Из блокнота индолога

ПЕРВЫЙ ПЕРЕВОД

Мне очень повезло, как и всем, кто учился на филологическом факультете Ленинградского университета, с учителями, и конечно, хотелось бы видеть хорошо написанные биографии каждого из них. Здесь я могу лишь вспомнить отдельные детали. Античную литературу читал Иван Иванович Толстой, потрясший нас тем, что самыми первыми словами первой лекции курса были произнесенные им, несмотря на уже почтенный возраст, с юношески восторженной горячностью гомеровские строки:

И это было чарующе волшебно. Его лекции, казалось бы, увлекали в самые глубины античности, но он умело раскрывал перед студентами извечно человеческое, высокохудожественное в созданиях древних греков и римлян, оказывавшееся современным.

Александр Александрович Смирнов знакомил нас со средневековой литературой, и то, что первоначально в силу предрассудков казалось мрачно церковным, обретало неожиданную мощь, когда он гремел с кафедры актового зала звонкой латынью:

И мороз продирал по коже, странное волнение, подобное трепету искренне верующего, когда мы, слушая его, осознавали, что же, собственно, могли значить эти слова — надежду истерзанной и угнетенной души на то, что придет «День гнева, тот день, овеянный мрачной славой…», когда невинный страдалец будет вознагражден, восторжествует справедливость и все, творившие на земле зло и обрекавшие тружеников на голод, невежество и нищету, будут низвергнуты в ад.

Обаятельно скромен и эрудирован был Владимир Яковлевич Пропп, глубочайший знаток фольклора и его теоретик, под руководством которого я и познакомился с немецкими народными книгами и впервые почувствовал их родство с индийскими. В его библиотеке нашлось редкостное собрание трудов по индийскому фольклору вообще. Мне посчастливилось работать под руководством Владимира Яковлевича над первым научным докладом о «Двадцати пяти рассказах веталы». Наставник был принципиален в своих взглядах на фольклор, но никогда не пытался обратить их в догму, представить как нечто окончательное. Напротив, он и сам искал новое и помогал другим найти новые подходы к проблемам, казалось бы, уже более чем разработанным.

Многих надо было бы еще вспомнить, но коль скоро я взялся рассказать о первом своем переводе, то надобно назвать одно из славных в нашем литературоведении имен — Александр Львович Дымшиц. Он читал у нас курс русской литературы конца XIX — начала XX в.; с большим уважением, но и с четко выраженной своей позицией, Александр Львович увлекательно рассказывал о вкладе в русскую поэзию таких художников, как B. Брюсов, Ф. Сологуб, Л. Андреев, А. Блок, и многих других, в том числе и К. Бальмонта. Последний был для меня особенно интересен, поскольку именно ему принадлежал перевод всех трех известных драм Калидасы с французского, отредактированный академиком C. Ф. Ольденбургом.

Не скажу, что Александр Львович был излишне критичен в отношении К. Бальмонта, но все, что он говорил о нем, «спровоцировало» меня открыться ему. После лекции о переводческой деятельности К- Бальмонта я подошел к Дымшицу и смущенно признался, что пытаюсь тоже переводить Калидасу, только не драмы, а его эпическую поэму «Потомки Рагху», которую читал на занятиях у Федора Ипполитовича. После этого я изложил не то просьбу, не то мольбу, адресованную Александру Львовичу, посмотреть мой перевод первой песни этой эпопеи. Для меня был полной неожиданностью энтузиазм, с которым он встретил мои слова. Я сказал ему, что текст написан от руки, не перепечатан, но это его не остановило, и он назначил принести перевод к следующей же лекции. И я принес и отдал.

Две недели, которые последовали за этим, были для меня тревожными — в самом деле, ведь я же дерзнул вступить на тяжкую стезю поэтического перевода. Справедливости ради скажу, что этому предшествовало немаловажное событие. У нас на факультете было в обычае устраивать встречи с писателями, поэтами, переводчиками. И однажды к нам пришел М. Л. Лозинский, работавший тогда над переводом «Божественной комедии» и завершивший уже ко времени встречи перевод «Ада», о содержании самого произведения мы уже знали. По в тот вечер мы впервые услышали этот блистательный перевод. Терцины были столь выразительны и емки, что именно эта форма по тому времени показалась мне оптимальной для передачи всей полноты содержания шлоки, типичной санскритской строфы. Дело в том, что если механически подойти к передаче стандартного эпического размера ануштубх и попытаться уложить все образное и идейное содержание его тридцати двух слогов в соответствующие тридцать два русских слога, то в большинстве случаев неизбежны тяжкие потери.

Но до поры до времени это оставалось чистой теорией, пока… пока на очередном занятии Калидасой я выложил (совершенно спонтанно) очередную шлоку русским стихом. Федор Ипполитович несколько удивленно посмотрел и сказал:

— Стихи — это хорошо. Но сейчас мне от вас нужен точный перевод, оснащенный комментарием.

Все требуемое было сделано, но сама атмосфера застряла в голове и мало-помалу стала обрастать другими, пока наконец не оказалась переведенной вся первая песня великой поэмы Калидасы. Тогда-то, ощутив саму возможность передачи древнеиндийского стиха средствами русского языка, в наивном юношеском восторге я воскликнул:

Томительно тянулись две недели. Однажды, заканчивая очередную свою лекцию, Александр Львович сказал:

— Наш коллега Серебряков предпринял попытку стихотворного перевода с санскрита на русский. Пожелаем ему успеха. Попрошу его задержаться после лекции — у меня есть несколько замечаний.

Я почувствовал, что буквально сгораю от смущения под удивленными взглядами друзей. Был, конечно, и восторг от похвалы.

Мы остались вдвоем в аудитории.

— Все это крайне интересно. У вас есть серьезные возможности, и хочется, чтобы вы их реализовали в полной мере. Однако до этого еще достаточно далеко. Например, этот ваш перевод я считаю нужным опубликовать и надеюсь, что он будет напечатан. Конечно, вам следует над ним поработать. Посмотрите, каким количеством слов на «ание» — «ение» вы его уснастили?! Не всегда четок и синтаксис вашего стиха. Да и размер частенько хромает. Вам нужно проконсультироваться у какого-нибудь большого мастера — вот хотя бы у М. Л. Лозинского. Я с ним уже договорился. Запишите его телефон.

Не веря своим ушам, почти не понимая, что делаю, я записал телефон.

— Позвоните ему завтра или послезавтра вечером, сошлитесь на меня и условьтесь о дальнейшем.

У меня даже дух перехватило… но я все-таки позвонил. Великий переводчик принял неофита тепло, слушал и расспрашивал и, подытоживая наш разговор, сказал:

— Начнем работать.

И работа закипела. Собственно, с этого началось осознание мною громадных художественных резервов родного языка, соотносимых с неисчерпаемыми ресурсами санскрита. Слово за словом, строка за строкой мы продвигались по тексту, решая одну задачу за другой. Едва ли не самой тяжкой было преодоление моей тогдашней тенденции к буквализму, к претензии на абсолютно окончательное значение моего перевода. Но оказывалось, что такой подход лишал стих индийского классика присущей ему идейной и художественной полноты.

Не то чтобы с отчаяния, а скорее с досады на очередном занятии у Федора Ипполитовича я заговорил с ним о моем переводе, о том, как идет работа с Михаилом Леонидовичем. Наставник терпеливо выслушал мои ламентации и сказал:

— Переводите не слова, а мысли и образы, которые, в конечном счете тоже мысли, но — художественные, эстетически осознающие бытие, все многогранное бытие человека. К тому же не забывайте, что боль человеческая — всегда боль, под любыми широтами и долготами.

…Прошли несколько недель напряженной работы, прежде чем Михаил Леонидович сообщил, что перевод можно отдавать в перепечатку. Затем он предупредил:

— Только вычитайте как следует. Особенно имена, а потом везите в редакцию журнала «Ленинград».

Следуя всем его советам и пройдясь вместе с ним по уже вычитанному тексту, я отправился в редакцию журнала. Долгие годы «Ленинград» служил своеобразной школой писателей, поэтов, критиков новых поколений. Александр Львович был тогда членом редакционной коллегии.

Довольно быстро, насколько помнится, — месяца через два, меня вызвали в редакцию для чтения корректуры. Казалось бы, что особенного в запахе типографской краски? Но когда ты впервые в жизни видишь «преданным тиснению», как об этом говаривали встарь, свое произведение, этот запах более драгоценен, чем любые благоухания. Радостное волнение не оставляло меня вплоть до самого выхода сдвоенного номера журнала, где и был помещен перевод первой песни эпической поэмы Калидасы «Потомки Рагху». По правде сказать, я испытываю подобное волнение и сейчас, тем более что ощущаю свою, хотя и малую, сопричастность к великому делу духовного взаимообогащения наших народов. Ведь с той поры на языках народов СССР опубликовано свыше 40 миллионов экземпляров книг более тысячи писателей и поэтов народов Индии.