Июль, июнь, май

14

На следующий день я со всех ног помчался в ДК на прослушивание, надеясь в глубине души, что оно сорвётся. Но я слегка опоздал: прослушивание уже началось; комиссия московских воротил шоу-бизнеса уже сидела в зале, и я не решился приставать к Славику с посторонними вопросами. Я сел чуть поодаль и принялся рассматривать членов комиссии: троих холёных немолодых мужиков, высоких, толстых, с лицами, что называется, не внушающими доверия. Один из подозрительно глянул на меня, испуганно мигнул, нахмурился и тут же отвернулся.

На сцену вышла Петровна в длинном лиловом платье с накрашенными глазами и чуть подвитыми волосами. Платье было роскошным, но Петровну оно не красило: недолепленная её фигура нуждалась в каком-то ином одеянии. Вслед за ней поспешал некий чернявый сморчок с гитарой наперевес: когда-то он играл у нас на танцах в составе ансамбля «Солнечные зайчики» и прозывался в народе Пупсиком. Члены комиссии стиснули губы, давя насмешку в зародыше: и гитарист, и певица показались им презабавными.

— Ну, мы поехали? — спросил сморчок и, когда Славик махнул ему ладошкой, он воинственно вздёрнул гитарный гриф и властно тронул струны.

Петровна запела какой-то малоизвестный русский романс. Впервые услыхав, как она поёт полным голосом, я вздрогнул от ужаса; но потом, поразмыслив немного, вспомнил своё первое впечатление от Эдит Пиаф, от Дженис Джоплин, от Вертинского, да и от Высоцкого, в конце концов, — ведь их голоса тоже казались мне поначалу до невозможности противными, и странно было, что кто-то их слушает и находит в том некое удовольствие. А Петровна, — что Петровна? Голос у неё был низкий, почти бас, пела она с каким-то горьким подвыванием, с подавленными всхлипами и внезапными, почти неприличными взвизгами, — во всяком случае, это было очень необычно, остро, страстно, — а что ещё требуется от исполнительницы романсов? Члены комиссии изобразили на своих лицах напряжённую работу мысли; Славик сидел, закрыв глаза, закинув руки на спинки соседних кресел, и откровенно, от всей души наслаждался пением.

Музыка стихла.

— Ну-у… — промычал один из членов комиссии, но не успел родить ничего вразумительного, ибо его перебил сморчок с гитарой.

— Это был романс Воробьевского на стихи Павловича «Не носи мне цветов на могилу». А сейчас мы что-то более весёлое устроим. Что лучше — «Малиновки заслышав голосок» или «Я буду вместо неё»? Как скажете, Вячеслав Геннадьевич?

— «Очи чёрные» пусть поёт! — приказал Славик.

— «Очи» мы под занавес хотели, а сейчас надо же диапазон показать!..

— Времени нету. Играй «Очи».

— Да нет, не надо, — поднялся с места главный комиссар. — Пусть именно поёт что-то современное. Эти «Очи» твои я кому продам? А мне нужно послушать, как она попсу гонит. Давай, дружок, что-нибудь заводное. Из «Ранеток» — знаешь?

Из «Ранеток» гитарист не знал, и заиграл старую добрую «Малиновку»; при первых аккордах Петровна начала двигать бёдрами и плечами, что, видимо, означало танец, но более походило на то, что она пытается одновременно сдерживать душащий кашель и резь в животе. От стыда мне захотелось спрятаться под креслом.

— Малиновки заслышав голосок, — запела Петровна, — припомню я забытые свиданья, две жёрдочки берёзовый мосток…

О, как отличалось её исполнение от классического, привычного! Да, я не знаток, я не умею на лету схватывать новые веяния в музыке; я соскочил с кресла, и полетел в фойе, но и там заливистый бас Петровны достал меня: «Прошу тебя, в час розовый напой тихонько мне…» Но сама она пела отнюдь не тихонько. Я убежал в буфет, с горя взял бутылку ненавистного пива и выпил, давясь, всю, до дна. Потом уселся за мокрым столиком и принялся тупо разглядывать деревянные панели на стенах, разрисованные нашим главным городским художником Аркадием Сюсько: добры молодцы и красны девицы водят меланхоличный хоровод среди берёзок; в сущности, работа очень неплохая, хотя в изобразительном искусстве я тоже не знаток.

Прошло полчаса. Из фойе послышались голоса членов комиссии. Слов я различить не мог, но, судя по всему, им понравилось. Они были в восторге. Они хохотали, довольные, и их низкий, бухающий хохот прорезали высокие разливы славикова резкого смеха; кажется, донеслись до меня и петровнины вкрадчивые смешки. Я осторожно высунулся наружу.

— Ну ты что? — завопил раскрасневшийся Славик. — Отец родной! Присоединяйся! Это же ближайший родственник певицы, её, можно сказать…

— Ага, — сказал один из комиссаров, подслеповато зыркнув на меня. Остальные и головы не повернули.

— Нет, я тебе точно говорю, победа обеспечена, — уверял Славика главный комиссар. — Ну кто с ней сравнится? У кого такой голосина? А ты боялся, дурила… Да мы с ней на Евровидение…

По-моему, поначалу боялся не Славик, боялась комиссия, но теперь всё повернулось иначе: Славик хоть и смеялся-смеялся, однако глаза его слегка потемнели, дружина же менеджеров оттаяла и легкомысленно веселилась; они обнимали Петровну все вчетвером, хлопали её по чему попало, целовали с двух сторон в щёчки… Петровна угрюмо, потаённо ликовала. Я вернулся домой и ещё пять дней прожил в полном одиночестве.