Июль, июнь, май

23

И тут в дверь позвонили. Не ожидая подвоха, я вылетел в прихожую и встретил незваного гостя. Вернее, гостью. На пороге стояла баба Лена и мерила меня строгим, взыскующим взглядом.

— Ну, показывай! — коротко приказала она.

— Здравствуйте, Елена Васильевна!.. — начал было я радостно, но баба Лена отодвинула меня неожиданно сильной маленькой рукой и прошла в квартиру. Навстречу ей уже бежала Петровна — в джинсах, с синими волосами, с накрашенными фиолетовыми губами.

— Алёнка! — выкрикнула она, всхлипывая от счастья. — Пришла, родненькая! Как я соскучилась-то по тебе!

Баба Лена впилась глазами в новую Петровну, — взглядом, я бы сказал, злым, или, может быть, ошарашенным, или…

— Алёночка, Ленушка! — восторженно причитала моя питомица, уцепясь за круглые плечи бабы Лены. — Доченька моя!.. Дочушенька!..

Баба Лена отступила на шаг, уклонилась от её объятий и сурово спросила:

— Ты что ли, тётя Шура?

— Я, — засмущавшись ответила Петровна. — Вот, видишь… Такое дело… Как жизнь-то повернулась…

— Это правда она, не врёте мне? — зыркнула на меня гостья.

— Да, она. Точно, она. Зачем мне врать-то? Вас-то я зачем обманывать буду?

Снова гостья обернулась к Петровне:

— Ну-ка, скажи, как мы с тобой познакомились? Этого никто, кроме нас не знает.

— Я молоко твоё пролила на ферме. Целый бидон. А потом мы подрались. А потом ты ко мне домой мириться пришла, и сказала: «Что ж, молоко пролито, так теперь и кровь за него проливать?»

— Она, — сказала сама себе баба Лена. — Да я и вижу, что она, от меня не скроется, у меня глаз — алмаз… И Андрюшке я верю: его ангел в макушку поцеловал, он всякие чудеса может делать… Ну-ка, подойди сюда, куколка…

Лицо бабы Лены ярко светилось праведным гневом. Петровна наткнулась на этот взгляд, и даже покачнулась, словно от сердечного приступа. Она тихо опустилась на корточки, прислонилась спиной к двери ванной и спросила:

— А это что ж ты так смотришь, Лена? Это почему?

— Как не посмотреть! — с готовностью откликнулась та, — На штаны твои модные, и на волосы синие, и за дурь твою редкостную! Чего сочинила, смотрите-ка! Молодости бабка захотела!

— А ты знаешь, Лена… — Петровна шептала чуть слышно. — Ты знаешь, я ведь его не просила ни о чём… Он сам со своим аппаратом припёрся… Лечить, говорит, тебя будем от гриппа, — а я что? — я поверила… Лена, Ленушка, ты зря так смотришь-то… Ты же не понимаешь ничего…

— А ты не пищи! Пищит она себе под нос, — эка! — боевой дух ещё не покинул бабу Лену. — Я всё про тебя знаю. Как ты с парнями путаешься, как мужа у бабы увела! И позор твой видала по телевизору! Э-эх, певунья!

Петровна не сдержала слёз. Они брызнули так, словно кто-то резко повернул краник в её сердце; она захлебнулась этими слезами, судорожно раскрыла рот, безуспешно попыталась вдохнуть воздуха, но не смогла и горестно, хрипло заревела во весь голос. От этого рёва мы с бабой Леной вздрогнули и покраснели: даже я почувствовал вину, а гостья наша, та и в лице изменилась от раскаяния и сострадания.

— Ну, чего ж ты, девка, орёшь-то так… — пробормотала она тревожно. — Чего я сказала-то такого? Всё правда… Всё правда… Скажи — нет?

Но Петровна ничего не ответила, — она сидела на корточках и билась синекудрой своей головой о затянутые джинсами колени, словно пыталась вытрясти из себя все слёзы, какие только имелись в её душе. Баба Лена подождала немного, собралась с духом и опять пошла в наступление.

— Хорошо, ладно! Омолодили тебя, не спросивши разрешения — это я понимаю. Ну и сидела бы смирненько на месте, жила бы дальше, как прежде жила. А тебя куда понесло?

— Смирненько?!! — проревела Петровна. — Смирненько?!! Вот сама омолодись, а потом и сиди смирненько!! Ду-у-у-ра!!! Говоришь — сама не знаешь чего!

— Ох… — сказала баба Лена растерянно. — Ох… Что ж мне с тобой делать-то теперь? Куда же тебя? Ведь ты не чужая мне! Как-никак лет тридцать соседствуем!

— Не надо меня никуда! — выкрикнула Петровна. — Отстань! — и вдруг, мстительно сверкнув глазками, выдала: — Ты — старуха, тебе на кладбище пора, а я — молодая! Ты о поминках своих позаботься, а я уж сама о себе позабочусь! У меня вся жизнь впереди!

— Тут правда твоя, — степенно ответствовала обиженная баба Лена. — А всё же я тебе, девонька, скажу: кабы ты этой зимой померла (помнишь, как тебя в феврале скрутило, как я тебя отхаживала?) так было бы всем лучше! И ты бы чистой ушла, и парни бы в грех не ввелись! А раз ты теперь у нас молодушка, бела лебёдушка, так думай, как жизнь свою устроить. Все ж не семнадцать лет тебе, и не тридцать даже: было время ума поднакопить, — вот теперь им и раскинь!

— Раскинешь тут… — Петровна с трудом пыталась отдышаться, слёзы всё ещё лились из её глаз, но сердце начало успокаиваться.

— Раскидывай! А я тебе так скажу, если хочешь меня послушать: вот рядом с тобой парень! Это ведь золото, а не парень! Умный, смирный, уважительный!.. Сколько раз телевизор мне чинил бесплатно… И вообще человек хороший. Вот ты бы им-то и занялась! Ведь ты посмотри: без отца, без матери живёт человек! Я его родителей-то знала — тоже золотые были люди. Ты-то их не помнишь? Богдановы-учителя. Ну, понятно, ты никого не помнишь, ты сама себе подруга всегда была, а до остальных дела нет… Как со мной-то дружбу свела — не ведомо. Ты бы вот что… — тут она перешла на деловитый шёпот: — Ты бы взяла, да и вышла за него! Да лучшего-то мужа тебе не сыскать! Детей бы, наконец, завела…

— Детей!.. — Петровна махнула рукой и снова заплакала — на этот раз беззвучно. — Детей… Мне врач в Анапе сказал… Ладно, потом расскажу…

Вот тебе и раз! А ничего и не знал? В чём там проблема? Не эксперимент ли этому виной?

— Ну… что ж… — баба Лена развела руками. — Ну, что ж теперь… Да он сам тебе как сын, как внук будет! Тебе лет-то сколько? А он ведь сирота, — ты ведь подумай! Живёт парень один-одинёшенек, от тоски всякую гадость выдумывает… Старух омолаживать! Это скажи кому — два года смеяться будут!.. Тётя Шура, да не плачь ты так, сердце разрывается!

— Слушайте, тётеньки, — сказал я им. — Вы, может быть, прекратите в прихожей отношения выяснять? Там уже вся лестница у нашей двери столпилась, сдаётся мне. Пройдите-ка на кухню, попейте-ка чайку!

— И то, и то, — пробормотала баба Лена, отрывая Петровну от пола. — Пойдём-ка, красота ты наша несказанная… Угости чаем гостью.

И долго они сидели, запершись на кухне, шушукались, и до меня доносился то ядовитый смех моей питомицы, то добродушное хихиканье гостьи.