы на мое место… кто ты вообще такая?

— А ты? — сердито отозвался голос.

— Я же первый спросил.

— Вот болван. Ты так говоришь, как будто…

— Сама ты… — Он вдруг засмеялся.

— Да прекрати жужжать, мне это на нервы действует.

— Я не жужжу, а смеюсь. Так ты мне не ответила.

— Дались тебе эти вопросы.

— Я вопросы люблю. Мы с ними родственники…

— Надеюсь, ты шутишь?

Он уловил в голосе ехидные нотки: видно, та считает его чокнутым. И он произнес с загадочным видом:

— Вот видишь, ты сама задаешь вопросы, а меня это не раздражает. Между тем я бы мог быстро отбить у тебя охоту спрашивать.

— Как это?

— Опять вопросительный знак. А стоит мне сказать ему словцо…

— Ну да, ведь вы родственники, — насмешливо перебила собеседница.

— Представь себе. Может, тебе это не по душе?

— Мне начхать… И все-таки любопытно, по какой такой линии вы родственники?

— Мы живем в одних и тех же фразах, ну, или в соседних.

— Тогда уж прости, я задам новый вопрос, — чуть смешавшись, пробормотал голос. — Как это понимать? — (Она, видно, не хотела показаться невеждой и в то же время опасалась пускаться в разговоры с безумцем.) — Здесь какая-то странная акустика. Может, я чего недослышала?..

— Мы принадлежим к одной гуманитарной среде, — охотно объяснил он, но тут же поправился, употребив более расхожее выражение: — Короче, мы из одной семьи.

— То есть? — с обезоруживающей наивностью спросила та.

— Ну, братья, понимаешь, братья… Только он вопросительный, а я восклицательный. Разве ты не заметила, что я все время восклицаю?

— Да нет, я как-то не обратила на это внимания, — призналась незнакомка. — Нам в школе вбивают в голову массу всякой чепухи, а при первом же столкновении с действительностью мы теряемся… Я было подумала, наушники неисправны… Но теперь поняла, тебя зовут Восклицательный, да?

— Совершенно верно. Впрочем, может, я плохо объяснил. Знаешь, от этого потрясения у меня пропала всякая охота восклицать.

— Так это ты влетел через иллюминатор?

— Откуда я влетел — не помню, но то, что здорово саданулся, — это факт. До сих пор в голове шумит. А всему виной тот хвастун, что потерял меня по дороге. И как это некоторые не понимают, что времена изменились… Он думал, будто каждый по-прежнему может летать по небу и сумасбродствовать сколько душе угодно, никому не давая отчета. А теперь стоит пройтись колесом, как сразу в какой-нибудь шар врежешься.

— Ты хочешь сказать — в зонд, — поправила его незнакомка, радуясь случаю показать свою образованность этому вертопраху.

— Называй как хочешь, главное — ты меня поняла. Так вот, я говорю, что раньше Восклицательный Знак мог носиться по небу, не рискуя наткнуться на одну из этих длинных-предлинных штуковин, которые стремительно спускаются на Землю. Что за манеры… — фыркнул он, но восклицательный знак опять не получился.

— В одну из этих, как ты выражаешься, штуковин ты и угодил. — Голос засмеялся. — Прямо на место собачки.

— О боже, — прошептал, а не воскликнул, как ему хотелось, Восклицательный Знак. — А где же собачка?

— Гонится за нами. Она подопытная.

— Черт возьми, — попытался он воскликнуть по старой привычке. — Я даже оглянуться не в состоянии.

— Все равно ты бы ничего не увидел. Во-первых, сейчас астральная ночь, а во-вторых, она вместе со своей радиоаппаратурой уже наверняка перешла на другую орбиту.

— Значит, я занял ее место, — в отчаянии прошептал Восклицательный Знак.

— Этим собакам доверять нельзя. Должно быть, она неплотно задраила иллюминатор… Ну а ты-то чего в небе забыл?

— Ну, как тебе сказать, я ведь невесомый — летаю… И потом, знаешь, где я был? В зубах у ветра. Такой, право, восторженный ветер, что на лету все время восклицал. Конечно, с ним надо было ожидать всяких неприятностей.

— Стало быть, ты считаешь соседство со мной неприятностью? Не очень-то ты любезен.

— С тобой?

— Ты что, так и не понял, что мы в одной капсуле?

— В капсуле? А что это такое? Почка? Железо? — с дрожью в голосе пролепетал Восклицательный Знак.

Шлемофон так и зазвенел от смеха.

— Я считала тебя более образованным. Какого же черта ты носишься по небу, если до сих пор понятия не имеешь о приборах для космических исследований? Мы находимся в одной из длиннющих штуковин, как ты их именуешь.

— Мамочка, — простонал Восклицательный Знак, лишившийся способности восклицать. — Выходит, я… ты, ну, словом, мы увязли в этой штуке?

— По уши. Тебе меня не видно, а вот я тебя вижу, хоть и не очень отчетливо… — И чтобы подтвердить свою близость, она постучала по кабине.

— А, понятно, ты, значит, тоже внутри этой, как ее там?..

— Да нет же. — Собеседница начинала терять терпение. — Я снаружи, но в любой момент могу проникнуть внутрь. Вернее, я одновременно и внутри, и снаружи. Понял теперь?

— Нет…

— Ну и бестолочь.

— Что поделаешь, в школе нам таких вещей вообще не объясняли. Я ведь кончил классический лицей.

— И какая тебе от этого польза?

— Как знать?.. — откликнулся Восклицательный Знак с диалектальной томностью представителя сицилийской поэтической школы. — Но ты так и не сказала, как тебя зовут.

— Дезоксирибонуклеин.

— Как?

Та повторила.

— Дез-окси-рибо-нуклеин. Какое варварское имя!

— А у тебя? — презрительно отозвалась она.

— У меня?.. Да ты ведь даже не знаешь, что оно означает, а говоришь…

— А что оно может означать? Знак. Знак, и все тут.

— Какая ты все-таки недалекая. Кстати, потом объяснишь мне, почему голос у тебя женский, а имя мужское. Конечно, сейчас никого ничем не удивишь, но все же… Так, на чем мы остановились? А, на Знаке. Надеюсь, ты хотя бы поняла, что Знак — такое же имя, как, скажем, Пьетро, Джузеппе или Джованни. Ну а Восклицательный — фамилия. И еще это прилагательное при имени существительном. Уж части речи-то ты, наверно, проходила? Так вот, это одно и то же. Пьетро — чей? Или какой? Восклицательный. Вот в чем преимущество имени и фамилии. А у тебя одно слово, и непонятно, что оно — фамилия или имя? Ну как?

— Что ты все вопросами сыплешь? — возмутился женский голос с трудно произносимым именем и пронзительно свистнул прямо в шлемофон Восклицательного Знака.

— Не ори, — прохрипел Знак. — Я же не восклицаю, хоть и имею на это право. И не желаю терпеть подобные грубости от других.

— Ты прав, прости, пожалуйста. Так что ты говорил о своем имени? — продолжала собеседница. — Это очень любопытно. У нас такие вещи либо вовсе не существуют, либо их плохо объясняют. Говорят, что для научно-технической культуры восклицательные знаки не нужны… Да и в нынешних учебниках по математике Восклицательный Знак встречается крайне редко. Разве что в конце математического ряда от единицы до числа n. И то только для того, чтобы внушить нам, что n! равно единице, двум, трем, четырем… и так до n.

— Ох, как сложно, — вздохнул Восклицательный Знак. — Я в математике всегда был слабоват.

— Но такие формулы ты наверняка видел.

— По-моему, все это фокусы тех, кто мнят себя учеными в ущерб логике и грамматике. Станут они себя утруждать: нужен знак — не задумываясь хватают кого-нибудь из моих родичей. А ведь прежде было иначе. Знаешь, как нас называли? Знаки Восхищения. — Он даже растрогался от нахлынувших воспоминаний. — Да-да, Восхищения. Славные были времена… Некоторые считали меня гномом, но добрым. Впрочем, злые языки — не без того — обвиняли меня в том, что я из тех карликов, которые крадут малюток из колыбели, для того чтобы улучшить породу.

— Как это? Я просто сгораю от любопытства. Меня давно интересуют генетические процессы.

— Ну, точно не знаю, говорят, будто гномы похищают младенцев из колыбели и питаются ими, чтобы стать сильнее и проворнее.

— Что, целиком съедают?

— Зачем? Они же волшебники и в сказках могут делать все что угодно…

Она перебила его:

— Ах вот как, а я-то думала, что речь идет о ферментах или о молекулярном обмене… Ну-ну, продолжай… Так почему все-таки тебя сравнивают с этими… ну как их… гномами?

— Сейчас поймешь… Нас все эксплуатируют. Чем невежественнее люди, тем чаще нас употребляют. Когда нечего сказать, в ход идут сплошные восклицательные знаки. Порой человек двух слов связать не может, ну и прибегает к нам — ставит рядом три, а то и четыре восклицательных знака. Особенно военные. Эдикты, декларации, указы, патриотические лозунги, команды, призывы — все изобилуют восклицательными знаками. Не жизнь, а каторга, прямо тебе скажу. Вот я и дал себя унести залетному ветру. Много лет я просидел в сборнике поэзии, пока ветер, перелистав страницы, не вырвал меня из стихотворной строки. Погоди, сейчас вспомню эту строку. Вот: «Плач лягушки, живущей в глуши!»

— Э, ведь я тоже учила его. Как же, как же…

Да, Восклицательный, там ты был очень к месту.

— Зови меня просто Знак. Поскольку мы здесь одни, признаюсь тебе: мне всегда было непонятно, зачем меня засадили в тот стих. А я по собственной глупости дал себя увлечь. Рядом со словами «глядя в небо» я чувствовал себя таким легким, будто парил в вышине… И стоило мне самую малость приподняться над страницей, как этот чертов ветер подхватил меня и унес. И вот видишь, что со мной из-за него стряслось. К тому же обрек на гибель бедную собачку.

— Ну, об этом ты не горюй: все так и было заперфорировано.

— Что-что?

— Ну, предусмотрено программой. Машина прокалывает дырочки в перфокарте, и тут уж ничего не попишешь. В установленный момент перфокарта попадает в электронный мозг, и происходит все, что на ней отмечено. А потому в заданной точке орбиты сработала катапульта, и нашу славную собачку с такой задорной мордочкой выбросило в космос. С того мгновения она стала вместе с нами вращаться вокруг Земли. После трех витков от электронного мозга поступила новая команда, и собачка, отделившись от нас, перешла на другую, удлиненную орбиту. Там она пробудет, пока не разрядятся все батарейки и транзисторы, которые к ней прикреплены…

— И когда же это произойдет?

— Правда, она еще может столкнуться с метеоритом. Но это почти исключено, ведь у собачки есть радар, способный отводить от нее все летящие навстречу предметы с иной молекулярной структурой. Так что, возможно, ее вращение будет вечным, ведь вне земного притяжения временной фактор уже не действует. Понял?

— Нет. Но ничего. Наверно, меня при падении так шибануло, что я стал плохо соображать. Ты мне вот что скажи: как ты сама-то сюда попала?

— Да очень просто: меня запустили для биологического контроля за собачкой. Но ты, очевидно, до сих пор не представляешь, кто я такая. Что ж, это простительно: ты пока ничего еще не видел, кроме своих стихов! А меня вывели на орбиту прямо из биологической лаборатории. В Центре космических исследований специально разработан лунный модуль. Дезоксирибонуклеиновая Спираль для введения в космический корабль, отправляющийся на Луну.

— A-а, так у тебя, стало быть, есть имя и фамилия? И это твоя профессия?

— Вот именно! — с гордостью воскликнула та. — Но ты в космических проектах не участвуешь и потому не можешь понять, как много от меня зависит. Фактически вся жизнь.

— Чья?

— Живых существ… Жизнь, воспетая поэтами: кровь — любовь, власть — страсть, отчизна — тризна, еда — вода, твердь — смерть, потому что смерть тоже есть жизнь. Ладно, не стану читать тебе лекцию, но все сводится к образованию и поведению белков и нуклеиновых кислот, ясно тебе? Иными словами, до бесконечности расщепляя ядро, ученые обнаружили, что в нем вообще ничего нет, улавливаешь? Наше существование и состоит иэ этого «ничего», но это не просто «ничто», ноль, а процесс. А я — Спираль, пружина этого процесса. Уразумел, как это важно?

— Ну еще бы: быть ничем и сознавать это — уже большое дело. А я, наоборот, перехожу из одного текста в другой, а все еще полон самомнения. И вот теперь меня закинули сюда… зачем, спрашивается? Ты хоть знаешь, зачем ты здесь?

— Безусловно. Я — бесконечно малая величина биологического ряда. Видишь вон те флаконы и пробирки? Так вот, в них собраны ферменты и белки всех живущих особей и субстанций. Начиная от блохи и верблюда и кончая горючим топливом.

— Выходит, я один среди вас не причастен к эксперименту?

— Пожалуй, так… Ой-ой-ой, спать пора.

— Откуда ты знаешь, что пора? Ай…

— Почувствовал укол, да? Это предупреждение: настало время космического сна… Возможно, когда тебя разбудят, ты уже будешь на Луне.

— Как на Луне? Что я там буду делать, когда у меня все стихи из головы вылетели?

— Послушай меня, займись математикой, раз уж ты сюда попал. Числовые ряды в расчетах всегда нужны, разве можно в наш век обойтись без математических операций? — Тут голос Дезоксирибонуклеиновой Спирали стал слабеть.

— Спишь?

— Нет. Просто у меня возникло сомнение.

— В чем?

— Так и быть, скажу, чтобы совесть была чиста. Я знаешь что подумала? Отныне учебники математики, пожалуй, и не понадобятся. Ведь есть столько разных компьютеров. Но ты не печалься. Вот увидишь, все будет хорошо… в худшем случае тебя оставят в учебнике арифметики для начальной школы. Так что спи спокойно.

— Да я и не беспокоюсь… Если вспомнить, как я зародился, — вздохнул Восклицательный, тогда как по кабине уже летали сонные атомы. — До шестнадцатого века обо мне слыхом не слыхали даже эрудиты. Скука… Знала бы ты, сколько неприятностей может доставить пунктуация… Счастливая, ты даже не знаешь, что такое кодекс. — И тут Восклицательный Знак, не способный больше восклицать, зевнул.

— Спать хочешь? Ну, спи, не стану тебя утомлять своими историями, — заключила его спутница и последовала его примеру, ведь зевота очень заразительна.

— Нет-нет, рассказывай, я слушаю тебя.

— Ты говорил о кодексе. Думаешь, у меня нет своего кодекса? Есть, только мы зовем его кодом. Ты вот жалуешься на пунктуацию, а знал бы ты, как сложен генетический код… Особенно когда попадаются эти триплеты для ускорения белкового синтеза. Натолкнешься на такую дурацкую «троечку» — и ни туда, ни сюда.

— Это как на точку, да? — спросил Восклицательный Знак, радуясь, что отыскал аналогию.

— Точь-в-точь как на точку…

И тут спираль услышала жужжание: это Восклицательный Знак послушно захрапел по команде, поступившей из Центра космических исследований, давно уже посылавшего сигналы об отдыхе. А затем он передал дурацкую троечку, означавшую «все, точка». Тем временем космический корабль перешел на конечную орбиту с апогеем 650000 миль над Землей и перигеем 570000 миль, откуда генетическая спираль должна была, отделившись, полететь прямо к Луне.

Дело в бороде

Давным-давно в стране Бездумных жил человек, пораженный тяжким мыслительным недугом, и, как он ни старался повиноваться голосу предков и ни о чем не думать, ему удавалось совершить что-либо лишь после долгих мучительных раздумий. А в той далекой стране это означало нарушить закон и поставить под угрозу не только собственную жизнь, но и жизнь тех родных и друзей, которые не донесли властям, призванным незамедлительно пресекать распространение инфекции, с тем чтобы она не вылилась в эпидемию.

С годами скрывать болезнь, получившую название «волчанка мысли», становилось все труднее, потому что она неминуемо отражалась на лице человека.

Весть об этой напасти передавалась из уст в уста, приводя в ужас граждан, чей крепкий организм и соответствующее воспитание не позволяли им думать. И наконец достигла ушей того, кто с незапамятных времен правил страной Бездумных. Призвав к себе разносчика заразы, Властелин приступил к допросу:

— Так это ты дерзнул поднять руку на наши законы и мораль, ты днем и ночью думаешь, невзирая на все запреты?!

— Да, я, — смиренно признался человек, не умевший не думать. — Однако я взываю к твоему милосердию, Повелитель. Всему виной приливы крови к голове, которые мучают меня с пеленок. Сколько я себя помню… — Тут он запнулся, ведь память тоже свидетельствовала о его моральной и физической ущербности. Но все-таки набрался храбрости и, полагаясь на августейшее великодушие, продолжал: — Привычку думать я, можно сказать, всосал с молоком, хотя моя добрая кормилица, несомненно, делала все, чтобы у меня не оставалось на это времени. Но, — как только она отнимала меня от груди, я невольно начинал думать: что же это за жидкость вливается в меня, заставляя расти не по дням, а по часам? И чем больше я рос, тем упорнее думал…

— О чем думал — что растешь? — с легкой иронией спросил Властелин, видимо решив обратить все в шутку.

Но Мыслящему было не до шуток.

— Сказать по правде, я думал о самых невероятных вещах. Когда меня совсем отняли от груди, я, к примеру, стал думать…

— Говори, говори, — подбодрил его Властелин Бездумных.

— …стал думать, что рано или поздно пойду в школу, где меня наконец отучат думать.

— И что же не отучили? — нахмурился Властелин.

— Признаться, начальная школа мало мне помогла… Нет-нет, учителя у меня были очень хорошие, они всячески старались внушить нам устои государства, которым ты так мудро управляешь. Однако здоровье мое уже тогда было подорвано врожденным недугом, и со временем он неотвратимо прогрессировал. Поэтому, когда я окончил школу, в голове у меня было больше идей, чем когда я в нее поступил.

— Идей?! — вскинулся Властелин Бездумных. — Каких таких идей? Ну-ка выкладывай. Ведь у тебя наверняка и сейчас засела в мозгу одна из них. Говори, о чем ты сейчас думаешь!

Мыслящий оробел.

— Откровенно?

— А как же иначе!.. Ради чего, по-твоему, ты предстал пред нашими светлыми очами.

— Хорошо, я скажу… Я думаю о тебе, мой Повелитель… о самом великом, милосердном, самом бездумном из всех, кто когда-либо правил нашей страной.

— Положим, ты искренен. Но скажи, можно ли думать обо всем этом, не думая, то есть не нарушая закон и не попирая наши священные устои?

— Это трудный вопрос, пожалуй, мой Повелитель, я не сумею так сразу ответить. С твоего позволения, мне надо немного поразмыслить.

— И сколько времени тебе понадобится для ответа?

Мыслящий подумал — немного, самую малость, чтоб не прогневить своего Властелина, — и пробормотал:

— Один… нет, два… По меньшей мере два месяца.

— Ладно, мы даем тебе это время. Но имей в виду: по истечении срока ты должен дать ответ. А пока молчок о нашем разговоре.

Он позвал своих Министров, Генералов, Высших полицейских чинов и велел в течение ближайших двух месяцев не трогать Мыслящего, ибо он милостиво дозволяет ему подумать, как можно думать о величии и непогрешимости Властелина, совершенно при этом не думая.

Итак, Мыслящий заперся дома и стал думать, как можно думать о величии Властелина, не думая. Дни текли за днями, неделя за неделей, по ночам в доме не гас свет, а бедняга сидел, как прикованный, за столом, забыв про еду и сон, не умываясь, не бреясь, и все думал, что же ответить Властелину.

Прохожие, глядя на эту запертую дверь, на заваленный нечистотами порог, на свет, лившийся из окна, прямо-таки сгорали от любопытства.

— Чего это он там сидит безвылазно, обхватив голову руками и только изредка почесывая подбородок? — (Кстати сказать, подбородка уже не было видно за густой щетиной.)

У дома Мыслящего теперь с утра до вечера стояла толпа зевак. И разрослась она настолько, что стала нарушать общественный порядок. Ведь как бывает: где толпа, там и торговцы фруктами, сладостями, там и всякие гадатели, предсказатели, знахари, мошенники, азартные спорщики, которые ставили один к трем, один к пяти, один к десяти на то, что никому не удается разгадать причину добровольного заточения Мыслящего.

А причину эту никто не знал, разве что самые близкие. Да и те, услышав о беседе родича с Властелином, почли за лучшее покинуть город — от греха подальше. Посему барышники да бродячие торговцы тоже беспрепятственно наживались, моля судьбу, чтобы это затворничество продлилось подольше.

Но со временем весть о шумных сборищах у дома Мыслящего стараниями многочисленных наушников дошла до слуха Властелина.

— Что же подумают обо мне мои подданные, когда узнают, что я позволил простому смертному думать! — воскликнул он.

— Да что они могут подумать, о мой обожаемый Господин, если они не думают, — успокоил его Министр Бескультурья. — Разве мы не обучили их с малолетства ни о чем не думать?

— Оно конечно, — задумчиво протянул Правитель. — Но ведь скоро вся страна узнает, что в самом обычном доме самый обычный гражданин думает.

— Верно, думает, — нехотя признал Министр Бескультурья. — Но о чем? О том, как можно думать о твоем величии, не думая.

— Допустим, но как дать понять народу, что он думает о наилучшем способе не думать? К чему все это приведет, если мои подданные обнаружат, что можно обойтись и без… О-о, я понял! — воскликнул Властелин Бездумных, так сильно стукнув себя по лбу, что корона с головы слетела. — Раз в этой стране никто не думает, значит, не думают и о моем величии. А на чем же тогда зиждется мое величие, коль скоро о нем нельзя даже подумать?

Министр Бескультурья притворился, будто не думает, и, умело скрыв свою озабоченность, беззаботно заметил:

— О мой возлюбленный Повелитель Бездумных, стоит ли расстраиваться из-за такого пустяка! С них довольно чувствовать и признавать твое величие.

— Чувствовать, признавать! — проворчал Властелин. — Тебе легко говорить! Но разве чувствовать и думать, признавать и думать — не одно и то же? Тьфу ты, что-то я путаюсь… И все же, можно ли чувствовать, не думая? Можно ли признавать что-либо, мысленно не отдавая этому предпочтение перед всем остальным?

— По-моему, можно.

— Ах по-твоему! — вскипел Властелин. — А мне надо знать точно, понял?!

Министр Бескультурья задрожал мелкой дрожью: в глазах Повелителя Бездумных вспыхнул такой гнев, что за ним могла незамедлительно последовать расправа.

— За нос меня водишь! Головой поплатишься!

— О мой Господин! — смиренно промолвил Министр Бескультурья. — Ты волен отрубить голову кому угодно и когда угодно. Но, молю тебя, повремени хоть самую малость.

— Как это — повременить?

— Если человек задумается, то его уже не остановишь. Ведь мысль — тиран…

— Что-что? — вскинулся Властелин.

— Я хотел сказать, — поспешно поправился Министр, — что мысль абсолютна и захватывает тебя всего, целиком. Тот, кто думает, только и думает о том, чтобы думать. Известны крайности, когда люди, думая, забывают обо всем.

— А как их выявить, эти крайности?

— Ну, во-первых, у нас повсюду есть доносчики, и потом, существуют явные признаки, отличающие тех, кто подвержен Мысли.

— Приведи пример! — рявкнул Властелин.

— Сию минуту! — Министр слегка понизил голос: — Тот, кто думает, небрежен в одежде.

— Такая привычка есть у многих! — парировал Властелин.

— Но Мыслящий к тому же всегда недоедает, доводит себя до истощения. Вряд ли, мой Повелитель, ты станешь отрицать, если человек худой — кожа да кости…

— Подумаешь! Мало ли в больницах истощенных людей.

— Не отрицаю, — отвечал Министр, — однако в дополнение к двум упомянутым признакам нарушитель наших священных устоев еще и забывает брить бороду.

— Ну хитрец! Теперь я начинаю понимать. — Властелин попытался сделать вид, будто его догадка была результатом размышлений. — Значит, всех бородатых…

— Вот именно… прикажем заточить в темницу и от…

— …сечь им голову, — закончил Властелин, проведя рукой по шее.

— Чтоб другим неповадно было, — гордо выпятив грудь, добавил Министр.

— Что ж, неплохая идея. — Властелин, удовлетворенно потирая руки, соскочил с трона и подошел вплотную к Министру Бескультурья. — Совсем не плохая! Но скажи, как же это пришло тебе в голову, если ты не думал?!

Министр уж было решил, что все пропало, и растерянно поскреб подбородок. Но вмиг опомнился.

— Ты спрашиваешь, о Повелитель, как пришло мне в голову? Да очень просто… Ведь я смотрю твоими глазами, ловлю каждый твой вздох, каждое слово, высказанное и невысказанное.

— Выходит, все это я сам придумал, а ты только высказал?

— Точно так, мудрейший! Я все время глядел на тебя, и слова сами сорвались с моих уст.

Беседа принимала довольно затруднительный оборот для Властелина Бездумных, поэтому Министр предусмотрительно сменил тему:

— А сейчас я вижу, ты собираешься повелеть, чтобы того, кому ты самолично дозволил думать, как, не думая, думать о твоем величии, отпустили с миром, в каком бы виде он ни предстал пред твоими светлыми очами — с бородой или без.

Когда истекли два месяца, отпущенные Мыслящему на то, чтобы он придумал, как, не думая, думать о величии Властелина, за ним явились десять стражников, чтобы препроводить его во дворец.

— Ну что, ты закончил? — спросил старший.

— Ну… в общем, да, — промямлил Мыслящий, — но…

— Никаких «но», следуй за нами!

Зеваки, столпившиеся у входа, завидев Мыслящего — он страшно исхудал, обносился, оброс, — невольно потянулись к своим подбородкам и с ужасом обнаружили, что и у них за это время отросла борода: до того ль им было, чтоб ходить к цирюльнику. Правда, кое-кто из цирюльников, обеспокоясь отсутствием клиентов, попытался брить людей прямо в толпе. Но ничего из этой затеи не вышло, поскольку никто из зевак не решался напомнить Мыслящему о том, какая непомерная у него выросла борода за время этого сидения. Более того — всем втайне хотелось хоть немного походить на Мыслящего: как знать, может, и они удостоятся высочайшего внимания и милостивого дозволения думать. Вскоре даже те, у кого прежде на лице вообще не было растительности, отпустили какое-то подобие бороды.

Увы их постигло горькое разочарование. Не успели закрыться за Мыслящим ворота дворца, как в стране Бездумных начались повальные аресты. Военный трибунал выносил смертные приговоры после короткого допроса:

— Откуда у тебя борода?

— Выросла.

— А почему она выросла?

— Потому что у меня не было времени ее сбрить.

— А почему не было времени?

На этот вопрос никто не знал, как ответить. Сказать, что проторчал два месяца у дома Мыслящего, — сам обречешь себя на гибель, а если соврать, что как-то не подумал, судья тут же прицепится: ага, значит, ты все-таки умеешь думать! И никакие «но», «видите ли» и «собственно говоря» не помогут.

В итоге те, которым удалось избежать облавы на бородатых, спешно побрились, и на улицах страны Бездумных не осталось ни одной бороды. За исключением, понятно, бороды Мыслящего. А тот пал ниц перед троном и взмолился:

— Спаси меня, о мой Господин, от этой ужасной напасти! Чем упорнее я пытаюсь не думать, тем больше думаю, ведь когда стараешься не думать, то думаешь о том, чтобы не думать.

— Но ты, насколько я помню, обещал дать мне ответ. Так говори же! — в гневе вскричал Правитель. — Иначе разделишь судьбу тех, кто лишился самой бесполезной своей принадлежности — головы… Итак?

— Итак, — подхватил Мыслящий, лихорадочно думая, как бы выкрутиться, — я пришел к выводу, что всякому, кто думает о твоем величии, нужно отрубить голову.

— Вот это мило! Почему вдруг?

— Потому что думающий о твоем величии тем самым наносит тебе оскорбление, сводя твое величие к одной своей мысли. Тогда как величие твое нельзя уместить в головах всех твоих подданных.

— Нет, вы только послушайте! — Властелин вскочил и забегал по тронному залу. — Просто великолепно! Значит, чем больше голов вместе взятых не будут думать о моем величии, тем более велик буду я для каждой в отдельности?

— Воистину так, мой Повелитель.

— Хм, это мне нравится!

Подумав немного (теперь он был уверен, что это исключительно его привилегия), Властелин вызвал Министра Бескультурья.

— А ведь ты был прав, — заявил он, как только высокий правительственный чин предстал перед ним. — Но одну промашку все же допустил. Слишком много голов слетело с плеч по твоей вине. А, как выяснилось, с сокращением числа голов уменьшается и мое величие.

— Совершенно справедливо, Ваша Милость, — подтвердил Мыслящий.

— Все из-за тебя! — Властелин грозно взглянул на своего Министра.

— Я как-то не подумал, Ваша Светлость. Однако это и не входит в мои обязанности. Мне по статусу положено как раз не думать.

— М-да, — задумчиво хмыкнул Властелин. — А я вот прикажу отрубить тебе голову, тогда станешь не думать лучше.

— Воля твоя, мой Господин. Но, не прогневайся, если мне отрубят голову, то одной головой, не думающей о твоем величии, станет меньше.

— А ведь и это верно.

Как Министру удалось спасти свою голову от топора, так и Мыслящего миновала сия печальная участь. Мало того — его бороду начали демонстрировать всей стране как пример справедливости и демократизма правящей власти.

Всякий раз, когда страну Бездумных посещала зарубежная делегация, Повелитель сам указывал гостям на эту бороду. А если пребывал в особо благодушном настроении, то начинал разглагольствовать о законности и правах оппозиции.

— Вот наша знаменитая оппозиционная борода, — шутливо замечал он.

Все шло своим чередом, в полном соответствии с демократическими нормами, о чем свидетельствовала борода — знак особой монаршей милости и символ неотъемлемого права на мысль. И вдруг вспыхнул вооруженный конфликт с соседней страной.

Никто об этом, конечно, не думал — ни Министры, ни Генералы, ни Священнослужители, — ибо все были уверены, что думает за них Властелин.

Война была жестокой: она унесла немало человеческих жизней, разрушила, сожгла, обратила в прах почти всю страну, не пощадив ни деревень, ни городов. Столица была взята в огненное кольцо, которое все сжималось, пока не сомкнулось вокруг дворца, где с Министрами и Придворными засел сам Властелин и где все они вместе нашли свою гибель.

В огне и сумятице захватчики долго не могли найти человека, способного стать во главе разоренной страны. И наконец в какой-то котельной разыскали Мыслящего, предававшегося своему обычному занятию — раздумьям. В его бороде враг усмотрел неоспоримый признак оппозиции поверженному тирану.

Но каково же было возмущение Мыслящего, когда он, поднимаясь по ступеням Сената, обернулся и увидел, что его сопровождает целая толпа бородачей. Даже у грудных младенцев — и у тех бороды.

Конечно, новый Властелин не дал себя провести: он сразу понял, что бороды эти накладные — одни приклеили, другие отрастили за ночь, усиленно втирая сок перца и разные экстракты.

Подобное зрелище, естественно, разгневало первую бороду государства: пожалуй, его тоже сочтут одним из тех, кто еще вчера, накануне поражения, скрывал свои мысли, тщательно бреясь. И новый Повелитель на следующий день издал указ, гласивший: «Всякий, кто начиная с ноля часов будет схвачен с бородой, отпущенной с гнусной целью сойти за честных граждан, которые во времена тирании осмеливались носить ее в знак протеста и вольномыслия, будет расстрелян по приговору военного трибунала. Назначенным нами лицам поручается провести перепись населения для соответствующей проверки. Незаконные бороды — то есть бороды длиной менее десяти сантиметров, а также накладные — будут рассматриваться как провокация и попытка нажиться на трудностях военного времени, а их носители — как сторонники антинародного режима, заслуживающие высшей меры наказания».

С того момента в стране Бездумных, а ныне — Мыслящих, была объявлена охота на бороды. Вели ее новые бородачи, преданные обладателю самой длинной бороды, которой по праву гордилась бывшая оппозиция. Но, на свою беду, люди перестали доверять друг другу: прежде чем поздороваться, пытались во избежание неприятностей украдкой удостовериться, не поддельная ли у ближнего борода, соответствует ли она требуемым размерам и выращена ли честным путем.

Именно к тем временам восходит распространенный среди жителей страны обычай носить длинные, густые бороды в знак почитания древних законов. И тогда же в привычку вошло при встрече дергать друг друга за бороду. Такое приветствие равнозначно нашему рукопожатию — тоже, если вдуматься, скверный обычай, истинный смысл которого до сих пор неясен.