Июль, июнь, май

25

Мысли эти, чувства эти налетели на моё сердце, на мою плоть внезапно, как отряд кочевников на спящую деревню, отряд татар, что летит с людоедским визгом, на стремительных, свирепых лошадях, копыта их согласно топочут, и голодные сабли в корявых руках всадников тихо посвистывают в голубом утреннем воздухе, — я был в секунду сметён, растоптан, порубан.

Я отскочил от окна, хотел тут же одеться и броситься вслед за Петровной, натянул брюки, потом раздумал, — где ж я её теперь найду? Тогда я принялся бродить из угла в угол, включил телевизор, выключил его, схватил какую-то книгу, долго пытался понять, что написано на случайно раскрытой странице — не понял ничего и вышвырнул книгу в окно, — до сих пор помню, как отчаянно взмахнула она корочками жёлтого переплёта, — потом поставил чайник, откопал в кухонном шкафу пачку «Гламура», который когда-то купил Петровне, совсем было собрался закурить, но в последний момент устыдился сугубо дамского вида сигареток и не стал, и выкинул пачку туда же, за окно.

Потом я решил сесть за компьютер и ещё раз прогнать некоторые не вполне ясные места моей теории. Всё-таки, как бы ни был я взволнован, а способность мыслить о главном никогда меня не покидала. Нет, господа мои! Мыслить я могу всегда, в самые, на ваш взгляд неподходящие моменты! Да, я сейчас не могу читать чужой текст, я буквы с трудом узнаю, но уж простите, теория биорезонанса сидит в моей башке как влитая, и никаким татарам внезапной страсти, её оттуда не вышибить. Я раскрыл файл с десятой главой трактата, главой под названием «Векторные характеристики частотных колебаний синего спектра излучения. Направленность и длительность», и начал заново производить все расчёты. Там была одна такая функция, которая казалась мне не до конца понятой; не то, чтобы я придал ей слишком большое значение, но вопрос висел, вопрос время от времени напоминал о себе, и следовало как-то от него отделаться. И вот я начал выщёлкивать на клавиатуре циферку за циферкой, с упоением ощущая хрустальную ясность мыслей и могучую силу интеллекта, и в один момент мне стало ясно: я тут шёл по совершенно неверному пути, — какая глупость, какая чахлая фантазия, какая лень! Чуть-чуть, всего лишь капельку отклониться в сторону: вот так… или даже так… И какие открываются горизонты! Смотрите: здесь кривая вовсе не растекается вялым, бесконечным движением к нулю, а круто… даже яростно… пикирует вниз! И что же мы видим в результате? Смена минуса на плюс, — вот что! Колебания синего излучения получают обратный ход! И в результате… и в результате вся моя теория завершается красивой этакой… завитушкой… росчерком пера, обрамляющим слово «Конецъ»… именно то, чего мне не хватало… Труд завершён!

Какое счастье.

Я дико таращился в экран, безмолвствуя мыслью, созерцая написанное чистым духом, без употребления слов. Потом в моей голове стало вырисовываться что-то постороннее. Стали проявлять какие-то картины из грязной повседневности, из грубой материальности. Возникло подозрение, что мои расчёты, мои циферки, более бесплотные, чем ангелы небесные, каким-то образом влияют на наш неуклюжий и тяжёловесный мир. Но каким?

Собственно, я сразу понял каким именно, но не мог, не решался выпустить эту догадку из области бессознательного в царство рассудка, — я изо всех сил противился этому, потому что это было слишком неприятно.

Я встряхнул головой, встал, дошёл до противоположной стены, развернулся, опять приблизился к серебряно мерцающему экрану монитора. Всё дело в том, что колебания синего спектра, однажды запущенные в обратном направлении, имеют тенденцию к возвращению к первичному знаку, то есть… Как бы это сказать по-человечески… Я своим лучевиком запустил их обратно, а они, добежав до определённого предела наткнулись на некую преграду, отскочили от неё и снова бегут туда, куда им положено, причём со скоростью, намного превышающей первичную… То есть… То есть в определённый момент процесс омоложения Петровны прекратится и она снова начнёт стареть, но не естественным образом, а с катастрофической скоростью: недели за три ей суждено снова превратится в чёрную ссохшуюся каргу. И это движение уже невозможно будет повернуть вспять.

Где-то с час я тупо сидел перед экраном и переваривал новость; потом, наконец, решился взяться за мышь и снова начать расчёты: мне хотелось узнать, когда по времени произойдёт этот роковой поворот.

Оказалось, что он уже произошёл три дня назад. Ещё неделю возраст Петровны продержится на достигнутом уровне, а потом с крейсерской скоростью помчится в старость.

Нет, вечная молодость людям не грозит.

Собственно, я не очень беспокоился за человечество. Семь тысяч — или сколько там? — лет люди рождались, старели и умирали естественным образом, — и это не мешало им быть когда-то счастливыми, а когда-то несчастными, не мешало им взлетать на высоты духа, любить, радоваться жизни (в любом, кстати, возрасте), не мешало чувствовать себя бессмертными и всесильными… Человечество переживёт. А вот как Петровна?

Да нет… Вы меня будете презирать, но я взволновался даже не за Петровну… Не столько за Петровну, сколько за Славика. Не подумайте, что я испугался, хотя пугаться было чего: Славик вложил в меня такие деньги, которые мне не заработать и за двадцать лет, и если он вздумает потребовать возмещения убытков (а почему бы ему и не потребовать?), то мне останется только продаться к нему в рабство. Нет, на самом деле мне просто стало жалко этого неудачливого бизнесмена, который опять обломился и прогорел и теперь, кажется, уже не встанет на ноги. А несчастная наша Петровна… Это особый вопрос. В сущности, можно и так сказать: внезапно возвращённая молодость была для неё как болезнь, как видение, как причудливый сон, — теперь наступает утро, пора просыпаться.

А моя теория? А тут и вовсе не за что волноваться: подарит она человечеству вечную молодость или не подарит, всё же открытие биорезонанса останется величайшим открытием за последние двести лет, независимо от его практической пользы.

Так что Нобелевка всё равно моя. Её-то как раз и хватит на покрытие долга Калинкину.

И тут в дверь позвонили. Я открыл. На пороге стояла Петровна. Лицо её светилось безмятежностью, волосы были чуть влажны от утреннего тумана, в руке она держала букет из трёх сочных стеблей иван-чая и двух долговязых ромашек. Она вздохнула и я поразился чистоте и прохладе её дыхания. Она молчала, и я молчал, сосредоточенно вглядываясь в её молодое, теперь очень красивое лицо: три недели, всего три недели…

— Где была? — спросил я мягко.

— Да просто гуляла… К реке спустилась. Так красиво… Такой город удивительный… А я раньше и не видела ничего. Очень красивый город. Особенно когда по этой улице над рекой идёшь… Солнце встаёт, река начинает светиться, так что глазам больно… И сосны между домами…

— Никто тебя не обижал?

— Не-ет!..

— Никого не видела из знакомых?

— Вообще никого! Пусто в городе! Все спят!

— Чаю хочешь?

— Не-ет!..

И тут топот злой татарской конницы — покамест отдалённый и нестрашный — зазвучал у меня в груди…

— А что это у тебя… — сказал я вкрадчиво. — Что это у тебя тут… на кофточке… пыль какая-то… дай-ка, стряхну… ну-ка, ну-ка… да ты не шарахайся от меня…