Июль, июнь, май

6

Славик вызвал меня в тот же вечер. В Доме Культуры у него была тесная комнатёнка, которая оставалась его кабинетом всегда, — даже в те дни, когда весь город с умилением расшаркивался перед ним. Славик называл эту комнатёнку «моя конспиративная точка», ему доставляло неописуемое удовольствие притаскивать сюда воротил областного бизнеса, рассаживать их на перевёрнутых тумбочках, на пачках афиш, на барабанах, чьи усталые бока густо покрывали оспины тысяч ударов. Сам Славик одной ягодицей садился на подоконник (окно загораживала огромная афиша то ли Иосифа Кобзона, то ли Олега Попова — за давностью лет лицо на афише определялось с трудом), разворачивался боком к собравшимся и начинал вещать, ни на кого не глядя. Возможно, этот выпендрёжный подход к мрачному труду обогащения и сгубил его бизнес. Во всяком случае, все в Свирске считали именно так.

Я зашёл на «конспиративную точку» где-то в шесть вечера: по-моему, шесть вечера — это именно то время, которое следует посвящать делам.

Славик рылся в старых афишах: что-то искал — сосредоточенно и с интересом. «Садись-садись…» — сказал он мне, отмахнув пухлой ладошкой куда-то в дальний угол. Я огляделся. Перезрелое вечернее солнце лупило прямо в окно, сквозь неразборчивое лицо эстрадной звезды, — на этот раз мне показалось, что на плакате изображена Людмила Зыкина. В густо разбросанном хламе выделялось несколько блестящих, никелированных нотных пюпитров, два-три разнокалиберных барабана, тяжелорамная, косо приваленная к стене, картина «Наша река осенью» и заскорузлый, как старая солдатская гимнастёрка, костюм клоуна.

— Ну… — пропел Славик, сдувая пыль с древних, жёлтых бланков, выкопанных из недр необъятной картонной коробки. — Ну, как? Как наша старушка? Как перенесла операцию? Уже бегает? Уже помолодела? Замуж собирается? Или её в детский сад определять пора?

К шести часам вечера я уже переболел острой формой счастья, и теперь вопросы о Петровне скорее раздражали, чем вдохновляли меня. Я устало начал докладывать:

— Пока что о большем говорить трудно, но, кажется, процесс пошёл… Бабка посвежела, прибодрилась… Двигается легко. А главное, стала внятно говорить. Это — здорово.

— Что-что? — растерянно переспросил Славик, вчитываясь в бланк. — Как ты сказал? Стала говорить? А что, раньше она не говорила?

— Говорила… Но ты не помнишь, разве? Её же понять было невозможно, у неё бревно было вместо языка!

— Как? бревно? хе-хе… Не знаю… Я её прекрасно понимал… Прекрасно!.. Конечно, она немного шамкала, говорила глуховато, но, знаешь ли… Для своего возраста — прекрасная дикция. Что ещё?

— Что — ещё? Пока всё. По-моему, это уже огромный успех.

— По-твоему? А по-настоящему? Что ты там такое выдал? «Посвежела, похорошела…» Ты знаешь, такое бывает иногда, — даже с девяностолетними старухами. Минутное просветление. Нет, ты мне скажи: у неё хоть одна морщина разгладилась? Хоть один седой волос потемнел? Спина разогнулась? А? Что? Что скажешь?

— Да ничего… Но ведь прошла только неделя…

— Только… Для кого «только», а для кого и «целая неделя»! Подумай-ка!

— Но ведь омоложение должно идти циклично, и неделя — это естественная ступень…

— Что значит «должно»? Что значит, «естественная ступень»? Ты что — это уже проверял на ком-то? Нет? Вот то-то! Извини, Дроныч, но покамест я результата не вижу. Не вижу… Не забудь, что я тебе выдал определённую сумму, и желал бы, чтобы она не пропала даром. Разумеется, ты должен будешь вернуть мне её, если… Если, скажем… Если, скажем, через месяц… Да, через месяц! — если через месяц бабку не препроводят в детский сад под конвоем милиции и санитаров. Я не хочу на тебя давить, но… сам понимаешь… ссужать всякого безумного прожектёра — на это никаких денег не хватит…

— Ладно, Вячеслав Павлович, — сказал я по возможности сухо, — зайду к вам через месяц. Вместе отконвоируем бабку в ясли.

Славик вдруг весь просиял дружелюбием, растянул в улыбке толстые щёки, сверкнул фальшивыми бриллиантами глаз и великодушно протянул мне напряжённо раскрытую ладонь:

— Ну, или, по крайней мере, в пионерский лагерь! Желаю успеха! Всего хорошего!

Целую неделю я кружил возле дома Петровны, мечтая проникнуть за тяжёлые чёрные ворота, и тут же гоня прочь глупую, преждевременную мечту. На пятый день меня, стоящего у заветных ворот, заметила перепуганная баба Лена.

— Ну-ка, пойдём ко мне! — сказала она, цапнула меня за руку и поволокла через дорогу к своему дому. Я понимал, что от объяснений не уйти, а потому повиновался безропотно.

— Ну, так что это с Петровной-то творится?

— А что с ней творится?

— А ты не знаешь? Какая это тётка у неё живёт? У Петровны родственников никого нет: ни дочек, ни сестричек! Что это за краля там поселилась? А сама Петровна где? Хотела в милицию бежать, да смотрю: ты тоже у ворот трёшься день за днём… Может, думаю, знаешь что? Скажи, а то я вся перечесалась от страха…

— Не бойся, баба Лена! — сказал я как можно мягче. — Петровна, сейчас… как бы сказать… болеет.

— Да чего ей болеть? Ей уже помирать пора, — не до болезней! А это кто же у неё — медсестра?

— Баба Лена! Ты не волнуйся! Не волнуйся и за Петровной не следи. Петровну я в больницу определил… У меня знакомые в центре, — сама знаешь… А эта, в доме — родственница, родственница…

— А что же она себя Петровной называет?

На это я не нашёлся, что ответить.

— Ты скажи, — тут баба Лена так пристально заглянула мне в глаза, словно хотела сквозь них проскочить в мою душу, — скажи, — это что — Петровна, да? Это она? Она сама?

Я не выдержал её взгляда.

— Да, это она. Она это. Мы её лечили… Мы ей такое лекарство дали… особенное… В общем, она… Помолодела немного. Да, помолодела. И будет ещё молодеть. Пока не станет такой, какой была в двадцать лет. Это мой эксперимент, это я всё придумал, так что ты не волнуйся.

Баба Лена нисколько не удивилась, но глубоко задумалась.

— Вот вы как, значит… То-то я смотрю… Ты, Андрюшка, худое дело затеял. Худое, худое!.. Это ж человек живой, а ты его…

— Что ж тут худого? К ней молодость вернётся — это худо по-твоему?! Это же испокон века главная мечта человечества! Ты что говоришь-то? Вот ты сама — ты не хотела бы разве помолодеть?!

Я напирал на старушку, но в душе чувствовал, что она права. Видимо, права. Я ведь вовсе не собирался становиться благодетелем человечества, — вся эта дребедень с омоложением волновала меня только с научной точки зрения; я никогда не задумывался, что будет, если мой лучевик пустят на поток и люди начнут омоложиваться тысячами. Меня волновало только одно: сможет ли тэта-частотно-лучевое воздействие на синий спектр ауры человеческого мозга — именно на синий, а не на розовый, не на жёлтый и не на лиловый (все термины — мои. Андр. Богд.) — запустить обратно механизм старения? Сможет или нет? Если сможет, следовательно, цикличное развитие ауро-спектра не есть наш фатум, и что некая сила, создавая человеческое существо, запрограммировала возможность обратного хода этого тонкого и не вполне ещё понятного мне механизма. Вот что интересно-то, а не то что — сможет или нет старуха вновь стать молодухой!.. Наплевать мне! Я во всём этом вижу только принципиально важную научную проблему!

— Ты разве не хотела бы помолодеть? Лет хотя бы на двадцать?

— Ни к чему, — ответила она, насупясь. — Я знаешь, сколько лет землю топчу? Все ноги стоптала. Пора полежать, отдохнуть.

Она ещё подумала и тяжко вздохнула:

— Кабы лет двадцать назад… Вот тогда бы я с тобой поговорила… Я в ту пору вся убилась: ночью проснёшься, и думаешь, и думаешь — годы летят, старость подходит, дети разъехались, замуж второй раз не выйти уже… Вот бы вернуть-то молодые денёчки, — как бы хорошо!.. А сейчас что?.. Поздно уж. Устала вся, уходилась. Заново, что ли, начинать? Ещё чего скажи!

— Ты подумай, баба Лена… — сказал я осторожно, — Вот мы сейчас на Петровне испробуем наше лечение, если получится, тогда и тобой займёмся… Ты не отказывайся так сгоряча. Сейчас у тебя ни сил нет, ни радости в жизни, а как омолодишься, так совсем по-другому на всё будешь смотреть…

— Вот так придумали! — воскликнула она, помолчав. — Если, значит, получится у вас с Петровной — так и славно, а коли не получиться, так ей всё равно помирать пора! Молодцы!

Я так и не понял, смеётся она, осуждает меня, или наоборот — искренне восхищается нашей задумкой.

— Ты, баба Лена… Ты понимаешь, да? Никому пока нельзя говорить о наших делах. И к Петровне пока лучше не ходить. Я за ней слежу, ты не волнуйся. Вот закончим, тогда…

— Да я и сама к ней не пойду, — ответила она тихо. — Больно жутко на неё смотреть стало. Вчера пришла, увидела её, так чуть в голос не закричала… А она — ничего, бегает… Со мной разговаривает… На вас жалуется: плохо, говорит, вы её лечили. Ты слушай-ка, Андрей, что скажу: ты её увези пока отсюда… Вдруг кто зайдёт… так-то к ней никто, кроме меня не суётся, но ведь всякое бывает. Уведи и спрячь. А лучше — в другой город. Эх, а документы-то новые где вы ей возьмёте?..