Июль, июнь, май

2

Настало 3 мая. Деловой, суровый Рулецкий, помощник Славика Калинкина, пришёл в десять утра, разбудил меня требовательным звонком в дверь, встал за порогом, грозно-нетерпеливый, словно Азраил. Его чёрная бейсболка со вздёрнутым изогнутым козырьком, показалась мне рыцарским шлемом с поднятым забралом. Даже в темноте лестничной клетки было видно, как он небрит, как хмур, как губы его чуть кривятся от необоримого отвращения ко мне.

— Ну что? — сказал он, тяжко уставясь на меня. («Ну чо?» — или даже — «Ну-ччч?») — Давай, поехали. Собирайся. Аппарат упаковал? Сам принесёшь или помочь?

— Миша, — залепетал я спросонья. — Погоди, пожалуйста… Ты видишь, я в трусах ещё? Ты мне хоть в туалет дай сходить… Подожди полчасика, а? А?

— Блин!.. — возмутился он («Плин!» — «Пп-лин!» — и губы его выстреливают в меня заряд воздуха, густо начинённый капельками слюны), — Да мы когда договаривались? Ты ччч? Да мы в десять уже должны там быть. Ты ччч, дружок, мы же деньги тебе плотим конкретные, — а тебе тут в туалет захотелось? У нас, блин, уже готово всё, машина здесь, Славик ждёт, а тут трусы ещё не переодел!..

— Миша, да какая разница, — бормотал я уже из туалета, — какая разница, — бабка девяносто лет жила, поживёт ещё полчасика, правда ведь? Куда спешим-то? Дело-то всё равно не быстрое…

— Дело не быстрое, да?! А мы собрались уже! Славик в машине ждёт, да? У вас лифт не работает, мне к тебе на седьмой этаж карабкаться, — да? А ты тут в трусах? Дружок, блин, ты меня заколебал, короче!

Но я, уже одетый, умытый и с аппаратом в руках стоял перед ним, готовый к действиям.

— Идём! Всё в порядке!

— Идём, блин, дружок!

— Дружок, — ласково сказал мне Славик в машине, — мы когда с тобой договаривались? Почему это мне тебя всё время приходится ждать? Это как-то неправильно, что ли… Я тебе деньги плачу и я же тебя дожидаюсь…

— Славик, короче, я ему звоню, а он в трусах из туалета вылезает — прикинь, — и не проснулся ещё! Сонная рожа такая: «Ми-иша!.. Я спа-ать хочу!» — и Рулецкий похохотал немножко, надеясь своим хохотом сагитировать Славика на улыбку. И Славик поощрительно улыбнулся Рулецкому.

Мы тронулись с места, и дом, в котором я живу — коробка, что называется, серая блочная коробка, воплощение уродства для всего мира, но для меня родной дом, тёплый дом, моя колыбель, родительское гнездо — в мгновение скрылся из глаз, и славиков Опель, тяжко вздрагивая на покорёженном древнем асфальте улицы Мира, побежал мимо главной городской площади, где уныло ржавел неубранный с советских времён скелет огромной первомайской трибуны (сейчас на нём дети играли в звёздные войны) и далее — через проспект Урицкого, застроенный блочными пятиэтажками семидесятых годов, на улицу Кирова в разнокалиберных хрущовках, через железнодорожный переезд, к реке и там по самой крутой, зимой почти непроходимой нашей улице — по проспекту Передовиков, кубарем со страшной высоты, с тех холмов, на которых раскинулись городские новостройки, скатились к шлюзу, чтобы, миновав его, попасть в старый Свирск — деревянный, двухэтажный, зелёный, речной и невыразимо милый моему сердцу. Мы медленно, опасливо проехали по развороченной набережной, где деревянные будки-магазинчики, за полвека густо пропахшие бакалеей и свежим хлебом, где развалины старой столетней пристани — чёрные брёвна на мелководье и чёрные валуны, где новая, шестидесятилетняя пристань — зелёный терем над рекой — и на ней огромный, советский плакат с изображением пассажирского теплохода, а рядом стоит такой же теплоход, только настоящий, многоэтажный, белый, под названием «Поэт Демьян Бедный». От пристани Опель ползёт в гору, на Валькин Огород, то бишь на проспект Революции — на широченную, с Невский проспект неасфальтированную улицу, в заборах, в берёзах, в корявых акациях, в деревенских домах, в собаках, спящих посреди проезжей части, в нежном, едва различимом аромате уличных уборных. Валькин Огород — наша цель. Здесь живёт бабка Петровна, которую мы хотим сделать жертвой уникального научного эксперимента. Сейчас она понятия не имеет, о том, что её ждёт, о том, что к её воротам подкатывает чёрный славиков Опель («Бандитская машина», — говорит Рулецкий с гордой усмешкой), а в Опеле сижу я, а на коленях у меня стоит мой аппарат, мой «лучевик», и скоро я направлю дуло этого лучевика прямо в грудь бабке Петровне.