Июль, июнь, май

17

На третий день в дверь позвонили. Я открыл. На пороге, в перламутровых сумерках побелённой лестничной площадки, стояла Тома, светясь длинными, серебряными волосами.

— Входите! — закричал я, едва лишь узнал свою гостью. По идее я должен был онеметь, долго подбирать слова, краснеть, — и я очень боялся такой своей реакции, а потому, едва лишь понял, что предо мной стоит сама Тома, тут же выпалил первое, что пришло в голову. К сожалению, больше туда уже ничего не приходило.

— Простите, — сказала Тома и вошла.

— Э… вот сюда… Рад… Я понимаю… Я тоже… Мне… Но я рад вас видеть. Вы правильно сделали, что пришли.

Последние слова мне понравились, и я решил считать, что фраза в целом вышла удачной.

— Простите, — повторила она. — Его ведь нет здесь?

— Нет, нет! — я отрицательно замахал руками. — Нет! Они уже знаете, где!.. Они уже на Юге! В этой, как её… Забыл… На Всероссийский Поп-Фестиваль поехали. Ещё позавчера.

— Я, собственно, знала, что его здесь нет… Простите. Сама не знаю, зачем пришла. Хочется его искать по всему городу… Такое чувство, будто он где-то у нас, не уехал никуда… Я знаю, знаю, что уехал, я вас не подозреваю ни в чём… Просто такое ощущение неотвязное…

Она, не сходя с места, заглянула в одну комнату, в другую — у меня обе комнаты можно наблюдать прямо из прихожей, в напряжённой задумчивости потёрла пальцем переносицу…

— Вы проходите, — сказал я ей. — Останьтесь. Чайку попьём.

Нимало не споря, Тома скинула туфли и босиком беззвучно зашагала на кухню. Подхватив тапочки, я полетел вслед за ней, словно фокстерьер за хозяйкой. На пороге кухни Тома остановилась и несколько рассеянно огляделась.

— У меня чисто! — зачем-то похвастался я.

— Да, — согласилась она. — Здорово. Я давно заметила, что мужчины, в сущности, намного аккуратнее женщин и порядок они поддерживают лучше. Просто им некогда: своих забот хватает. А женщины — все распустёхи…

— Ну, как это — все? — почтительно возразил я.

— Все, — она решительно махнула ладошкой. — Нет, конечно, аккуратисток много, но это у них привнесённое. Плоды дрессировки, так сказать: тяжёлое детство в руках деспотичной матери. И если женщина всё-таки придерживается порядка, то ничего, кроме этого порядка в её душу уже не помещается.

Слегка ошалев от этой речи, я встал посреди кухни, не зная, как ответить. Соглашаться, не соглашаться?

— Так это… чаю?

— Да нет, спасибо. — Тома решительно оседлала табурет, облокотилась о стол и уставилась за окно с таким видом, что мне стало ясно: пауза затянется. Несмотря на отказ гостьи, я начал хлопотать насчёт чаю. Скверные спички гасли, стоило было их поднести к открытой конфорке, и вскоре на кухне головокружительно запахло газом. Тома отстранённо молчала, я гремел чайником по никелированной мойке.

— А она была вашей невестой?

Я вздрогнул, подумал и ответил вопросом на вопрос:

— Разве Вячеслав вам ничего не рассказывал?

— Я думаю, что вам не стоит так сильно расстраиваться, Александр…

— Андрей. Я — Андрей. И я не то чтобы расстраиваюсь…

— Ну как же, на вас лица нет. Я вас понимаю, да… Я вчера тоже… Но нет, всё обойдётся, это ясно. Всё будет так, как должно. Саша, вы не волнуйтесь. Понимаете, у людей бывают такие, как бы это сказать… Опечатки, описки… Знаете, когда пишешь, пишешь, и вдруг такое напишешь… Или в разговоре. Я однажды спела вместо «Одеяла и подушки…» То есть, понимаете, я в десятом классе проходила такой экзамен… Меня на телевидение должны были взять, в детскую программу, и я пела из «Спокойной ночи, малыши»: «Спят усталые игрушки, книжки спят, одеяла и подушки…» Ну, и я спела: «Одеяла и подружки ждут ребят»! Понимаете, всего две буквы перепутала и опошлила хорошую песню! Такой смех был… Конечно, провалилась, — вместо меня туда Жанну Никольскую взяли.

— Да, я знаю. Вячеслав рассказывал. И не только об этом.

Она не заметила моей шпильки. Она неотрывно смотрела за окно на свежевыстроенные сараи, на молоденькие липы, весело трясущие зелёными кудряшками, на соседа, починяющего мотоцикл, на сверкающие паруса мокрых простыней, — она смотрела на всё это и говорила без остановки, чинно, рассудительно, толково…

— Понимаете, Саша, в жизни тоже случаются такие оговорки, — то есть, в ходе жизни… Шёл человек, шёл, запутался, заблудился… Случайно, понимаете? Сердце запнулось, — вот как у меня язык перед комиссией. Ну, что тут сделать? Ну, посмейся, рукой махни и поправь сам себя, — правильно, да?

— И вы думаете?.. Вы думаете, что Вячеслав поправит себя?..

— Да конечно! Конечно! Ну, как же ещё? Как иначе-то? Вы поймите, Саша, — он же не с ума сошёл!.. Да, временное затмение, да, сердце споткнулось, — но это же не может продолжаться вечно. Или даже долго. Вы, Саша, не волнуйтесь, она вернётся. И знаете, что я вам скажу: вы удивительно подходите друг другу, да! Вы оба такие… как бы сказать… смешные… беленькие, маленькие… Как братик с сестричкой. А для того, чтобы семья получилась хорошая, нужно, чтобы жених и невеста были похожи друг на друга. Вот мы с Вячеславом! — Да? Правда? Все говорят, что мы похожи.

Она очень хотела, чтобы я с ней согласился, но я вместо этого сказал:

— А ведь она мне вовсе не невеста.

— Да? — Тома очень удивилась. — Ну… я не знаю… возлюбленная, что ли… Тут разницы нет. Вы поженитесь всё равно. Я это вижу. Мне, между прочим, дано кое-что видеть в будущем. Теперь самое главное для вас — это не впадать в отчаяние, не думать о дурном, набраться терпения — и вы дождётесь своего праздника. Верьте мне, я предсказательница со стажем! О, у вас чай кипит. Ну, не буду мешать, попейте чайку с пирогами… У вас пироги есть? Нет? Ну, не знаю… Всё равно, с чем-нибудь попейте — и вам сразу станет легче. А я пошла.

У дверей она повернулась ко мне и, важно воздев указательный палец, заметила:

— Кажется, я вас неплохо утешила. Правда? Да, у меня это всегда получается. До свиданья, Саша. Я… я не перепутала: вы — Саша?.. У меня это бывает: на имена плохая память… и на лица… и на даты… В общем, Александр, держитесь!

Я долго смотрел на захлопнутую за ней дверь, смотрел, точно на картину, всё ещё видя на белой эмали изображение Томы со вздёрнутым вверх указательным пальцем… Потом пошёл на кухню, подышал тем воздухом, который ещё недавно был в её лёгких, потом сел на её табурет и просидел на нём до трёх ночи. Я был глубоко и ярко счастлив. Я был счастлив почти так же как в тот день, когда понял, что мой лучевик работает. Почти так же. Всё же у меня хватило ума признать, что тогдашнее счастье было и острее, и насыщеннее, и твёрже. Это было счастье, данное надолго, может быть, на всю жизнь: что там ни случись со мной в будущем, а лучевик-то работает, и главное дело сделано. А нынешнее счастье было подобно запаху цветов: налетел ветер — и ты идёшь в райском облаке аромата, улетел ветер — и где это облако, как его догнать? В три часа ночи я вышел на тёмную улицу, сделал по городу два-три круга, и лишь после этого немного пришёл в себя.

Потом, лёжа в постели, я думал до утра:

«Хорошо, она упорно называла меня Сашей… Что это? В самом деле — забывчивость, или… Или она нарочно это делала: вот, мол, мне всё равно, как тебя зовут, я не хочу запоминать твоё имя, кто ты такой, чтобы я помнила твоё имя, больно мне твоё имя нужно!.. То есть, она хочет показать, что равнодушна ко мне, а следовательно, на самом деле, она не вполне равнодушна… Но она не хочет этого признать, она хочет оставаться вечно влюблённой в своего толстопузого Славика, который честит её перед всем миром почём зря… Остальные, мол, для меня не существуют, мне, мол, имён их помнить не обязательно… А сама, конечно, помнит: что тут не запомнить — Андрей, — подумаешь, какие сложности!.. Нет, вот Славик — это мужчина её судьбы, удрал с омоложенной бабкой, прельстился её коровьим вокалом и рассказывает всем всякие гадости… Вплоть до того, как у Томы в театре резинка лопнула на трусах, — как раз когда к неё обратился этот… как его… артист знаменитый… И Славик рассказывает это всякой швали, первым попавшимся алкашам — во всех подробностях, с чувством, с толком, с расстановкой, и все ржут, такие радостные… А она… «Ах, он оступился, ах, он оговорился, ах, он сейчас прибежит обратно!» И меня же утешает! У самой такое положение, что хоть в петлю полезай, — многие так и сделали бы, — а она меня утешает. Я, получается, пострадавшая сторона, а она — мудрая, прозорливая, невозмутимая наставница. Анекдот!»

И на следующий день Тома пришла опять, — всё в тех же выцветших до белизны джинсах и белой блузке-распашонке.

— Саша, — сказала она грустно, — мне кажется, вы никак не можете утешится. Так нельзя, нельзя! Зачем травить себе душу? Найдите себе занятие. Вы кто по профессии?

— Тома, — сказал я, и это был первый раз, когда я назвал её по имени. — Хочу задать вам один вопрос. Пойдёмте опять на кухню… Вопрос вот какой: представьте себе такую невозможную штуку… Вот прошло сто лет, вы состарились…

Она кивнула с умным видом.

— И вот к вам приходит человек, учёный, и говорит: «У меня есть аппарат… Лучевик… С его помощью, с помощью генерируемого лучевиком тэта-излучения, я могу воздействовать на синие тона вашей ауры, частотные колебания синего спектра придут в обратное движение и к вам вернётся молодость, вы снова станете юны, свежи и прекрасны!» Нет, вы не улыбайтесь, вы представьте себе чётко: вы — старуха. Страшная, горбатая, чёрная вся от старости! Ну представьте, представьте такое!!

— Да, — ответила она с затаённым ужасом, — представила!

— И вот, к вам приходит…

— Учёный, — я поняла. И говорит, что хочет меня омолодить. А он не жулик?

— Ну почему жулик?! Мы же берём условную ситуацию. И он, разумеется, не жулик, а гений науки. И ему под силу вас омолодить. Вот вы бы согласились?

— Конечно! — она испуганно тряхнула головой. — Конечно!

— А вы представьте: вам ведь уже сто лет!.. Вы уже устали от жизни… Вам всё постыло, всё противно, всё надоело… И вы бы всё равно согласились?

— Конечно! Он же мне вернёт юность и свежесть, правильно? Значит, и интерес к жизни тоже. И потом: в любом случае быть юной и свежей лучше, чем старой и ссохшейся.

— Значит, вы бы согласились с радостью?

— Да.

— И были бы ему благодарны, — этому учёному?

— Ну, разумеется…

— И полюбили бы его за это?

— Гм… Ну, наверное… Если бы он был достоин любви.

— Как же не достоин, если он вернул вам молодость?!

— Подумаешь, вернул… Мало ли, что он вернул… А если он мне не нравится?.. Если это не мой тип мужчины? Но, разумеется, по-человечески я была бы ему очень благодарна.

Я замолчал, обдумывая её слова: стоит ли после такого показывать Томе лучевик? Я-то думал, что она воскликнет: «Да! Да! Человека, который вернёт мне молодость, я бы полюбила без памяти!» — а я в ответ вытащил бы свой аппарат: «Смотри, любимая, отныне ты можешь не бояться старости!..» Увы, — близкая старость ей не грозила, и все разговоры на эту тему Тома считала отвлечёнными, глупыми и не очень вежливыми.

— Почему вас это волнует, Саша? — спросила она после пяти минут молчания. — Вас что, старость пугает? По-моему, вам ещё рано. Я вот ничего такого не боюсь: каждый возраст имеет свои радости. Когда мне стукнет восемьдесят, я буду с удовольствием шить приданное для внучек или распашонки для правнучек. Вы знаете, как я шью? Ого! Я хотела здесь, в вашем городе модный салон открыть, но Вячеслав не одобрил.

На этих последних словах про Вячеслава и модный салон, голос её явственно поплыл и подавленный всхлип почудился мне, но она взяла себя в руки и очень быстро выправила курс. Простились мы почти весело.

— Я к вам завтра обязательно приду, — пообещала Тома. — У вас холодильник пустой, — надо вам продуктов принести.

— Да что вы! — ужаснулся я. — Я сам, я сам! Сегодня же вечером сбегаю в магазин!

— А готовить? — строго спросила она. — Готовить тоже сами будете?

— Я умею! Картошку поджарить, яйца сварить…

— Всё ясно! Не спорьте со мной, Саша, — завтра я вам приготовлю замечательный обед!

И не опуская уставленного вверх важного указательного пальца, она развернулась и пошла по лестнице.

Как это всё понимать?

На следующий день она пришла, вся деловая с виду, с огромным пакетом всякой небывалой вкуснятины, — и выставила меня за дверь: «Когда я готовлю, над моей душой висеть опасно! Могу зашибить сковородкой. Идите, Саша, погуляйте. Через два часа я вас жду, — но не раньше!» Я покорно поплёлся на улицу.

Я прошёл через две-три улицы. Бегали дети по газонам, домохозяйки шлёпали по бетонным плитам тротуаров стоптанными босоножками. Я думал. В конце концов, зачем-то она же ходит ко мне? Может быть, не так всё безнадёжно? Может, стоит попробовать, блин? А что я теряю? Я же не теряю ничего! Если я буду вести правильный приступ, она меня обыграет: начнёт тянуть резину, а потом и Славик вернётся. А вот если я попросту, по-хамски, то шанс имеется… Меня затрясло от волнения. Я круто развернулся, напугав идущую следом старушку, и широким шагом двинул домой.