Кахатанна. Тетралогия (СИ)

Ловалонга на миг приоткрыл глаза: хищный зверек‑не то ласка, не то белка — пропрыгал мимо и исчез в тени. Солнце начинало садиться, окрашивая землю в алый цвет. Алую землю в алый цвет. Он сморщился от боли воспоминаний…

Громадное подворье замка Элам. Только вяз у стены, там, где ему положено быть и где он был все эти годы, отсутствует, а на его месте растет тоненькое маленькое деревце.

И высокая седая женщина в роскошном платье стоит посреди двора, держась за стремя гнедого жеребца, на котором сидит он, Ловалонга. А около седой женщины — юная, почти что девочка, держа на руках младенца, смотрит на него широко открытыми глазами, и в зрачках у нее медленно тает боль.

— Сынок, — умоляет старшая, — останься. Останься, сынок!..

Младшая молчит, только слезы ручьями текут по ее миловидному лицу с чуть припухлыми губами и рот смешно и жалко кривится. Младенец хватается ручонками за ее одежду и молчит, как и должно вести себя сыну воина и будущему воину, сыну герцога и будущему герцогу.

— Как же замок, как же страна? — Мать трясущимися руками пытается схватить его за полу плаща, но промахивается и судорожно цепляется за ногу Ловалонги, обу — тую в дорожный высокий сапог. Она припадает к коричневой коже щекой и начинает рыдать сухо, без слез.

Юная дама молчит и смотрит. Она ни о чем не просит, ничего не говорит, и это удивляет Ловалонгу нынешнего.

А молодой воин на гнедом жеребце говорит тихо и зло:

— Я никогда не хотел быть герцогом, не хотел жениться на этой ведьме, я ненавижу этого ребенка. Ты заставила меня сделать все это, ты погубила отца; ж теперь я герцог, и я приказываю тебе сейчас же удалиться в свои покои. И это ничтожество с ее ублюдком тоже проводите отсюда. Вам останется целое герцогство, казна, армия — чего еще?

При этих словах лицо юной герцогини бледнеет, и она медленно опускается на колени, протягивая ребенка всаднику в немой отчаянной мольбе. Но он непреклонен. Он дает шпоры своему коню и кричит:

— А я еду в Запретные земли!

— Счастья тебе, сынок, — шепчет сквозь слезы старая герцогиня. — Прости. Я ведь хотела только добра…

Ловалонга почувствовал острый приступ отчаяния оттого, что наконец‑то все вспомнил, но не может ни с кем поделиться своими воспоминаниями, и смерть его теперь бесполезна, потому что не уберег, не удержал, не помог…

Он вспомнил, что около двухсот или двухсот пятидесяти лет тому назад Аэда, герцогиня Элама, отравила мужа и возвела на престол своего сына Ловалонгу, женив его на Альвис, младшей принцессе Мерроэ. Альвис была прекрасной партией для любого государя — юная, прелестная и несказанно богатая. Она влюбилась в молодого герцога до беспамятства, но, не встретив взаимного чувства, полностью попала под влияние старой герцогини, надеясь, что та укажет ей путь к сердцу мужа.

Аэда мечтала увидеть сына на престоле Аллаэллы или Мерроэ и не жалела для этого никаких усилий. Всевозможные средства — она не брезговала никакими — использовала герцогиня, чтобы усмирить сына и подчинить его своей воле. Но меч натолкнулся на щит.

Ловалонга так никогда и не смог простить матери смерть отца — беззлобного пожилого человека, страстью которого всю жизнь были лошади и собаки, платившие ему беззаветной любовью и преданностью. Он не стал мстить матери и правил в Эламе до рождения сына — Марха. Но как только наследнику исполнился год, молодой герцог объявил свою непреклонную волю совершить паломничество в Запретные земли к Безымянному храму. Его не остановили ни слезы, ни мольбы, ни глас рассудка. Герцог покинул Элам.

Подробностей этого путешествия Ловалонга не помнил, но знал, что через год‑полтора он объявился у хребта Онодонги и прошел в Запретные земли.

Марх вырос и стал могущественным магом. Унаследовав часть земель Мерроэ от своей матери и отвоевав часть лесов у трикстеров, он значительно расширил Эламское герцогство, не только сохранив, но и умножив его былую славу и могущество. Когда ему минуло сорок пять лет, он женился на княжне Тевера, а спустя десять лет у него родился сын, названный Аррой. Юный герцог воспитывался отцом с самого начала как будущий маг и владыка. Несмотря на то что еще бабка Аэда хотела, чтобы эламские герцоги вступили на трон Аллаэллы, Марх не торопился развязывать гражданскую войну. Элам и так не уступал в могуществе ни одному королевству, хотя входил в состав Аллаэллы.

Старьщ маг передал своему сыну власть, богатство, мастерство мага и неуемную жажду знаний. С таким наследством Арра вообще не думал о завоеваниях. Будучи магом, сын Ловалонга прожил гораздо более длинную жизнь, нежели обычный смертный. Но настал и его последний час, после чего в Эламе воцарился Арра.

Герцогство процветало при его правлении вплоть до того дня, как во двор замка ворвался высокий всадник на взмыленном коне, светлоглазый и светловолосый, удивительно похожий на Марха в юности, и потребовал отвести себя к герцогу.

Когда месяц спустя неизвестный воин встал с постели, куда свалила его горячка, оказалось, что он полностью потерял память. Некоторое время подобное положение вещей его угнетало, но впоследствии оказалось, что воин обладает настоящим талантом стратега и тактика. Герцог назначил бы командовать его и всей армией, но воин был слишком молод — он получил полк и чин талисенны. Имя ему дал сам Арра. Он называл его Ловалонгой, и воин охотно на это имя откликался. В замке не осталось ни одного человека, который мог бы заметить невероятное сходство между воином Ловалонгой, приехавшим в Элам неведомо откуда, и герцогом Ловалонгой, уехавшим из Элама в Запретные земли более двух веков тому назад…

Боль пронзила тело Ловалонга с новой силой, и он понял, что умирает. Дымящаяся кровь растекалась под ним на земле, насквозь пропитав всю одежду. Он как‑то безразлично подумал, что, наверное, поврежден позвоночник, потому что невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой.

Ловалонга все вспомнил и теперь точно знал, что он успел, дошел и выполнил все, что от него зависело. Прежде чем потерять память, он отправился к единственному человеку, которому мог доверить тайну, — к своему внуку Арре. Теперь он знал, что Арра тоже выполнил свой долг — ценой жизни. «Странно, — подумал Ловалонга, — странно умирать молодым и сильным гораздо позже своего взрослого поседевшего внука. О боги, боги…» Он вспомнил, как внук увлеченно рассказывал ему о своей детской мечте — попасть в Запретные земли, пройти по стопам деда‑героя. Герой…

По лицу умирающего легкой тенью скользнула улыбка, осветила глаза, заставила в последний раз морщинки разбежаться в углад рта и замерла, трепеща, на губах.

Ловалонга был мертв.

Когда Каэтана очнулась от забытья, ее ждало потрясение. Они скакали во весь опор только вшестером. Ни отряда во главе с Зу‑Самави, ни — что самое страшное — Ловалонги с ними не было. Она находилась в мощных объятиях Бордонкая в седле его седого коня, а Ворон несся рядом и время от времени поворачивал к ней голову, словно приглашая занять свое место. Каэтана чувствовала себя прекрасно: ни жара, ни боли больше не было. А слабость, которая должна естественно ощущаться после таких ран, как рукой сняло, едва она поняла, что произошло что‑то непоправимое.

— Бордонкай, — позвала она. — Бордонкай! Что случилось?

Гигант обратил к ней лицо, на котором попеременно отразились все оттенки радости и печали. Он был безмерно рад, что госпожа наконец пришла в себя и теперь обязательно выживет, и не знал, как рассказать о гибели Ловалонги. Они, конечно, надеялись на чудо, но вот уже двое суток маленький отряд несся по пустынным землям к хребту Онодонги, и ни один всадник не догнал его. Друзья не говорили об этом вслух, но про себя никто не питал иллюзий — все понимали, чем грозит битва с противником, настолько превосходящим своей численностью.

— Бордонкай! — Теперь она говорит громко и уверенно. — Я вполне поправилась и хочу ехать верхом сама. А ты скажи мне, где тхаухуды? Где Ловалонга?

Великан тоскливо отворачивается от нее. Он счастлив, что она жива, но ему гораздо проще было умереть там, в ущелье, чем признаться, что он оставил умирать аллаброга.

— Жива! Госпожа жива! — во весь голос завопил альв. Эта новость, единственная хорошая за последние двое суток, доставила искреннюю радость членам маленького отряда. Они все подъехали поближе — Эйя, Габия, улыбающийся Джангарай и Воршуд, размахивавший в воздухе своей чудом уцелевшей кокетливой шапочкой с пером. Каэтана смотрела на этот видавший виды головной убор и рассеянно думала: «Смотри‑ка ты, еще цел».

Несколько минут спустя в маленьком отряде все еще царили радость и оживление. Каэтана заставила Бордонкая остановить коня и, невзирая на протесты своих друзей, буквально взлетела в седло Ворона.

— Мне болеть некогда, — сказала она упрямо. И болезнь поняла, что ее время вышло. И отступила. Все по очереди приложились за выздоровление к заветной фляге Бордонкая. И Каэ отчетливо слышала мысли друзей — каждый из них сознательно или бессознательно старается оттянуть минуту разговора о судьбе Ловалонги. Но наконец эта страшная минута настала. И Джангарай, как самый отчаянный, решается:

— Нас предали, госпожа. Тагары атаковали нас недалеко от ущелья, еще в Джералане. И Зу‑Самави со своими воинами и Ловалонга остались, чтобы прикрыть наше отступление. Они, — Джангарай набрал полную грудь воздуха и впервые произнес вслух мысль, которую каждый старался гнать прочь, — они, наверное, все погибли, дорогая госпожа…

Каэтана кивнула и, спешившись, молча побрела в степь. Они смотрели ей вслед, но никто не посмел за ней пойти. Наконец Воршуд не выдержал затянувшегося молчания и, потоптавшись, догнал Каэ и тронул ее лапкой за край одежды.

— У нас не было другого выхода, — тихо сказал он. Она обернулась, и он поразился, какими сухими и блестящими были ее пронзительные глаза.

— Я знаю, Воршуд, что иначе вы не могли поступить. Я вижу каждый жест и взгляд, и от этого мне страшно. Чужие сила и воля пользуются самым лучшим в нас, чтобы творить зло, а мы — мы не можем поступить иначе. На месте Ловалонга я бы тоже осталась в ущелье — принимать бой. И любой из вас остался бы, просто разумнее было оставить с отрядом самого опытного военачальника, потому что мастер фехтования там был бессилен — слишком много врагов, а могучий воин — самый могучий из всех — должен был охранять друзей, так?

— Так… — потрясенно прошептал Воршуд. Каэтана, еще минуту постояла, запрокинув голову и уставив лицо в слепое и бездушное небо.

— Мы прорвемся к Онодонге, мы дойдем до храма, и, клянусь, я задам там такие вопросы, на которые действительно в этом мире никто ответить не может.

И все поняли — она дойдет. Спустя несколько минут кони были вновь оседланы и готовы нести своих хозяев дальше.

— Если бы пришлось, — сказал Джангарай, — я бы и в третий раз купил наших скакунов, ив четвертый. Это же просто чудо. Другие кони на их месте давно пали бы от истощения и слабости, а наши свежие, даже не взмылены, нисколько.

Эти слова ингевона напомнили Каэ о ярмарке в Ак‑кароне и об Эко Экхенде. Его лицо настолько ясно встало у нее перед глазами, она так остро ощутила тепло его тела и силу нежных рук, что глухо застонала. Эко Экхенд, Ловалонга, Арра, Тешуб, Зу‑Самави, тхаухуды — все они погибли из‑за нее. Кто следующий, кого настигнет неумолимый рок?

Казалось, Воршуд догадался, о чем она думает, и подъехал поближе.

— Мы ищем истину, госпожа. А истина во все века, знаете ли, стоила жизни многим мудрецам. Мы все вам обязаны тем, что поняли — в мире есть вещи, которые, гораздо дороже собственной шкуры.

Земля, которая официально еще считалась территорией Джералана, на самом деле была ничьей. По непонятным причинам тагары не заезжали сюда, хотя именно здесь начиналась полоса лесов и в изобилии росли столь ценимые в степном и горном Джералане деревья. Джангарай сверился по карте:

— Очень скоро мы подойдем к хребту Онодонги, ад там уже будет Земля детей Интагейн Сангасойи. Ну и название — язык сломать можно. Бордонкай, а Бордонкай! — позвал он. Исполин медленно повернул голову, и Каэтана поняла впервые, что их богатырь просто прекрасен — прямой изысканный нос, великолепно очерченные губы, огромные глаза под крутыми бровями.

— Бордонкай, у тебя есть незаданные вопросы?

— Есть, — ответил тот. — Гораздо больше, чем я мог раньше себе представить.

Наступала ночь, и они остановились для отдыха.

— Прозвище Ночной Король Аккарона кажется мне теперь далеким и практически незнакомым, будто и не про меня вовсе — как если бы мне рассказали историю некоего разбойника, жившего в Аллаэлле в незапамятные времена. — Джангарай расседлывал коня, разговаривая с друзьями.

— Ты‑то сам о чем бы хотел спросить? — поинтересовался Бордонкай.

— Я даже не понимаю толком. Ответят нам на во‑.просы, которые мы раньше никогда и никому не задавали, или мы даже придумать не сможем таких вопросов, на которые получим ответы?

— Думаю, что второе скорее, — сказал Эйя. Габия молчала. Она все время молчала с тех самых пор, как Ловалонга остался в ущелье. И никто не мешал ее горю. Сегодня она подсела к Каэтане и, собравшись с духом, промолвила:

— Он любил тебя, а не меня.

Каэ знала, о ком идет речь, но ей не хотелось обсуждать эту тему. Она чувствовала, как относился к ней аллоброг, и ей не хотелось бы предавать его память, кривя душой и переубеждая Габию.

— Никто и ликогда не знает, кого по‑настоящему любит, Габия, — ответила она секунду спустя. — Даже момент смерти еще может не быть моментом истины.

— Ты утешаешь меня? — спросила зеленоглазая.

— Не то чтобы утешаю, но делюсь лекарством от скорби. Нельзя носить в себе горе, как отравленный кинжал в ране. Горе нужно храните в самой глубине, как последнюю возможность.

— Не понимаю, — сказала Габия.

— Горе и скорбь по ушедшим, которых мы любили, не отнимают силы, а придают новые,

— Странно, ‑сказала Габия, — я никогда не думала об этом.

Женщины замолчали и вновь прислушались к разговору, который вели в ночи бывшие Слепец и Ночной Король Аккарона.

— Мне нужно знать, кто убил учителя Амадонгху и смогу ли я когда‑нибудь отомстить убийце, — тихо говорил Джангарай, глядя в пламя костра. — Амадонгха был довольно странным, как и наш друг Ловалонга. У него тоже была своя тайна, но он никогда не посвящал меня в нее. от только о мечах Гоффаннона говорил с благоговением и так, словно когда‑то держал их в руках. Но он всегда отрицал это. А ты о чем бы хотел узнать, Бордонкай?

— О брате, Джангарай, о брате. Простил ли меня мой мальчик за то, что я так подло, так страшно поступил с ним.

— Ты же не виноват.

— Когда человека обманывают, Джангарай, то виноват в этом прежде всего он сам. Я ведь никогда ни в чем не сомневался. Первый признак глупости — это безоговорочная вера в свою правоту. Все, кто был не со мной, — были против меня. Я никого не слушал. Мне пытались объяснить, а я оставался глухим. Меня пытались переубедить, но я даже не давал договорить до конца. Мне было приятно сознавать себя карающим орудием неведомо какого бога — вот какую вину мне нужно искупать теперь.

— Лес вокруг, — негромко сказал Воршуд, — почти как в Аллаэлле. Странно, вы заметили, что Вард — один из самых населенных и цивилизованных континентов Арнемвенда, а мы все по лесам и пустыням шатаемся, так что нам люди стали почти в диковину.

— Ну, надеюсь, это не самое страшное, — рассмеялся Джангарай.

— Однажды я должен буду уйти из этого мира, — вдруг сказал Бордонкай, — и за гранью тьмы меня ожидает тоска по всем вам.

— Да ты никак поэт? — спросил ошалевший ингевон.

— Нет, конечно, это я так, душу отвожу. Просто никогда бы раньше не подумал, что мне придется сражаться бок о бок с альвом, двумя урахагами, одним разбойником и женщиной, о которой даже боги боятся сказать, кто она такая. Тут Эйя насторожился.

— Что случилось? — тревожно обернулась к нему сестра.

— Рог звучит.

— Не может здесь быть охотников, — прошептала Габия, но щеки ее побледнели.

— Может, — жестко ответил урахагуг — Сама знаешь, что может.

— Тогда это только за нами, — сказала Габия, и не было дрожи в ее голосе.

— Это наша битва, — сказал Эйя, поднимаясь на ноги. — Теперь полнолуние. Мы обязательно должны стать волками, и охота — за нами, в нашем волчьем облике. Кодеш мстит изменникам.

— Не думаешь ли ты, что мы его боимся? — сурово спросил Джангарай.

— Нет, конечно. Но ведь и речь о другом. Мы должны суметь сами. Не можете же вы всю жизнь защищать нас с Габией от нашей собственной слабости и нашего страха. Помните, госпожа, что вы сказали в самом начале нашего знакомства? Что раб — это тот, кто сам хочет быть рабом. И никто, кроме него, не виноват в его жалком положении.

— Помню, — ответила Каэ. — Лучше бы я не говорила тебе этого, волк.

— Вы должны дойти, — с трудом проговорила волчица. — Должны во что бы то ни стало. А мы должны освободиться от проклятия Кодеша. Это важнее всех вопросов. Точнее, это и есть наш с Эйей незаданный вопрос.

— Этот вопрос звучит очень просто, — тихо произнес урахаг. — Как стать человеком?

Каэтана смотрела на них по‑прежнему блестящими и сухими глазами. И Джангарай подумал, что она не бесчувственная и не сильная, как ему казалось раньше. Просто то, что происходит, невозможно выплакать слезами. Ингевон бессильно заскрежетал зубами. Он был готов вцепиться Кодешу в глотку, разорвать его на части, чтобы отстоять своих друзей, но в то же время понимал, что это не спасет их. Они ищут другого освобождения — не от владыки лесов, а от рабского начала внутри себя. И еще он подумал, что Каэтану никто и никогда не заставил бы стать оборотнем. Похоже, что проклятия богов не касались ее, как не коснулись магия жрецов или страх перед Колесом Балсага.

Тем временем звук рога приближался, и очертания фигур близнецов дрогнули и поплыли. Они менялись очень медленно, словно человек и зверь сражались внутри несчастной плоти и каждый дрался до последнего.

Эйя стоял на четвереньках, контуры человека были уже смазаны, словно безумный художник раздумывал над тем, как завершить свою картину, — во все стороны клочьями торчала седая шерсть и невыносимым пламенем горели желтые глаза урахага. Он прохрипел, и голос его то и дело срывался на рычание:

— Езжайте скорее. Мы с Габией должны сами… Спасибо за все…

— Прощайте! — отчаянно закричала Габия, — и тут же волчица поглотила в ней человека.

Воршуд смотрел на двух огромных волков, не скрывая набежавших слез.

— Полнолуние, — сказал он негромко. — Они полностью покорны воле Кодеша и сейчас должны наброситься на нас. Неужели нам придется сражаться с друзьями?

Урахаг подошел к нему медленно и спокойно и отрицательно покачал головой. Его желтые глаза блестели в темноте ночи. Освещенная луной шерсть казалась серебристо‑жемчужной.

— Они уже сильнее Кодеша, — ответила альву Каэтана.

Джангарай седлал коней.

— Может, остаться с вами? — спросил Бордонкай, наклоняясь к волку.

Тот отрицательно покрутил головой, затем раскрыл чудовищную пасть и с трудом прорычал:

— Прощай.

Каэтана упала на колени и по очереди обняла обоих волков.

— Вы — люди! Помните об этом!

Зеленоглазый волк лизнул ей руку розовым влажным языком и одним прыжком скрылся в темноте. Следом за ним поспешил и второй, задержавшись лишь на секунду, чтобы в последний раз обвести взглядом растерянных друзей.

— Нам нужно ехать. — Джангарай подвел Каэтане коня, и она вскочила в седло, видимо Не сознавая, что делает.

— Нам нужно ехать, госпожа, — опять настойчиво повторил ингевон. — Это действительно ихсражение, их охота. И пусть им помогут наши любовь и вера.

Четыре одинокие фигуры во весь опор скачут по лесной дороге. А за ними торопятся два коня, удивленные отсутствием всадников.

Огромная полная луна постепенно заслоняет собой большую часть небосклона. Вдалеке слышится волчий вой и топот копыт. Громко звучит рог.

— Дикая охота, — шепчет Воршуд.

Оставив своих спутников далеко в стороне, огромные седые волки понеслись по ночному лесу мягкими длинными прыжками. Мелкие животные, уже издалека чуявшие этот небывалый гон, торопились спрятаться по своим дуплам, норам и ямам, хотя до них этой ночью никому не было дела.

Многочисленная волчья стая, в которой волки на этот раз играли роль своих извечных врагов — псов, принимала участие в охоте. Повинуясь приказам своего повелителя, серые лесные разбойники бежали следом за урахагами, свесив набок длинные языки. Их бока вздымались, а клочковатая шерсть на загривках стояла дыбом. Волкам было страшно, но они не смели ослушаться того, кто ехал впереди них на лесном уродливом скакуне, — Кодеш, Повелитель Лесов, впервые наслаждался ролью ловца. А рядом с ним бок о бок летел седой скакун несший в своем седле Победителя Гандарвы, и призрачные рыцари, как всегда, составляли его свиту. В ненависти к близнецам всё смешалось этой ночью. Волки играли роль псов, покровитель животных сам стал охотником, а его извечный противник скакал по правую руку, трубя в свой рог. Дикая охота Арескои, звери и двое бессмертных — все говорило о том, что Эйя и Габия заслужили право называться опасными противниками.

В ярком свете луны на тропу ложились длинные тени от деревьев. Мягко шурша крыльями, пролетали вспугнутые ночные птицы. Где‑то вдалеке заухал филин, словно сидел он на вековом дереве в центре вселенной один‑одинешенек и не было вокруг него ни крови, ни смерти.

Оборотни одним прыжком перемахнули через неглубокую речушку и с треском вломились в заросли молодого кустарника. С небольшим отрывом от них этот же путь проделала завывающая волчья стая — а вслед за этим земля содрогнулась от топота копыт божественных скакунов.

Лицо Арескои уродовал хищный оскал — ему не терпелось догнать непокорных, вонзить в податливое волчье тело свое копье с серебряным наконечником и насладиться смертной мукой, тающей в человеческих глазах жертвы. А потом произнести над остывающим агонизирующим телом слова заклятия и выхватить близнецов из‑под носа Лесного бога, силой включив их в свою свиту.

А Кодеш хотел уничтожить предателей. Они встали против него — своего господина и владыки. И отступники должны быть жестоко наказаны — так жестоко, чтобы другим неповадно было. Именно поэтому Кодеш хотел, чтобы близнецов‑оборотней убил Арескои. Но пусть сначала выстоят против стаи волков — своих дальних родичей, которые тоже не могут простить измены.

Гибель приближалась, стремительная и неотвратимая. Огромные седые волки добрались до крутого обрыва и замерли в нерешительности — времени на принятие решения у них почти не оставалось. Был выход: взвиться в последнем, самом прекрасном прыжке — и навсегда уйти от страшной погони; обмануть и смерть, и заклятие, и самих себя. Уйти свободными волками, презирающими охотников. Но был и другой выход — принять неравный бой.

Урахаги молча взглянули друг другу в глаза, и желтый цвет неуловимо смешался с зеленым в неверном свете луны, но на одно лишь мгновение. А уже в следующую секунду оба оборотня попятились прочь от обрыва, поворачивая оскаленные морды к зарослям. И оттуда серой волной, мохнатой лавиной выкатились на них, истекая слюной и исходя воем, обычные лесные волки. Смертной ненавистью ненавидели хищники волков‑оборотней и, гонимые Кодешем, догнали их на краю обрыва, готовые рвать на части, терзать горячую трепещущую плоть. Однако вся их смелость улетучилась при первом же взгляде на противника.

Широко расставив могучие мускулистые лапы, вытянув струной хвосты и ощерив громадные клыки цвета слоновой кости, урахаги вызывали их на бой. Бой этот обещал стать последним для большей части стаи, и звери инстинктивно рвались прочь отсюда, чувствуя, что зверям, которые встречают их сейчас грудью, уже нечего терять. И вожак стаи заметно сник и отполз в сторону почти на брюхе. Хвост его был зажат между задними лапами.

Арескои выехал к обрыву несколько минут спустя и остановился неподалеку, желая полностью насладиться зрелищем кровавой битвы, но битвы‑то как раз и не было. Ни загнанных жертв, раскаявшихся в своей опрометчивости и глупости, но не имеющих возможности исправить что‑либо; ни рабов, готовых лизать руки тому, кто милостиво подарит им жизнь.

Перед Арескои стояли равные. Два оборотня‑близнеца были готовы сразиться с бессмертными и, кто знает, может, победить их. Потому что победу иногда добывают вопреки воле богов. От этого Арескои сразу почувствовал себя неуютно — он сам подстроил эту ловушку, но сам и попал в нее, и теперь уже нечего было делать: если Эйя и Габия встречают как равных противников двух богов, дикую охоту и стаю волков в придачу, то как же они встретят тогда врагов один на один?

И Бог Войны понял, что ему остается один‑единственный выход — делать вид, что это обычный гон, просто охота на крупных волков, иначе громко будет смеяться заносчивый Джоу Лахатал, хотя ему‑то смеяться следовало бы меньше всех…

Когда они принимали звериное обличье, мир красок сразу тускнел и умирал для них, зато мир запахов и звуков разрастался и приобретал совершенно новое, недоступное ни одному двуногому существу значение. Кроме того обострялось чувство, которое люди называли чутьем, хотя сами его почти никогда не испытывали. Общность же мыслей и чувств у близнецов в зверином облике только обострялась, поскольку слова не мешали мысленному разговору.

В тот момент, когда бывший их повелитель Кодеш выехал из леса на своем безобразном скакуне, когда дикая охота Арескои наконец присоединилась к своему яростному предводителю и на весь лес протрубил его рог, негромкий голос Каэтаны раздался чуть ли не над головами у близнецов. Урахаги вздрогнули и переглянулись.

«Ни один бог на свете не заставит меня не быть самой собой. Я хочу отвечать за все свои поступки и быть причастной ко всему», — говорила Каэтана.

И тогда близнецам стало ясно, что у них есть еще один путь.

Со стороны это выглядело так, что очертания седых зверей, стоявших на обрыве, потекли и стали меняться.

— Полнолуние, — выдохнул Кодеш. — Они не могут встать людьми.

«Полнолуние, — подумал в тот же миг Эйя, — мы не можем стать людьми».

«Можете!!! — резанул внутри них голос Каэтаны. — Человек все может».

«Человек все может», — подумала Габия, распрямляясь.

Ей было невыносимо тяжело, словно на тело давила свинцовая тяжесть, словно камни всей Онодонги легли ей на плечи, но она поднималась на ноги. С натугой, будто держала на себе груз невыносимой боли всех рабов Кодеша и Арескои. Эйя хрипел рядом. Он тоже становился человеком медленно и мучительно. Но Габия уже могла говорить.

— Это сидит внутри тебя! — выдохнула она в посеревшее лицо брата. — Ты же сильнее этих ублюдков!

Последний ее крик разнесся по сонному лесу, спугнув нескольких только что угомонившихся птиц.

Арескои не верил своим глазам — перед ним на краю обрыва стояли два уставших, взмыленных человека, оборванных и безоружных, но в их глазах горел яростный неукротимый огонь. И Арескои понял, что эти слуги перестали быть слугами, что эти рабы перестали принадлежать кому‑либо с сегодняшней ночи окончательно и бесповоротно и что здесь он имеет дело не со смертными, а с людьми.

И неистовый бог махнул в направлении близнецов белой рукой убийцы.

Он понял, что проиграл это сражение.

Если бы Джоу Лахатал знал наверняка, куда этой ночью отправился его вездесущий брат, то последнему, конечно, не поздоровилось бы, хотя трудно себе представить, как можно одолеть смерть.

Га‑Мавет широко шагал по длинной темной лестнице, не освещенной ни крохотным лучиком света, и размышлял над тем, что произошло бы в мире, откажись он исполнять волю старшего брата. Просто так повелось с самого начала, что Джоу Лахатал был первым, А‑Лахатал — вторым. А потом уже все остальные боги. Но ведь мир мог быть устроен и иначе.

Га‑Мавет подозревал в последнее время, что мир и на самом деле устроен несколько иначе, чем ему представлялось в течение многих тысячелетий. И это было странно.

Он чувствовал необходимость посоветоваться с кем‑нибудь, кто был старше и мудрее. Поэтому га‑Мавет проник в обитель одного из самых грозных и мрачных Древних богов — Тиермеса. Тиермес выполнял в древности ту же работу, что и га‑Мавет. Он был Богом Смерти, но к нему относились несколько почтительнее и боялись гораздо больше, чем Черного бога. Га‑Мавет шел узнать почему.

Ему казалось, что он будет несколько столетий подниматься по этой бесконечной лестнице, но тем не менее он знал — хотя эти знания ощущениями никак не подкреплялись, — что на самом деле спускается в невероятные глубины. То, что в разных мирах называли Адом, Тартаром, Преисподней, было местом обитания Тиермеса, проникавшим в разные времена и измерения. Здесь, на Варде, это место носило название Ада Хорэ. Хотя, поправил себя га‑Мавет, может, это уже не на Варде и даже не на Арнемвенде, а где‑то еще.

Он чувствовал себя как попавший в логово льва годовалый щенок волкодава, привыкший к тому, что все цыплята и котята во дворе его боятся.

Га‑Мавет никогда не уставал удивляться тому, что Тиермес так легко уступил ему свое место. Если многие Древние боги Арнемвенда были лишены возможности проникать надолго в созданный ими мир, а многие действительно утратили к нему всякий интерес, то Тиермес мог бы никуда не уходить. Тем не менее с падением Древних ушел и он, подозрительно легко отнесясь к тому, что огни на алтарях его храмов вскоре погасли, а люди стали возносить молитвы га‑Мавету — желтоглазой смерти.

Говоря откровенно. Черный бог отчаянно трусил, спускаясь в Ада Хорэ, — но не видел для себя иного выхода.

Обладающий способностью видеть в темноте, га‑Ма‑вет здесь двигался подобно слепцу, ибо в Ада Хорэ царила не темнота, но тьма. И во тьме и мраке Тиермес смеялся над Черным богом.

Этот хохот потряс до основания хрупкое и ненадежное пространство, в котором продвигался Малах га‑Ма‑вет, после чего тот окончательно потерял ориентацию.

Растерянный и злой, он остановился на ступеньке и проговорил негромко:

— Вместо того чтобы смеяться, лучше показался бы. Не часто к тебе гости приходят, я думаю.

— Неправильно думаешь, — ответил глубокий и звучный голос, который шел, казалось, отовсюду. — Как раз ко мне гости приходят гораздо чаще, чем к кому‑либо.

Тем не менее на лестнице вспыхнул призрачный голубой свет, пронизывающий смертным холодом, и в этом свете га‑Мавет увидел, что находится в некоем подобии сада — если можно было назвать садом множество растений, заключенных в прозрачные хрустальные колонны, сияющие изнутри разным цветом. Самым удивительным и непривычным было то, что свет из колонн не распро‑; странялся вокруг, будучи надежно заключен в своей хрустальной тюрьме. Здесь царила жуткая, невыносимая красота. И га‑Мавет с завистью подумал, что он не в состоянии придумать и сотой части тех чудес, которые Тиермес у показывал ему с поистине царской небрежностью. Мелким чувствовал себя Черный бог Арнемвенда — мелким, несмышленым и жалким.

— Зачем пожаловал, мальчик? — спросил Тиермес, и в последнем слове га‑Мавет, как ни старался, так и не смог найти насмешки: он действительно был совсем маленьким мальчиком рядом с грозным и вездесущим богом.

Из холодного голубого пламени появилась серебристая фигура и медленно двинулась по направлению к га‑Мавету. Тот уже видел Тиермеса, но все же оторопело попятился, ибо трудно было лицезреть владыку Ада Хорэ абсолютно бестрепетно. Как его непостижимое пространство, так и Сам Бог Смерти был красив невероятной, смертельной красотой. Не было в ней ни созидания, ни жизни, ни мысли. Но она была тем не менее — непостижимая уму, недоступная воображению, — и га‑Мавет более чем когда‑либо почувствовал себя человеком. Обычным смертным, перед которым встала смерть во всем ее великолепии и мощи.

Тиермес был высок, выше Черного бога, но удивительно пропорционально сложен. Его кожа отливала жидким серебром, а глаза своим цветом более всего напоминали ртуть. Густые волосы змеились по плечам всплесками голубоватого пламени, а лицо казалось изваянным бессмертным скульптором — не было в мире ничего прекраснее и холоднее лица Тиермеса, ни в этом мире, ни в каком‑либо другом. За плечами владыки Ада Хорэ трепетали полупрозрачные драконьи крылья, истинную мощь которых знал только он сам; а длинные стройные ноги иногда казались змеиным хвостом — до того легко и изящно ступал Тиермес по некоей клубящейся поверхности. Более точного определения здешнему полу га‑Мавет отыскать не смог.

— Ты прекрасен! — не удержался он от потрясенного восклицания.

— Я и должен быть прекрасен, — согласился Тиермес нежным и звучным, как орган, голосом, — ибо во мне все нуждаются. Как бы меня ни называли, где бы меня ни ожидали, я должен быть прекрасен, иначе меня никто не позовет.

— Ты поможешь мне? — тихо спросил га‑Мавет.

— Почему я должен помогать тебе, занявшему мой трон?

— Не знаю, — потерянно отозвался желтоглазый бог.

— И я не знаю… Но помогу, из прихоти. И еще потому, что я никогда не терял своей власти над Арнемвендом. Видишь, я откровенен. Так что заплати мне и ты той же монетой. Для чего ты спустился в Ада Хорэ?

— Я столкнулся с проблемой там, наверху…

— С какой?

— Люди, Тиермес. Они не хотят умирать. — И га‑Мавет тоскливо уставился на хрустальную колонну с заключенным в ней зеленым свечением.

Тиермес переместился поближе. Его крылья трепетали и шелестели.

— Люди никогда не хотели умирать. Но это было не важно. Что же изменилось теперь?

— Не знаю, Тиермес, иначе не стал бы лезть в Ада Хорэ по собственной воле…

— Действительно, — насмешливо взглянул на него Бог Смерти, — не стал бы. Хорошо, я помогу тебе, но расскажи все по порядку.

— Я должен уничтожить несколько человек, прежде чем они достигнут определенного места. При этом Джоу Лахатал и А‑Лахатал хотят, чтобы боги как можно меньше участвовали в событиях, а все было сделано руками людей. И только в последнюю минуту я могу появиться — и слегка подтолкнуть развитие событий в нужном направлении.

— Ну и что ты усмотрел в этом необычного? Мы все и всегда делали руками людей — еще не хватало беспокоиться самим. Суета еще никого не приводила к добру.

— В нашем поведении ничего необычного нет, владыка. — Слово «владыка» само вырвалось у га‑Мавета, но он об этом не пожалел, даже в голову не пришло. — Но эти люди не хотят умирать — и не умирают.

— И что удивительного ты усмотрел в этом порядки вещей? — переспросил Тиермес.

Га‑Мавет застыл, цепенея от ужаса. А владыка Ада Хорэ прошел мимо него, ступая своими прекрасными ногами по плещущемуся морю синего пламени, и сказал:

— Ты так и не понял до сих пор, кто ты. Ничего страшного. У тебя еще есть время — пока. И потом тоже будет очень много времени. Ты же — смерть.

Га‑Мавет только моргнул, не смея ни возражать, ни соглашаться. Он слушал.

— Люди умирают только потому, что они приняли этот порядок. Смерть, как и старость, находится внутри каждого человека. Ты никогда не задумывался над тем, почему мы бессмертны, а они нет? Просто мы не хотим умирать, а они готовы к этому. Мы не хотим стареть, а они хотят. Они впустили старость и смерть в самое нутро. И когда перед ними появляешься ты — живая желтоглазая смерть, красивая и всемогущая, ‑они лишь соглашаются с тобой: пора.

Во время битвы они заранее готовы умереть. Они привыкли к тому, что в сражениях убивают. И когда приходишь за ними, они согласны: да‑да, меня уже убили.

Так всегда было — и всегда будет. Появляясь перед ними, ты только устанавливаешь привычный им порядок — и они с радостью принимают тебя. Не верь, если они плачут и протестуют. Те, кто не впустил смерть внутрь себя, живут. И с такими ты столкнулся на своем пути. Мне жаль тебя, мальчик. Тебе. обязательно нужно их уничтожить?

— Да.

Тиермес насмешливо посмотрел на га‑Мавета и сказал:

— Ты хочешь попросить меня об этом одолжении?

— Да, владыка.

— Мне нравится, когда ты называешь меня владыкой. Это избавит меня в дальнейшем от многих хлопот. И в знак моего благоволения я помогу тебе. Яви мне этих людей.

Одна из колонн потускнела, превращаясь в многогранное зеркало, и в каждой из многих десятков граней отразилось слегка уставшее лицо юной женщины, лишенное возраста. Оно было странным. С первого взгляда никто не назвал бы его прекрасным или восхитительным, но возникало ощущение, что именно его ты всегда ждал и видел в самых сокровенных, самых сладких снах. И поэтому лицо женщины было прекраснее самых прекрасных, невероятных лиц. В нем было все, чего не хватало каждому на протяжении его долгого пути.

И га‑Мавет тихо застыл перед зеркалом, не имея и не находя в себе силы сказать, что он просит Тиермеса уничтожить эту женщину. А когда перевел взгляд на владыку Ада Хорэ, то оторопелг. Тот уже не стоял перед зеркалом, а сидел рядом скрестив ноги и задумчиво водил тонкими пальцами по граням. Лицо Тиермеса освещала редкая в Ада Хорэ — светлая и мечтательная — улыбка, словно он вспомнил нечто не зависимое от этого мира, этого пространства, этой тьмы.

— Нет, — сказал он наконец, и зеркала погасли, проявляя внутри себя застывшие растения, — нет, мальчик. В этом деле я тебе не помощник.

Он посмотрел на Малах га‑Мавета так, словно впервые его видел:

— Ты бессмертен, но не бесконечен. И я во всякое время могу призвать тебя из твоего мира сюда, потому что Ада Хорэ находится внутри тебя, как смерть — внутри смертного человека. Мое царство тем и страшно, что находится везде.

Глаза Черного бога округлились от ужаса, и Тиермее тихо и невесело рассмеялся:

— Ты и этого не знал? Я в любую минуту могу призвать любого из твоих братьев в этой вселенной и в любой другой. Могу уничтожить любого смертного и бессмертного, потому что мое царство находится внутри них, — и я им хозяин. И лишь немногие существа могут мне противостоять.

— Ты узнал ее? — с отчаянием спросил га‑Мавет.

— И ты знаешь ее — не пытайся меня обмануть. Ведь ее нельзя не узнать или спутать с кем‑нибудь, правда? Конечно, было бы занимательно попытаться уничтожить ее моими руками, чтобы отнять у меня единственную надежду. Но для того чтобы осуществить такой план, нужно быть гораздо более могущественным, нежели ты. Или… или ты пришел совсем за другим?

Га‑Мавет кивнул.

— Поиски оправдания, поиски пути, поиски себя. Какой же ты в сущности ребенок. Прошлое не отпускает тебя вопреки всем усилиям, не так ли? Но и мое прошлое не отпускает меня, с той лишь разницей, что я не прилагаю никаких усилий, чтобы от него избавиться. Я не безумец. На что ты надеялся, идя ко мне? Она может быть здесь, в Ада Хорэ, хотя Ада Хорэ не может быть там, в ней… И мне она нужна живой и неуничтожимой. А тебе — разве нет?

— Да… Нет… Не знаю, — сказал га‑Мавет устало. — Мы слишком далеко зашли. У нас нет иного выхода.

— Ничего и никогда не может быть слишком, — прошептал Тиермее. — Ступай отсюда, глупец.

— И все‑таки я уничтожу ее — один раз нам это почти удалось.

— Хорошо, — прошелестел голос Бога Смерти, — хорошо… Я посмотрю на тебя… я даже не утверждаю, что буду ей помогать…

И га‑Мавет опять остался в темноте. Проклиная все на свете, он начал осторожно спускаться вниз, надеясь, что Тиермее не сыграл с ним одну из своих злых шуток и что сейчас он действительно поднимается из Ада Хорэ на поверхность Арнемвенда.

По дороге он встретил Баал‑Хаддада — безглазого Бога Мертвых; и тот показался ему игрушечным и смешным после жуткого великолепия Преисподней. Вспомнив, что он так и несет ее с собой, куда бы ни направился, га‑Мавет стрелой понесся к Джоу Лахаталу. Он хотел уничтожить Каэтану, стереть с лица земли непокорных людей, отправить их к своему слепому брату — в общем, сделать что угодно, лишь бы заглушить липкий холодный ужас, который навсегда поселился в нем.

Когда он ворвался в чертоги Джоу Лахатала и промчался по зеркальным залам, то со страхом увидел, что за ним струится голубая тень прекрасного‑молодого человека с полупрозрачными драконьими крыльями за спиной.

И ему казалось, что теперь этому не будет конца.

Три человека сидят у костра темной безлунной ночью. Они одеты в темные рясы и подпоясаны жесткими широкими поясами, так что сторонний наблюдатель вполне может принять их за монахов. Впрочем, это и есть монахи, только на Арнемвенде нет такой церкви, к которой бы они принадлежали.

Они существуют ровно столько, сколько существует и этот мир, — их никто не создавал; они возникли сами, потому что в этом возникла необходимость. Мир. не влияет на них, а их существование никак не отражается на жизни Арнемвенда. Можно было бы сказать, что их нет. Но они все же есть, сидят у костра и беседуют о главном.

— Ты уверен, Да‑гуа? — спрашивает один из них, протягивая руку за очередной чашкой горячего напитка.

— Нет, Ши‑гуа, — откликается второй. — Я же не бог, чтобы совершать ошибки; ошибки совершают те, кто уверен.

— Те, кто не уверен, тоже совершают ошибки, — вставляет третий.

Он очень похож на первых двух монахов, — собственно, они выглядят как близнецы, но всякий способен отличить одного от другого, хотя и не объяснит почему.

— А что ты думаешь, Ма‑гуа?

— Она почти у цели, — задумчиво отвечает третий, подбрасывая в костер сучья. — Она почти у цели, и я бы сказал, что им не удастся ее остановить.

— Мир не терпит пустоты, — замечает Да‑гуа.

— Ты думаешь, они уйдут? — спрашивает Ши‑гуа.

— Это не главное. Либо уйдут, либо изменятся. Главное, что мир не принимает их такими, какие они сейчас. Но мир принимает ее.

— Ты думаешь, мир в ней нуждается?

— Мир сейчас живет только благодаря ей, даже если и не знает об этом.

Они долгое время молчат. Наконец Да‑гуа замечает в пространство:

— Малах га‑Мавет ходил в Ада Хорэ и говорил с Тиермесом.

— Это изменило ход мыслей га‑Мавета?

— Нет, Ма‑гуа. Но это испугало его. Он неуверен.

— Она почти достигла цели, — шепчет Ши‑гуа. — А испуганный га‑Мавет еще менее опасен.

— Испуганный га‑Мавет более опасен, — возражает Ма‑гуа.

— Нет никакой разницы, — говорит Да‑гуа. Они еще некоторое время молча пьют чай, затем Да‑гуа достает из складок своего одеяния шкатулку изысканной работы и раскрывает ее. Оттуда сыплются на землю фигурки. Да‑гуа переворачивает шкатулку, и обнаруживается, что на ней изображена карта Варда, которая постоянно меняет свои очертания, цвета и размеры, то становясь подробным изображением крохотного участка суши, то давая более общее представление обо" всем континенте.

— Сыграем? — спрашивает Да‑гуа.

— Сыграем, — соглашается Ма‑гуа.

Ши‑гуа поднимает с земли фигурку воина, одетого в белые доспехи и опирающегося на огромный двуручный меч. Монах долго и пристально вглядывается в изображение, которое дает иллюзию абсолютно живого, только:, и крохотного существа, и говорит:

— А мальчик вырос красивым.

— Они все выросли красивыми, — говорит Ма‑гуа, держа в руках другую фигурку, — но не прекрасными. А божественное должно быть прекрасным, иначе оно становится обыкновенным.

— Они еще не выросли, — говорит Да‑гуа и отбирает у брата фигурку Джоу Лахатала.

— Ты думаешь, он больше не встанет у нее на пути? — интересуется Ма‑гуа, поворачивая в пальцах изображение А‑Лахатала.

— После истории в городе джатов и истории со статуей он еще не скоро осмелится выступить против нее в открытую, — объясняет Ши‑гуа то, что известно и двум другим монахам.

Они могли бы не говорить ничего вслух, но это ихг работа — говорить вслух для всего мира то, что им самим известно и понятно. Такими они были востребованы и появились на этот свет.

— Она ничего не помнит. — Да‑гуа держит на раскрытой ладони фигурку женщины с двумя мечами за, спиной. — Она не сможет воспользоваться своим преимуществом.

— Ей не нужно ничего помнить, — говорит Ши‑гуал

— Главное, что она есть, — говорит Ма‑гуа. — Если она все‑таки дойдет до Сонандана, то получит ответы на все вопросы.

— А что бы ты спросил? — неожиданно интересуется Да‑гуа.

Ма‑гуа молчит невыносимо долго. Потом неожиданно быстро отодвигается в сторону — с высокого дерева у него над головой шмякается на землю сочный плод — ничто в этом мире не может оказать влияние на трех монахов, но и они не вправе проявлять свое присутствие в нем. Мимо, играя, пробегают зверьки. Они не видят людей, сидящих у костра. Возможно, что и костра они не видят, хотя пламя в нем самое обычное и около него приятно греться прохладной ночью.

— Я бы спросил, — наконец говорит Ма‑гуа, — я бы спросил, знает ли она о нашем существовании.

— И я бы спросил. а. — И я, — шепчет Ши‑гуа.

— Даже если не помнит…

— Даже если не видит…

— Даже если никогда не вспомнит…

В лесу воцаряется тишина.

Три монаха играют в странную игру. Они двигают по блестящей поверхности шкатулки маленькие фигурки, снимают их с доски или переставляют в самые неожиданные места.

— Ты умеешь сожалеть? — спрашивает неожиданно Ши‑гуа, и неясно, к кому он обращается.

— Нет, — отвечают двое других. к — И я нет, — говорит Ши‑гуа, — но я сожалею. — В его руке крепко зажата самая большая фигурка — воин в черных доспехах и с секирой в руке.

— А я сожалею, но не знаю, нужно ли, — говорит Ма‑гуа.

— Они ведут себя непредсказуемо, — говорит Да‑гуа.

— Все можно предсказать…

— Испуганный га‑Мавет все‑таки очень опасен, — соглашается Ма‑гуа с тем, что известно пока только им. Ранним утром три монаха бредут по оживленному тракту. Мимо следуют повозки, скачут верховые, едут экипажи. Три монаха путешествуют в самом центре Варда, где множество людей заняты своими человеческими проблемами. Они идут, тяжело опираясь на посохи; этот мир никак не влияет на них самих и на сам факт их существования, но иногда им кажется, что он страшным грузом лежит на их плечах, и от этого монахам трудно: идти по пыльной людной дороге, где на них никто не обращает внимания. Потому что не видит.

— Знаешь, Да‑гуа, — говорит оборачиваясь тот, что идет впереди — Я бы хотелнемного изменить ход событий.

— Ты же знаешь, что это почти невозможно, — откликается тот

— Я бы тоже хотел, — говорит Ма‑гуа.;

— Мы не можем…

— Нет, не можем…

— И никогда не сможем…

Они идут до тех пор, пока солнце не начинает клониться к закату. Они идут, потому что могут не останавливаться на ночь, потому что не устают, не стареют, не умирают.

— Ма‑гуа, — зовет тот, кто идет последним. Монах поворачивает голову.

— Ма‑гуа, если она дойдет, если у нее получится не совсем так, как мы предсказываем, если мы ошибемся…

— Тогда мы тоже отправимся в Сонандан, — отвечает за всех Да‑гуа, — может, там нам расскажут, как хоть иногда влиять на ход событий…

— Вот что я хочу сказать тебе, брат. — Га‑Мавет стоит широко расставив ноги перед высоким резным троном, на котором восседает его повелитель. Верховный бог Арнемвенда Джоу Лахатал. На мраморном полу перед троном мозаика с изображением Змея Земли — Авраги Могоя, бесчисленные кольца которого охватывают хрупкий шарик планеты.

— Я хотел сказать тебе, что мне кажется — не мы затеяли всю эту возню.

— Что ты имеешь в виду? — Надменный тон Лаха‑тала заставляет Бога Смерти досадливо передернуть плечами.

— Мы одни в этом зале, брат. Перестань изображать владыку. Сейчас важно решить, что делать дальше, а не устанавливать главенство.

— Однако об этом никогда не следует и забывать, — наставительно произносит Верховный бог.

— Послушай, брат! — в отчаянии кричит желтоглазый. — Когда я пришел за Тешубом, он сказал мне, что обнаружил в нашем мире еще одну фигуру. Этот некто находится всюду, понимаешь?! Всюду, где не успели мы. Недодуманные мысли, незавершенные дела, невыполненные планы — все это питает его силу. И он может исподволь управлять нами!…

Лахатал делает нетерпеливый жест рукой, и га‑Мавет начинает злиться.

— Послушай, всемогущий. Когда однажды выяснится, что твоему всемогуществу есть предел и ты всего лишь пешка в чужой игре, будет поздно. Оставь в покое девочку, займись более важными делами, пока не потеряно все.

— Мне никто не смеет указывать, что нужно делать, — цедит сквозь зубы длинноволосый красавец в белых доспехах, небрежно развалившийся на троне. — Если же ты хочешь отправиться к нашему безглазому брату, я с сожалением и скорбью предоставлю тебе эту возможность.

— В нашем мире нет любви! — в отчаянии кричит га‑Мавет. — В нашем мире нет истины, в нашем мире нет слишком многого, и эти места не пустуют, слышишь? Слышишь ты?!

— А‑Лахатал, — негромко, но резко произносит Змеебог, и из‑за трона выступает второй брат — Повелитель Водной Стихии. — А‑Лахатал, ты ничего не хочешь сказать младшему?

— Не ершись, — примирительно говорит тот, обращаясь к га‑Мавету, — не спорь. Мы действительно переживаем не самые легкие времена. Но увидишь, если мы выкинем ее прочь из этого мира, уже навсегда, нам сразу станет легче.

И га‑Мавет понимает, что проиграл. Проиграл больше чем просто партию. Опустив плечи, он медленно выходит из тронного зала. Минута, когда он чувствовал себя свободным и достойным, прошла; он опять охвачен сомнениями, страхом, гневом. Он завидует Тиермесу и с ужасом вспоминает прозрачную тень Древнего бога, отражающуюся в зеркалах.

— Ты уничтожишь ее! — Резкий оклик Джоу Лахатала пригвождает его к месту.

— Уничтожу, — соглашается он.

— Ты уничтожишь всех ее спутников.

— Уничтожу, — шепчет Смерть одними губами.

— Ты сотрешь самую память о ней с лица земли.

— Да, владыка.

— А затем мы пойдем в Земли детей Интагей и Сангасой и уничтожим их.

— Да, повелитель.

— И смертные больше никогда не посмеют лезть в тайны бессмертных.

— Да, Великий Лахатал.

— И мир будет нашим.

Га‑Мавет собирается с последними силами и кричит:

— Ты ли это говоришь, брат?! Или кто‑то иной вещает твоими устами? — Он бьется в отчаянном крике, пока не замечает, что вслух не произнес ни звука.

Тогда он медленно уходит из дворца, и ноги его по‑стариковски шаркают по мозаичной чешуе Авраги Могоя, словно пытаясь стереть его изображение на мраморном полу.

— Сдал что‑то братец, — с притворной заботой произносит Джоу Лахатал.

А‑Лахатал смотрит на него невидящим взглядом.

— Что с тобой? — окликает его Змеебог.

— Боюсь, что га‑Мавет более прав, чем мы с тобой хотим признать. Разве ты не чувствуешь на Варде присутствие какой‑то иной, чуждой нам силы? Разве мы поступаем по своей воле и чувствуем себя абсолютно свободными? Разве некто тенью не стоит за нашими спинами?!

— Нет, — коротко отвечает Джоу Лахатал.

— Брат, брат! Не потеряй все!

— Хватит ныть, — говорит Джоу Лахатал. — Займись делом. И чтобы никого из них не осталось в живых.

— Ты действительно этого хочешь? — делает А‑Лахатал еще одну бесполезную попытку.

— Поторопись, — доносится с трона.

А‑Лахатал покидает пространство, в котором царит его брат, и с размаху погружается в зеленовато‑голубые прозрачные воды моря. Это его стихия, его вечная любовь. Он идет по своим владениям между ветвей кораллов, высоких гранитных скал, белых песчаных глыб и остовов затонувших кораблей. Его все больше и больше подмывает двинуться туда, где в глубочайшей впадине моря, на дне, все эти годы спит Йа Тайбрайя. А‑Лахатал мечтает однажды встретиться с древним чудовищем лицом к лицу, но всякий раз это желание покидает его, когда он представляет себе огромного монстра, поднимающегося из впадины.

Во всей их семье только Арескои нашел в себе силы сразиться с драконом и победить его. Но Арескри безрассуден…

Забрать человека в царство смерти — дело в общем‑то несложное. Нужно только заглянуть ему в глаза, увидеть в них смерть и после этого легким прикосновением принудить душу следовать за собой. Это умение га‑Мавет приобрел с самого рождения, и у него почти не случалось ошибок. В своем деле он был мастером и не задумывался над истоками мастерства — вплоть до разговора с Тиермесом.

Спуск в Ада Хорэ перевернул все в душе Черного бога: он испугался. Он впервые увидел, что носит в самой глубине своей души, и одновременно понял, что от себя никуда не убежишь, а значит, рано или поздно грозный Бог Смерти призовет его к себе; и никуда ему не деться, будь он хоть трижды бессмертным. То бездумье, с каким его братья носили Ада Хорэ внутри себя, раздражало и бесило желтоглазого бога — он был готов выть от бессильной ярости. Бессмертные! Бессмертные! Нагло обманутые, нагло обманувшие… Вот почему Тиермес так спокойно уступил ему когда‑то свой трон и свои владения. Га‑Мавет был в них всего лишь недолгим гостем, которого попросили временно присмотреть за вещами, пока настоящий хозяин изволит отсутствовать.

И все‑таки надо было выполнять обещание, данное Джоу Лахаталу. Га‑Мавет пришел к выводу, что главным защитником дерзкой девчонки является исполин Бор‑донкай. Если бы не этот великий, надо признать, воин, то маленький отряд был бы уничтожен еще трикстерами или в битве под ал‑Ахкафом и теперь братья‑боги не метались бы в панике, предчувствуя появление путешественников в Сонандане. Впрочем, беспокойство они тщательно скрывали как друг от друга, так и от самих себя. И только Малах га‑Мавет посмел признаться себе в том, как отчаянно он боится всего: и людей, которые не хотят умирать — и не умрут, и Тиермеса, коварного прекрасного бога.

Га‑Мавет догонял маленький отряд, чтобы уничтожить Бордонкая.

Странное дело, Четыре существа — смертных, слабых, уязвимых — никогда раньше не смогли бы не только испугать, но сколько‑нибудь долго задержать его внимание. Он уничтожил бы их всех походя, движением пальца. А теперь, столкнувшись с незнакомой силой этих людей, он был бы рад, если бы смог убить хоть одного из них.

Что же случилось с вами, великие бессмертные боги, если вы, как воры, крадетесь в ночи, чтобы похитить чужую жизнь?

В тот день они чуть было не загнали своих бедных лошадей, устремившись к Онодонге с такой скоростью, что, казалось, ничто в мире их уже не остановит. Усталость перестала ощущаться через короткое время, и четыре всадника пришпоривали взмыленных коней, не останавливаясь ни на минуту. То, что называют скорбью, было малостью по сравнению с теми чувствами, которые обуревали друзей. Ни один из них так и не смог ответить на довольно простой вопрос — что же они должны были сделать? Поступить так, как поступили, — приняв жертву, которую принесли им Эйя, Габия и Ловалонга, — или остаться рядом и погибнуть вместе, если гибель все‑таки суждена.

Первым опомнился Джангарай. Несчастное животное под ним захрипело и отказалось скакать. Рыжий конь медленно шел, едва ступая тонкими мускулистыми ногами. Его бока тяжело вздымались, из груди вместе с дыханием вырывались жалобные, почти человеческие стоны; он весь был в мыле.

Джангарай поспешно соскочил на землю, закричав товарищам, чтобы они остановились. Он даже не рассчитывал на то, что его услышат с первого раза, но тем не менее придержал коня Бордонкай, а за ним и Каэтана с Воршудом поторопились спешиться.

Помня о том, что после такой бешеной скачки коней нельзя оставлять в полном покое, четверо друзей взяли в повод дрожащих от усталости, полузадохнувшихся скакунов и стали водить их по полю медленными кругами, кляня себя за жестокость и бездумность, потому что если кони падут, то в этом безлюдном крае достать новых невозможно. Все ато время они упорно молчали, лишь изредка перекидываясь фразами. Наконец; кони обсохли и перестали дрожать. Тогда их расседлали и пустили пастись.

Воршуд занялся крошечным костерком и стряпанием скудного ужина из тех немногих припасов, что у них еще сохранились. Бордонкай лег на спину и уставился в высокое звездное небо, жуя травинку. Каэтана вытащила карту и тупо в нее уставилась, понимая, что ничего не видит в ней, — но она была не в состоянии изменить положение на более удобное или просто пошевелить рукой. Поэтому так и сидела над развернутым листом.

Никто из них не заметил, как на поляне появился старый знакомый — желтоглазый черноволосый красавец в черных одеждах, опоясанный мечом. Он вышел из воздуха в том месте, где короткий миг назад еще никого не было, и решительно шагнул к друзьям.

Альв застыл над своей стряпней, вцепившись ручками в какую‑то кастрюльку, чудом уцелевшую среди вещей во время этого безумного странствия. Бордонкай приподнялся на локте, а Джангарай, подхватив свои мечи, поспешил навстречу ночному гостю. Тяжелая тишина повисла над поляной, и только дымный костерок слегка потрескивал.

— Ну что же, — сказал га‑Мавет, в упор глядя на Каэтану, как некогда в башне эламского замка. — Ничего не могу сказать — теплая встреча у нас с вами получается. А сейчас я передам вам волю великого Джоу Лахатала. Я пришел за Бордонкаем — его время наступило.

— Сам пришел? — насмешливо и без тени страха спросил исполин.

— Сам, — ответил Черный бог. — Теперь вам не отвертеться, не уйти от судьбы. Все наши исполнители оказались слишком глупы и нерасторопны. И надо признать, вы достойные противники. Редко встречаются нам люди, способные противостоять воле бессмертных, — мы хорошо позабавились с вами в течение этого времени. И в знак нашей признательности за доставленное удовольствие решили оказать вам великую честь. Я сам заберу тебя в царство Баал‑Хаддада.

— Прости, — сказал Бордонкай, — но я еще не готов.

— Это не важно. — Голос га‑Мавета предательски дрогнул. Но он рассчитывал, что никто не догадается, как он напуган. А если Бордонкай, как Тешубу, не умрет от прикосновения?

— Я не собираюсь умирать, — сказал гигант. — Так что возвращайся восвояси.

Га‑Мавет набрался решимости, шагнул к Бордонкаю и положил руку ему на плечо, пристально вглядываясь в темные спокойные глаза. О небо! В них действительно не было смерти.

Каэтана подалась вперед, приготовившись отстаивать жизнь Бордонкая с оружием в руках, — но она понимала, что любое вмешательство в эту секунду может оказаться смертельным для великана. И никто не заметил, как Джангарай обнажил мечи и встал в двух шагах от Бога Смерти, сжимая их в руках.

Секунды неслись с невероятной скоростью, кровь стучала в висках, отмеряя свой рваный ритм. Время в очередной раз заинтересовалось происходящим и приблизилось к людям, включив их в свое пространство, а значит, перестав существовать для них. Столетия или мгновения, эпохи или минуты — все смешалось в той точке, где Бог Смерти медленно пятился от исполина.

— Уходи, га‑Мавет, — сказал великан. — И скажи Джоу Лахаталу, что мы не его слуги, чтобы подчиняться его воле.

Га‑Мавет с радостью ушел бы отсюда и оставил этих людей в покое, но он уже не имел власти над собой. Если сейчас, сию минуту исполин Бордонкай не покорится ему, если еще один человек в мире не признает свою смерть, то люди обретут бессмертие, сравняются с богами, и кто знает, какая судьба тогда ожидает нынешних правителей Арнемвенда. Все это было слишком страшно. Поэтому один страх превозмог другой. Страх перед собственной грядущей гибелью превозмог страх перед величием смертного воина, а смутное видение Ада Хорэ испугало га‑Мавета больше, чем непокорность Бордонкая. Поэтому он резко отступил от гиганта на несколько шагов и вытащил из ножен свой черный меч, предназначавшийся для богов. Вот уже в который раз. га‑Мавет обнажал его против смертного.

— Хочешь или не хочешь, но ты уйдешь со мной. — Губы га‑Мавета торжественно произносили эти пустые и ничего не значащие слова, а сам он лихорадочно думал:

«Зачем? Зачем я говорю эти глупости? Ударить, схватить его душу и убежать… тьфу ты — удалиться. Да нет! Убежать, и плевать на стыд, только бы уцелеть».

Никто толком не успел понять, что случилось, когда Джангарай вихрем сорвался с места и бросился к Богу Смерти.

Одно‑единственное прикосновение черного клинка, и Бордонкай последует за га‑Маветом в царство мертвых, и не будет больше на свете исполина, добродушного великана, верного друга. Ингевон рычал от ярости. Он не понимал толком, что делает, не понимал, против кого выступает сейчас со своими клинками — жалкими человечьими мечами, — но его руки думали за него. Вот когда пригодилось фехтовальщику его высокое искусство; вот когда по праву могли гордиться им и Каэтана, и учитель Амадонгха.

Всегда считалось, что от прикосновения к мечу Бога Смерти должны разлететься в прах любые клинки, выкованные смертными, — так раньше и происходило, хотя га‑Мавет едва ли мог в точности припомнить, чтобы смертный противился его воле с оружием в руках.

Но теперь произошло чудо — напоенные неукротимой силой воли Джангарая, во много крат усиленные и закаленные его безудержной любовью к друзьям, мечи ингевона оказались способными выдержать соприкосновение с черным клинком.

И как когда‑то в незапамятные времена сам Джангарай в испуге застыл перед блестящим кругом, образованным мечами в руках Каэтаны, так теперь потрясенный га‑Мавет даже и не пытался преодолеть защиту, созданную перед ним воющими, поющими, летающими в воздухе клинками Ночного Короля Аккарона. Черный бог привык считать себя отличным воином, не опасавшимся никаких врагов, — ведь власть над Арнем‑вендом далась ему и его братьям не просто так: приходилось участвовать в разных битвах и поединках, и все они прежде доставляли ему несказанное удовольствие.

Но сейчас га‑Мавет находился в состоянии, близком к панике: всех его сил, всего могущества Бога Смерти хватало только на то, чтобы защищаться от нападающего на него человека. Не могло и речи идти о том, чтобы сдвинуться с места, оглянуться, хотя — бы сморгнуть, — постоянное напряжение сил на таком пределе было ему незнакомо. А человек все убыстрял и убыстрял темп вращения клинков. И хотя по идее смертный не мог отнять жизнь у бога, га‑Мавет не хотел рисковать и все внимание сосредоточил на поединке.

Поэтому, когда Каэтана встает в круг, держа в руках мечи Гоффаннона, грозная и прекрасная, освещенная только светом луны да отблесками огня маленького костерка, у которого все еще сидит оцепеневший Воршуд, га‑Мавет не видит ее.

Каэтана кивком указывает альву на коней, и умница Воршуд все сразу понимает. Он подбегает к своей лошадке, которая мирно продолжает пастись в стороне от места сражения.

— А теперь, га‑Мавет, — негромко говорит Каэ, — я сама разберусь с тобой.

Она видит, что Джангарай устал и слегка запыхался, — все‑таки сражаться с богом тяжело даже самому искусному фехтовальщику. Она же не чувствует ни страха, ни усталости. Новая и неведомая сила переполняет ее. И хоть это и может показаться самоуверенностью, Каэ бросает своим спутникам через плечо:

— Сейчас уезжаем, — и вступает в поединок. Джангарай не протестует. Будь это драка или битва, он остался бы с госпожой до последнего издыхания, но в поединке он хорошо знает цену этой девочке и ее мечам. А вот Смерть бледнеет.

Каэтана страшна и прекрасна — с разметавшимися по плечам черными волосами, сияющими глазами, которые остро смотрят на бога, не простившая и не забывшая ничего.

Черный бог перехватывает свой клинок мрака обеими руками и начинает вращать его над головой. Но в лице Каэтаны он столкнулся с еще более опасным противником — она вообще не сражается с ним, а последовательно старается его уничтожить. Эту мысль желтоглазый явственно читает в ее неумолимом взгляде.

— Так не бывает, — говорит он, уже задыхаясь — Нет жизни без смерти.

— Будет, — холодно отвечает она, тесня его к деревьям. — И посмотрим, так ли это плохо.

— Ты не можешь, неимеешь права! — Га‑Мавет понимает, что выглядит жалко и нелепо, но что ему остается делать?

Мечи Гоффаннона поют ему погребальную песню.

Выпад, еще выпад, удар, шаг в сторону, обманное движение, еще один выпад.

Наверное, когда‑то на заре времен черный клинок Смерти уже сталкивался с мечами Гоффаннона и знает их силу, потому что с каждым ударом звенит все жалобнее.

Но так это выглядит внутри круга, а со стороны… Со стороны Джангарай с ужасом наблюдает за поединком между громадным, затянутым во все черное воином, в руках которого легко скользит меч с широким и черным лезвием, и хрупкой девушкой, крохотной и слабой на фоне своего противника.

Самое бы время сейчас вспомнить Джангараю любимую присказку госпожи: «Три вещи губят человека: страх губит разум, зависть губит сердце, а сомнения — душу».

Джангарай начинает бояться за Каэтану и сомневаться в ее способности одолеть га‑Мавета. И нет никого рядом, кто понял бы раздирающие его чувства и остудил эту горячую голову. Много раз, фехтуя с ним, Каэтана повторяла:

— Мастер не может позволить себе бояться или сомневаться. Самое главное — легкое дыхание. Ты не ищешь смерти противника, не опасаешься за собственную жизнь или жизнь дорогих тебе людей — иначе все пропало. Забудь обо всем. Времени нет, страха нет, сомнений нет. Есть только ты и твое продолжение — клинок.

Зачем, зачем, госпожа, ты не говоришь этого именно сейчас?!

Охваченный страхом за жизнь своей спутницы, обуреваемый противоречивыми чувствами, Джангарай вдруг увидел, как огромный клинок обрушивается сверху на Каэ неотвратимой молнией. Так это выглядело за пределами круга.

А в кругу Каэ свирепо улыбалась, и га‑Мавет понял, что проиграл. Он слишком высоко занес меч, и в том времени, где находилась его противница, этот огромный сгусток мрака неподвижно завис у нее над головой. Га‑Мавет отчаянно рвался за ней в измерение, где время текло с той же скоростью, но она его туда не допускала.

Мечи Гоффаннона, которые упивались этим великим сражением, впитали всю энергию любви, надежды и веры.

Каэтана сделала движение, похожее на взмах крыльев огромной бабочки, и два сверкающих в лунном свете меча понеслись к сердцу Смерти, которая застыла перед Каэ, высоко занеся свой клинок. У нее было время пронзить грудь га‑Мавета, затем повести правым мечом вверх, чтобы разрубить ему голову, и еще несколько долей секунды для отступления на шаг назад, давая противнику возможность упасть к ее ногам на истоптанную траву.

Джангарай возник перед ней в самое последнее мгновение, и единственное, что она успела, — это отвести свои мечи назад, а вот перехватить черный клинок в его движении вниз уже не могла — Джангарай был горазда выше нее.

И улыбающийся га‑Мавет изо всех сил обрушил лезвие мрака на ингевона, который живым щитом закрыл свою маленькую госпожу.

— Нет! Нет!!! — закричала она, понимая, что теперь кричать поздно. И этот крик несся в окровавленном времени, раздирая на части ее горло и грудь.

И альв, и Бордонкай вдруг поняли, как нелепо подставил себя Джангарай под клинок Бога Смерти.

— Джангарай! — закричал великан, соскакивая с седла.

А га‑Мавет выдернул из страшной раны свой меч и моментально растворился в темноте — он больше не в силах был сражаться ни с кем.

Джангарай стоял шатаясь, как тростинка на ветру, и понимал, какую страшную ошибку он совершил. Он споткнулся и рухнул прямо на подставленные руки Бор‑донкая.

Каэтана уронила мечи Гоффаннона на землю и изо всех сил зажала рот обеими руками, чтобы не завыть.

Джангарай потянулся к ней и прикоснулся окровавленными пальцами к щеке, когда она наклонилась, чтобы поцеловать его в холодный лоб.

— Прости, прости глупого…

Она молчала, сжимая его холодеющую руку вйсвоих горячих маленьких руках.

— Ты задашь мой вопрос?

— Да.

Воршуд подобрал мечи Гоффаннона и, волоча их по земле, подошел ближе к умирающему. — Прощай, мохнатик.

— Прощай, дружище…

Бордонкай изо всех сил вцепился в тело уходящего друга, словно не хотел отдавать его смерти.

— Я опять встречусь с ним? — спросил Джангарай прерывисто.

— Нет, — ответила Каэ твердо. — Ты уйдешь совсем в другое место, обещаю. — И она знала, что говорит правду.

Джангарай улыбнулся, затем все его тело задрожало от невыносимой боли. Он ясно и твердо взглянул в глаза своим друзьям, всем по очереди, сжал руку Бордонкая и, наконец, обернулся к тому, кто пришел за ним, чтобы проводить его в другой, неведомый мир.

…Они похоронили Джангарая и его клинки рядом и на рассвете пустились в путь.

Рыжий сараганский конь не пожелал покинуть своего господина, и они не принуждали его…

Когда растерзанный, едва живой после отчаянного поединка Малах га‑Мавет ввалился во дворец Джоу Ла‑хатала, все семейство было уже в сборе.

— Явился наконец, — проворчал Верховный владыка, недовольно похлопывая рукой в белой кожаной перчатке по подлокотнику своего великолепного трона. — Тебя, братец, только за смертью посылать.

Остальные присутствующие в зале поспешили рассмеяться в ответ на это проявление божественного остроумия.

— Как раз за смертью меня теперь лучше не посылать, — ответил Черный бог.

— Что так?

— Я слабее. С ней Тиермес отказывается сражаться, а ты посылаешь меня. — Пережив столь сильное потрясение на поляне, желтоглазый бог уже не боялся своего грозного брата и смело смотрел ему в глаза.

— Так ты успел и с Тиермесом поговорить? — недобро ухмыльнулся Джоу Лахатал. — Когда же это?

— Не важно, брат. Важня, что она набирает силу. Но я этого уже не боюсь.

— Знаю, знаю. Ты боишься какого‑то несуществующего врага, который однажды выскочит из‑за угла и громом поразит нас всех. Не стоит утруждать себя выдумками, га‑Мавет. Ступай, отдохни. Думаю, мы как‑нибудь справимся и без тебя.

— Попробуй, Лахатал. Но не говори потом, что никто не предупреждал тебя о последствиях.

— Быть может, — предложил А‑Лахатал, — нам всем вместе выступить против них? В конце концов, их всего лишь трое, и, даже если она сейчас сильнее, чем когда только вернулась на Вард, она все еще ничего не помнит. Или я ошибаюсь?

— Не помнит, — подтвердил Вахаган, вестник богов. Он сидел на нижней ступеньке трона, подобрав под себя ноги, и рассеянно водил пальцем по узорчатой мозаичной поверхности пола. — Мудрый и грозный. А‑Лахатал прав. Нам нужно собраться и выступить против…

— Молчи! — рявкнул Джоу Лахатал с высоты трона. — Не хватало еще против жалких смертных выступать нам всем. Если наш брат га‑Мавет не может справиться со смертными, значит, ему нужно подумать о своем будущем. Ну, кто решится выступить против столь «грозного» противника?

Насмешки и издевки верховного не трогали га‑Мавета. Он устроился в темном уютном углу, из которого было хорошо видно все происходящее в зале. Однако когда рядом кто‑то зашевелился, он вздрогнул.

— Кто здесь?.

— Это я, Гайамарт. Как ты думаешь, Смерть, им удастся ее одолеть?

— Боюсь, они слишком поздно поймут, насколько она теперь опасна.

Гайамарт как‑то странно рассмеялся:

— Твои братья не хотят признавать очевидного.

— Это так, Старший.

— К сожалению, так. И потому они упрямо не желают видеть, что на Арнемвенде появляется новый хозяин. Но я не виню их. Мы когда‑то тоже не хотели этого видеть. И вот нас заменили на вас, а теперь все свои поступки и Действия Джоу Лахатали змеряет другими мерками, и его это не смущает. А тебя, Смерть?

— Смущает, Старший, но, боюсь, я уже ничего не могу поделать…

— Можешь. Можешь, но боишься.

А в зале тем временем шли споры.

— Никто из Древних богов уже долгое время не вмешивался в наши дела, — говорит Арескои. — А если бы и вмешивался, я не боюсь их. И берусь сам уничтожить и ее, и спутников.

— Я доволен, брат мой, — милостиво говорит Джоу Лахатал, не замечая ярких зеленых огоньков, которые на секунду вспыхивают в глазах неукротимого Победителя Гандарвы. Вспыхивают и гаснут.

Арескои широким движением надевает на рыжую голову свой знаменитый шлем и выходит из тронного зала.

Через несколько шагов он оказывается там, где его послушно ждет огромный седой конь. Арескои взлетает в седло и мчится по дороге, которая должна привести его к непокорным людям, несущимся во весь опор к Запретным землям.

Они сразу поняли, кто их догоняет.

Лицо Бордонкая расплылось в грозной улыбке, а вот глаз она не коснулась. Они по‑прежнему оставались серьезными.

— Это мой враг, — говорит он, обращаясь к альву и госпоже. — Езжайте не останавливаясь.

— Нет, — говорит Каэтана, но Бордонкай непреклонно перебивает ее:

— Не повторяй ошибку Джангарая.

И ей не остается ничего другого, кроме как подчиниться. Потому что перед ней совершенно другой человек, нежели тот, которого еще совсем недавно привел Ночной Король Аккарона, чтобы предложить его в качестве спутника. Это Бордонкай, научившийся принимать решения и отвечать за свои поступки.

Он по очереди целует альва и Каэтану, затем выпускает их из своих могучих объятий и разворачивает скакуна навстречу богу, который изо всех сил торопится, чтобы догнать их.

И когда Арескои на всем скаку подлетает к Бордонкаю, тот неподвижной несокрушимой глыбой возвышается у него на пути, не думая отступать. Арескои не верит га‑Мавету, не хочет признавать, что на свете есть воин, который не боится Бога Войны. Он утешает себя мыслью, что тогда, на поле битвы, Бордонкай просто осмелел от присутствия великого множества людей вокруг.

«Но здесь, один на один, он просто не может не бояться. Глупо не бояться хозяина своих души и тела», — думает Бог Войны.

— Нам помешали закончить наш спор, — говорит Арескои так, будто они с Бордонкаем только‑только расстались у стен ал‑Ахкафа.

— Помешали, — соглашается гигант.

И Арескои видит" что смертный действительно не боится его.

Они высятся напротив друг друга — две скалы, две башни, закованные в железо. Два воина, и никто не скажет, который из них более велик. Бог Войны хочет напомнить смертному, что он победил Дракона Гандарву, шлем из черепа которого носит до сих пор, но вовремя спохватился.

«Выходит, что это я его боюсь», — говорит сам себе рыжий бог.

А Бордонкай думает только о том, чтобы задержать Арескои, чтобы Каэтана и альв все‑таки успели добраться до Онодонги, и до остального ему нет дела.

Он поднимает руку с Ущербной Луной, приветствуя своего бессмертного противника.

— Ты не боишься? — удивленно спрашивает Арескои.

— Я еще не видел бессмертного, которого нельзя было бы убить, — отвечает Бордонкай.

Седые скакуны, похожие как две капли воды, медленно разъезжаются в разные стороны.

Сейчас вся вселенная для зеленоглазого бога сосредоточилась на этой поляне, на крохотном пятачке пространства, где исполин Бордонкай опускает забрало на своем черном шлеме и выпрямляется в седле. Бояться смертного ниже достоинства любого бога, но Арескои боится. И ему ничего не остается, как принять этот бой, не пытаясь догнать двух беглцов которые во весь овор скачут к Онодонге.

Кони несутся навстречу друг другу, сталкивая своих всадников в отчаянном стремительном движении. Секира Арескои взлетает высоко над головой, но ее беспощадное падение прервано — исполин подставил рукоять своего оружия и с силой отбросил назад взбешенного бога. Не удержавшись, рыжий покачнулся в седле, и конь пронес его мимо врага. Арескои не хочет признаться самому себе, что сейчас только быстрота скакуна спасла ему жизнь.

«Неужели и вправду нет ни одного бессмертного, которого нельзя убить?»

Эта отчаянная мысль бьется у него в груди, держа в когтях трепещущее сердце бога. Но ведь драконов тоже считали бессмертными, и бессмертным был влюбленный Эко Экхенд, игравший на свирели в свой последний час. Богу легче убить бога, но почему этого не может сделать смертный, если он во всем равен богам?

Равен или превосходит?

Между клыками дракона, служащими забралом, видно бледное лицо, покрытое мелкими бисеринками пота, — Арескои сражается из последних сил.

А Бордонкай мерно машет своей секирой, словно и не вкладывая в свои удары гигантской силы, словно эта сила вливается откуда‑то со стороны. Он думает, что ему необходимо обязательно догнать госпожу, потому что как же они там без него — крохотные, уязвимые, беззащитные? Ему нужно просто поскорее убить Арескои и догонять Каэтану. И никак иначе.

От очередного удара Бог Войны вылетает из седла и с грохотом падает на землю. Он оглушен падением, но силится подняться. Бордонкай спешивается и заносит над головой секиру. Всего один удар отделяет его сейчас от желанной цели.

Но в ордене Гельмольда не учили подлым ударам, и единственный краткий миг своего преимущества Бордонкай потратил на сомнения — а через секунду Арескои уже вскочил на ноги. И поспешно захромал вверх по склону — потому что бессмертный на собственной шкуре почувствовал, что значит быть смертным и уязвимым.

Два коня мирно отходят на противоположный край поляны и ждут исхода сражения. Зеленоглазый бог, забыв о гордости и надменности, бежит на вершину холма, стремясь занять более выгодную позицию. А следом за ним неотвратимо идет Бордонкай. Идет медленно, наверняка зная, что в этом бою у Арескои нет и не может быть более выгодной позиции, ибо он, Бордонкай, гораздо сильнее.

Победитель Гандарвы мечется в ужасе, ощущая себя жалким и нелепым. Так он чувствовал себя только в присутствии великого Траэтаоны.

Бордонкай догоняет его у самой вершины, протягивает руку в черной латной перчатке и разворачивает бога к себе лицом. Такого еще не бывало за долгие тысячи лет! Обычно люди стремились скрыться от него, чтобы не видеть грозного надменного лика. Но Бордонкай сурово глядит прямо в зеленые, слегка раскосые глаза и говорит:

— Защищайся.

Страшно сознавать, что даже это короткое слово содержит в себе слишком многое, — богу нужно защищаться от смертного!..

Арескои поднимает свою секиру и бросается на Бордонкая. Со стороны эта схватка выглядит захватывающе — словно два монолита сталкиваются на вершине холма. Лучи солнца отражаются от зеркальных лезвий, секир, вспыхивая снопами света на остриях. Воины рубятся, пытаются пронзить друг друга копьевидными навершиями, бьют рукоятями. Удар, защита…

Бордонкай неожиданно легко ныряет под руку Арескои и оказывается прямо перед ним — лицом к лицу, прежде чем бог успевает что‑либо сообразить. Он только чувствует, что страшный смерч подхватил его и швырнул на землю. Этот удар еще сильнее того, который он испытал, падая с коня. И Арескои издает слабый крик. Неотвратимый, как судьба, Бордонкай заносит свою Ущербную Луну, и ее острое лезвие нацелено прямо в грудь Бога Войны. Арескои понимает, что ни одни доспехи на свете не выдержат этого удара, в который будут вложены все силы смертного, вся его страсть к свободе, желание победить и защитить своих друзей. Ни на каких небесах не научились еще делать доспехи, которые бы защитили от любви, — потому что только из любви к друзьям Бордонкай решился на то, что впоследствии назовут великим подвигом.

Он держит секиру, но никак не может ее опустить, Потому что перед ним бессильно раскинулся на земле и не Арескои вовсе, а молодой послушник ордена Гельмольда, широкоплечий и высокий, с сильными руками, в которых мертвой хваткой зажата точная копия Ущербной Луны. И она для него чуть‑чуть тяжеловата. Перед Бордонкаем сейчас был его любимый брат, и исполин побоялся совершить ту же ошибку, что и многие годы назад.

Он осторожно опустил смертоносное оружие и отошел на шаг.

И потрясенный этим неожиданным кратким промедлением, потрясенный, но не опешивший, Арескои вскочил на ноги и изо всех сил вонзил лезвие секиры в грудь Бордонкая. Раздался треск доспехов. Секира прорубила грудь воина и обагрилась теплой человеческой кровью. Бордонкай сделал один неуверенный шаг, потом. другой. Ему полагалось умирать от страшной раны, биться в агонии на зеленой траве холма, а он все шел понаправлению к отступавшему Арескои и шептал:

— Брат, брат, брат…

Затем наконец споткнулся, остановился, шатаясь, как под порывами ураганного ветра, взмахнул огромными руками и упал лицом вниз на мягкий ковер травы.

Сам не понимая, что делает, Арескои подошел к поверженному противнику и, пачкаясь в крови, перевернул, его на спину. Затем протянул руку, расстегнул застежки. и снял с него шлем. Густые волосы, смоченные потому рассыпались по плечам, и Арескои дрожащей рукой вытер влажный лоб Бордонкая. Он все время порывался что‑то сказать, но ничего не получалось — во время схватки горло пересохло и теперь словно было сдавлено могучей рукой. А по щекам текли капли влаги — Арескои прежде никогда их не чувствовал и мог только до гадываться, что это та влага, которую смертные зовут слезами.

— Ты плачешь? — разлепил губы все еще живой гигант.

— Мне больно, — ответил бог. — Вот тут..

И указал рукой на грудь.

— Бывает, — прошептал Бордонкай, изо рта которого текла тоненькая струйка крови.

— Я смогу забрать твою душу после смерти, — спросил Победитель Гандарвы.

Глаза Бордонкая были подернуты туманной дымкой, которая, говорят, всегда висит над полями Смерти. Он не видел лица своего собеседника, а только нависший над ним череп дракона, который о чем‑то спрашивал И Бордонкаю стало смешно, что он разговаривает со старым драконьим черепом, и губы его растянулись в улыбке.

— Нет, — ответил он.

Арескои держал на коленях огромное тело умирающего воина, и это было в его жизни впервые. Впервые человек уходил туда, куда не мог за ним последовать ни, сам Бог Войны, ни его желтоглазый брат. Видимо, Бордонкай прошел уже довольно большое расстояние по этой неведомой дороге, потому что он отчетливо увидел как бы с высоты птичьего полета огромную бескрайнюю степь, которая простиралась во все стороны. И по этой степи птицами стелились два коня — вороной и светлый. Маленькие фигурки буквально лежали на спинах легконогих скакунов — это Каэтана и Воршуд во весь опор скакали к хребту Онодонги. А там, за хребтом, Бордонкай увидел прекрасную и великую страну…

Арескои пристально всматривался в глаза умирающего исполина. В них не было ни страха, ни горечи, но только свет и покой. Внезапно Бордонкай вздрогнул всем телом, улыбнулся и прошептал внятно и отчетливо:

— Кахатанна…

И обмяк на руках Арескои.

Бог Войны долго еще сидел на холме, обнимая холодеющее тело своего недавнего врага. Затем тяжело поднялся, достал меч и принялся за удивительное дело.

Лесные любопытные гномы и бесстрашные маленькие, альсеиды из окрестных рощ, степные хортлаки и прочие духи перешептывались, наблюдая за тем, как на вершине холма во все стороны разлетается земля, вывороченная божественным мечом.

Седые скакуны, расседланные и стреноженные, спо — койно щипали траву; неподалеку бесформенной кучей были брошены доспехи. И на самом верху лежал череп? Гандарвы — шлем Бога Войны. А рыжий зеленоглазый гигант неуклюже и торопливо рыл рыхлую податливую землю. Когда могила была наконец выкопана, он бережно опустил в нее холодное тело Бордонкая и похоронил его.

Арескои сидит на высоком могильном холме, не обращая внимания на то, что его драгоценный плащ выпачкан свежей землей. Он при полном вооружении и в шлеме. В руках Бог Войны держит Ущербную Луну, которая станет его постоянной спутницей до самого конца, несмотря на то что секира все же тяжела для него. Самую малость — но тяжела.

«Прощай, брат», — доносит эхо тихие слова.

Но кто их сказал?..

— У меня странное чувство, — обратился Воршуд к спутнице, подгоняя свою лошадку, чтобы она пошла рядом с Вороном, — будто я возвращаюсь домой, выполнив все, что хотел. — Он солнечно улыбнулся. — Помните, я вам часто рассказывал, что хочу работать в библиотеке и быть свободным от вечного страха за собственную шкуру. Что хочу познавать жизнь, углубившись в труды великих мыслителей?

— Конечно, помню. Ты всегда так заманчиво об этом рассказываешь, что и я думаю: да ну к черту этот Безымянный храм — пойду‑ка лучше работать в библиотеку.

Альв расхохотался, но с любопытством спросил:

— А кто такой черт?

— Если коротко — это демон в том мире.

— Понятно. — Альв слегка потрепал лошадь между ушей и продолжил: — Я как бы прожил ту жизнь, о которой читал в книгах, сам прожил. И теперь могу написать собственную книгу. Что вы на это скажете? — Что это прекрасно, милый Воршуд. И что я очень рада…

— Правда? — обрадовался альв.‑Я ведь, знаете ли, никогда не чувствовал себя в такой безопасности, как в этом путешествии, где наша жизнь иногда не стоила ни гроша. Я открыл, кажется, вечную истину, которую каждый должен сам для себя отыскать: свобода — она находится не вовне, а внутри того, кто ее ищет.

Мне теперь все равно, где жить — в лесу, в городе, в замке. Я не боюсь больше ни людей, ни духов. Если бы вы знали, Каэ, как это прекрасно — ничего не бояться. Спасибо вам и спасибо нашим друзьям, — На глаза маленького человечка набежали слезы, но он справился с ними и продолжил довольно спокойным голосом: —, Я искал место, где мог бы скрыться в безопасности, а нашел самого себя. И теперь чувствую, что в состоянии принять в себя весь этот огромный мир и обеспечить ему максимальную защиту и безопасность. Может, это и звучит со стороны немного смешно, но я открыл великую истину. Я бессмертен, ибо живу многими жизнями — ношу в себе наших друзей, ношу в себе вас. Я остался в них и останусь в вашем сердце, когда придет мой смертный час. Но что значит прикосновение га‑Мавета в сравнении с той жизнью, которая мне обещана?

— Ты уже не боишься называть его по имени? Ведь легок на помине, — лукаво спросила Каэ.

— Чего бояться? Рано или поздно он все равно придет за мной. Я готов.

В этот момент лесная тропинка резко свернула влево, и кони вынесли собеседников к замшелому валуну, неизвестно откуда скатившемуся на прогалину. Около валуна протекал небольшой ручеек, весело журчащий среди мха и высокой сочной травы.

Обрадовавшись, спутники спешились и с наслаждением погрузили разгоряченные лица в прозрачную воду которая пахла свежестью, прелой землей и цветами одновременно.

— Упоительный запах, — произнесла Каэ, на секунду отрываясь от воды, чтобы отдышаться. — Кажется, такого вообще не может быть на свете, но есть — и это самое прекрасное.

— Жизнь вообще похожа на то, чего на самом деле быть не может, — улыбнулся Воршуд.

Он старательно тер лапками густой мех, смывая пыль и грязь со своего смешного личика.

— Завидую я вам, Каэ, дорогая. Раз‑два — сполоснули лицо, и готово — умылись. А мне еще ох сколько мучиться..

— Это не мучение, Воршуд, а одно удовольствие. — И Каэтана окунула голову в воду. Подняв ее, она несколько секунд не открывала глаза, ожидая, пока вода стечет с волос, а когда приоткрыла веки, то обмерла.

Прямо около валуна, небрежно опершись на него, стоял, улыбаясь, Черный бог — Малах га‑Мавет. Каэтана перевела взгляд на. Воршуда. Тот сидел в прежней позе, приводя в порядок, мех, и с любопытством разглядывал желтоглазого.

— Странно ты на меня смотришь, альв, — усмехнулся бог. — Я разве сильно изменился?

— Это я сильно изменился, га‑Мавет, — ответил Воршуд, и Каэ поразилась твердости его голоса. Словно Ловалонга или Бордонкай говорили. — Вот хочу рассмотреть тебя как следует, а то все боялся, знаешь ли.

— Теперь не боишься?

— Не то чтобы не боюсь — только дураки не боятся умереть, но не страшусь. Разницу чувствуешь?

Га‑Мавет помрачнел:

— Я мог бы грозно возвестить, что ты ничтожен по сравнению со мной, раздавить тебя во гневе, но ты действительно не боишься этого. Я пришел не за тобой — у тебя еще есть время. Ты получил в этом странствии все, что хотел. Получишь еще — только поверни коня.

— Я не так дешево стою, как ты думаешь, бессмертный, — тихо ответил альв. — Я поделюсь с тобой истиной, которую открыл для себя совсем недавно. То, что делается ради чего‑то, имеет свою цену. И она действительно невелика. А то, что происходит во имя, — бесценно. И если отказаться, то никто и никогда не возместит мне эту потерю.

— Возможно, ты и прав, — медленно проговорил бог. — Но попытаться все же стоило. Прощайте.

Так и не взглянув на Каэтану, он повернулся спинов запахнулся в свой черный плащ и скрылся в лесу. Откуда‑то донеслось дикое ржание.

— Колесница га‑Мавета, — тихо прошептал Воршуд. — Знаете, Каэ, я бы еще очень хотел успеть написать поэм. Мне есть о чем в ней сказать, потому что теперь мне ecть за что умирать.

По лицу Каэтаны текла вода, не высыхая, — как будто это могли быть обычные женские слезы.

Ночь прошла спокойно, а с рассветом следующего дня всадники на отдохнувших конях выехали к огромной горной гряде.

Лес обрывался у самого края пропасти. Внизу, в голубом тумане, таяли очертания долины и все было освещено каким‑то призрачным светом. Они долго стояли на сером мощном утесе, вглядываясь в пропасть, пытаясь определить, каким же образом ее преодолеть.

— Может, в объезд? — неуверенно предложила Каэтана. — Должна же эта трещина в поверхности земли где‑нибудь закончиться. Там и подберемся к самой Онодонге, если это она, конечно.

Каэ задрала голову так сильно, что шею стало ломить. Высоко в небе, распластав крылья, парили гигантские птицы. Вдалеке, на горизонте, стояли, упершись в бескрайнюю синеву, снежные вершины. Одна из них заметно возвышалась над остальными.

— Конечно, Онодонга, — с каким‑то почтением в голосе откликнулся альв. — В мире нет гор выше, чем эти. Говорят, где‑то там живут последние в этом мире драконы, но я не верю.

— Почему? — изумилась Каэтана.

— Такие формы жизни обычно вытесняются менее прекрасными, но более приспособленными к обстоятельствам.

— Да, но драконы…

— Драконы слишком хороши для этого мира, разве что есть такая страна, где красота живет во всем, а Истина существует в своем настоящем виде. Я бы очень хотел верить, что в Таабата Шарран написана правда, что грядут времена, когда найдут Имя Сути и мир станет иным. Может, и драконам в нем найдется место. Какая же это должна быть красота!.. — мечтательно проговорил он. И тут же продолжил уже совсем другим, деловым тоном: — Как будем спускаться? В обход ехать просто некогда — на карте эта трещина не обозначена.

— Ты точно помнишь?

— Конечно, — обиженно ответил Воршуд. — Я же ее наизусть выучил. Если верить карте, то мы должны были пересечь лес и выбраться к равнине, которая лежит у подножия гор. Но равнины нет — вместо нее провал, как будто этот кусок земли вырвали силой. Если здесь было такое мощное землетрясение, то воображаю, что творилось о живыми существами. Однако странно — ведь лес цел. Значит, происходило это очень‑очень давно. Сама пропасть успела порасти деревьями. Тогда я вообще ничего не понимаю — почему на карте провал не указан?

— Мало ли по какой причине, — огорченно ответила Каэ. — Я и коней бросать не хочу, и не представляю, каким образом спускаться.

Альв несколько томительно долгих секунд вглядывался в нагромождение камней прямо под ними и наконец, объявил:

— Здесь есть тропинка — не такая уж и крутая. Главное, не испугаться. Кони по ней тоже пройдут, нужно только завязать им глаза, чтобы не понесли со страха.

— Воршуд, я не могу. Просто не полезу в эту пропасть и тебя не пущу.

— А нам ничего другого не остается. Не бойтесь, дорогая госпожа, — это не страшнее, чем Арескои с его воинством или резня вал‑Ахкафе. И ничуть не хуже подземелий джатов.

— Для меня — гораздо хуже, — категорически заяви‑Да Каэтана.

Но альв ее уже не слушал. Он покопался в своей поклаже и деловито спросил:

— У вас веревочка имелась в кошеле — тонкая и невероятно прочная — ну прямо для такого случая.

— Нет, Воршуд. Ни под каким видом. И тогда альв поступил не совсем честно. Он взглянул ей в глаза и тихо и внятно пообещал:

— Если мы спустимся в долину, то я вам скажу нечто, чего не скажут даже в Безымянном храме. Но не раньше.

Каэ закрыла лицо руками и стояла так долго‑долго, но когда отняла руки от лица, то глаза ее были по‑прежнему чистыми и ясными.

— Тогда нам надо торопиться. Если не спустимся до темноты, то уж обязательно свалимся в какую‑нибудь трещину и переломаем себе все кости.

— Здесь не так уж и высоко, — альв прикинул расстояние, — справимся.

— Дракона бы сюда, — сказала Каэ, вынимая из кошеля на поясе тонкий шнур, запасенный еще герцогом Аррой. Она задумалась, не прекращая работать, — как давно, как далеко было ее странное превращение, смерть эламского герцога, первая встреча с га‑Маветом. Что в ней осталось от той девочки, которая свалилась в этот мир, оглушенная нелепостью происходящего, и приняла, на себя практически невыполнимые обязательства?..

Пока они готовили снаряжение для спуска, солнце встало уже довольно высоко, туман понемногу рассеялся, и Каэтана с изумлением обнаружила, что там, на дне провала, лес продолжается как ни в чем не бывало и переходит в равнину, которая лежит у подножия самых у высоких в этом мире гор. Она тоскливо разглядывала эту картину, прикидывая про себя, удастся ли ей когда‑нибудь достичь желанного рубежа и вступить на Землю детей Интагейи Сангасойи. За ее спиной завозился альв — он закончил делать повязки на глаза коням и теперь прилаживал их со всей тщательностью.

— Помогите мне, дорогая Каэ, — мягко попросил он, отвлекая ее от невеселых размышлений.

— Сейчас, сейчас, — откликнулась она. Каэ выпрямилась, стоя на самом краю скалы, подняла крохотный камешек и бросила его вниз — обвала вроде бы не произошло. И Каэтана покорилась судьбе. Она крепко взяла под уздцы своего вороного, оглаживая его. Умница Ворон фыркал, жалуясь на свою горькую долю, и легко толкал ее мордой в плечо, словно говоря, что понимает, куда его собираются затащить. Лошадка Воршуда была спокойнее — она не любила оставаться в одиночестве, поэтому перспективу спуска, которую кони безошибочно учуяли, воспринимала как неизбежное зло, после которого обязательно расседлают и дадут вволю попастись на мягкой траве.

Еще полчаса прошло, прежде чем они крепко привязали поклажу к седлам, выбросив абсолютно все лишнее.

Солнце стояло уже высоко в небе, когда две крохотные фигурки, ведя под уздцы игрушечных на фоне гор лошадок, двинулись вниз.

Спуск был страшен. Хотя и альв, и Каэтана уговаривали себя, что еще немного — и цель достигнута — глупо же разбиваться здесь, у самого входа в Запретные земли, — но руки и ноги у них тряслись. Ноги скользили на каменистой тропинке, кони фыркали и постоянно оступались. Срывались и текли вниз струйки мелких камешков.

Тропинка петляла между обломков скал, которые своими острыми краями так и норовили зацепить одежду путешественников. В одном месте Воршуд покачнулся, подвернув ногу, и вцепился обеими руками в уздечку. Лошадь, обычно и не замечавшая веса своего маленького всадника, теперь не устояла и медленно, упираясь всеми четырьмя ногами, заскользила вниз. Каэтана едва успела бросить Воршуду свой спасительный шнур, на котором предусмотрительно завязала скользящую петлю. Схватив шнур, альв успел обмотать его вокруг запястья, сунуть лапку в петлю и захлестнуть намертво.

— Еще, еще обмотай, — прохрипела Каэ, откидываясь назад всем телом, чтобы создать противовес.

Было мгновение, когда она похолодела, представляя себе, что еще через несколько секунд ухнет в простирающуюся у ног бездну, но отчаянная жажда жизни оказалась сильнее. Пыхтя и произнося некоторые слова, в целях экономии сил до конца не досказанные, Каэтана вытащила альва со страшного места. Губы ее дрожали, а спина взмокла от нечеловеческого напряжения.

— Нет, все‑таки водная стихия — это совершенно другое дело.

— Даже когда в ней плавает левиафан? — задал Воршуд провокационный вопрос, едва успев отдышаться.

— Пусть хоть два левиафана и один Йа Тайбрайя, но только не головоломные крутые спуски. Воршуд! Не в нашем с тобой возрасте по скалам прыгать, аки горные козлы.

Альв рассмеялся:

— Еще не то будет. Впереди самый трудный участок. А потом как по лестнице у вас в замке — только под ноги гляди.

Каэтана обозрела предстоящий кусок пути и заявила:

— Нет. Хоть минуту нужно: передохнуть.

Воршуд воспротивился::

— У нас не так уж много времени. Да что это с вами сегодня? Мы словно местами поменялись.

Каэтана помрачнела. Ей показалось, что там, внизу, она увидела темный стройный силуэт, легко перепрыгивавший с камня на камень. Она потрясла головой, и капельки пота разлетелись в разные стороны. Да нет, померещилось, конечно. Это солнце — жаркое, изнуряющее.

Альв осторожно тронул ее за локоть:

— Пойдемте, ведь совсем немного осталось. Снова был спуск и унизительный дикий страх. Она умела не бояться обстоятельств, умела не бояться богов, демонов и людей, но эти горы — высокие и высокомерные, старые как мир и безразличные к добру и злу!.. Сколько людей лежало непогребенными на дне этих ущелий? Каэтану мутило от ужаса.

А стройная фигура в черном плаще то и дело попадалась на глаза — не впрямую, нет. Так, на периферии зрения. И от этого было еще хуже.

Трудный участок пути кони преодолели довольно легко, а вот Каэ проделала его ползком, цепляясь за малейшие выступы в скале, за крохотные кустики. И наконец с грехом пополам прошла эту тропинку. И даже без страха посмотрела вниз.

Альв стоял ниже на один поворот тропы, крепко держа под уздцы свою лошадь, и улыбался.

— Вот видите, а теперь почти никаких трудностей — еще полсотни шагов, и мы вступим на ровную землю.

В эту секунду лошадь Воршуда вдруг всхрапнула, дико и испуганно заржала, встала на дыбы на узкой дорожке, где справа высилась отвесная стена, а слева была пропасть, — и рванулась бежать. Глаза ее были завязаны, и несчастная лошадка сразу же оступилась. Она еще мгновение балансировала на краю, оглашая провал жалобным ржанием, и рухнула вниз. Каэ краем сознания отметила, что ее Ворон отчего‑то почти спокоен. Он только повертел головой да слабо подал голос, но с места не двинулся, чем и спас ее жизнь.

Все происходило в считанные мгновения: проводив взглядом, полным ужаса, падающую в пропасть лошадь, Каэтана увидела, что и альв стоит на краю тропы, нелепо размахивая руками.

Забыв обо всем, она вскочила и побежала так, как никогда не бегала. Она неслась к альву, от которого ее отделял всего один поворот тропы, длинными прыжками. Некоторые валуны шатались у нее под ногами, вяло оползая, но она едва касалась этой зыбкой опоры и перепрыгивала дальше. Альв что‑то предостерегающе крикнул.

Их разделяли всего несколько шагов, нет, только один шаг, и Каэ в последнем прыжке отчаянно вытянула руки вперед, чуть ли не выворачивая их из суставов. И пальцы их даже успели соприкоснуться. Как вдруг со скрежетом отломился огромный кусок породы, и альв с птичьим криком, простирая к Каэтане руки, свалился вниз. Это произошло настолько внезапно, что она не успела испугаться.

Птицей преодолела Каэтана остаток пути до дна провала. Как спустился за ней ее конь, она не знала.

Спотыкаясь на камнях, оскальзываясь в траве, она. подбежала к распростертому на земле Воршуду.

Маленький человечек осторожно открыл глаза и тихо прошептал:

— Очень больно, но не так страшно, как я всегда думал.

При этих словах кровавые пузыри выступили на его губах. Сморщенное от боли мохнатое личико казалось маленьким, но освещенным каким‑то внутренним светом — тем, который создает богов и героев. Каэтана взяла слабую лапку альва между ладоней и присела рядом с ним, баюкая ее, как ребенка.

— Ты посидишь со мной? — разлепил немеющие губы Воршуд.

Каэтана кивнула. Она боялась отпускать его взгляд, чтобы он не подумал, что ей неприятно зрелище его смерти.

Жизнь альва утекала, как вода в песок. Кровавое месиво живота, сломанные ребра, порвавшие ткань рубахи, неестественно вывернутые ножки, сама поза сломанной куклы — все говорило о скором конце. Воршуд улыбнулся:

— Я обещал тебе сказать. Там, в Аккароне, когда у тебя случился приступ, ты говорила разными го… — Он захрипел, и Каэ торопливо закивала, показывая, что она поняла и не нужно лишних усилий. — Ты говорила — «дети», — добавил альв, — и только теперь я…

Но голова его безвольно откинулась, глаза широко раскрылись, а с губ с последним вздохом слетело одно странное слово, которого Каэтана уже не услышала. Воршуд смог произнести его полностью: «Кахатанна».

Сквозь пелену слез, застилающих глаза, Каэ не могла видеть, как черный силуэт с опущенными плечами и склоненной головой застыл невдалеке от нее, у выступа скалы.

Она не увидела его и потому не задала свой вопрос:

«Умеет ли печалиться Смерть?»

Мечи Гоффаннона тоскливо звенели, вонзаясь в землю. Она была мягкая и податливая, и Каэ заботливо готовила последнее уютное ложе для маленького мохнатого человечка. Когда оно было наконец устроено, она подняла на руки пушистое легкое тело и осторожно положила его в могилу. Глаза Воршуда все еще были широко открыты и смотрели на нее с какой‑то невероятной нежностью и спокойствием. От этого она не чувствовала себя одинокой и все не решалась протянуть руку и погасить этот ровный теплый свет. Однако делать было нечего — ее ладонь легла на мохнатое личико и чуть задержалась на нем: лицо было еще совсем теплым. Затем Каэ решительно встала и начала закапывать могилу. Насыпав над Воршудом довольно большой холм, она завалила его камнями, которые притащила от подножия скалы, откуда упал альв. Камни были окрашены его кровью.

Каэ работала, не чувствуя усталости, нарочно изнуряя себя непосильным трудом, — но все ее тело, которое должно было изнывать от слабости, только кипело новой энергией. Теперь ее ничто не могло утомить, испугать, остановить. Смерть Воршуда вычеркнула из ее души остатки страха, сомнений и неуверенности в себе. Огромной ценой было заплачено за то, что с могильного холмика поднялось новое существо, владевшее телом и именем Каэтаны. Она почти не прислушивалась к силе, которая бурлила в ней, как лава в действующем вулкане. Эта сила могла проявить себя неожиданно — и через день, и через час, и через год.

Обтерев травой измученного и дрожащего от усталости Ворона, Каэ отправилась рсмотреть окрестности и почти сразу же натолкнулась на крошечное озерцо с кристально чистой водой, — очевидно, на дне его бил ключ, потому что вода оказалась до одури холодной. От нее заломило зубы и дрожь пошла по всему телу. Только когда Ворон остыл и немного успокоился, она сводила его к водоему и позволила напиться вволю.

Есть ей совершенно не хотелось, рна рассеянно сорвала несколько спелых, пушистых, как шмели, ягод малины и машинально сунула их в рот. Ягоды буквально взорвались у нее на языке, истекая сладким кровавым соком.

Кровавым…

Ночь она провела у холма, положив голову на плоский замшелый камень, заменивший ей подушку. И не было в мире подушки более удобной. Она не спала — разглядывала звездное небо в просветах между ветвями деревьев, вспоминала, как такими же ночами они сидели у костра и каждый мечтал о чем‑то своем. Своими чаяниями и надеждами друзья делились скупо и редко — вот только жизней не пожалели.

За своими мыслями Каэтана не заметила, как из темноты неслышно вышел человек, закутанный в темный плащ, — невысокий, темноволосый, с незапоминающимся лицом.

— Горько? — спросил он вместо приветствия.

Каэ даже не вздрогнула, лишь неопределенно пожала, плечами:

— За гранью боли и горечи.

— Понимаю, — вздохнул человек. — Я не должен был приходить, но вот не выдержал.

— Бывает, — усмехнулась она невесело.

— Завтра ты тоже можешь умереть, — сказал человек печально, и стало ясно, что он не пугает, а просто констатирует факт.

— Нет, — ответила она. — Теперь я умереть не могу. Он присел у костра, который неизвестно как зажегся около могильного холмика, протянул к огню длинные пальцы музыканта.

— Ты уверена?

— Я должна услышать ответы, на незаданные вопросы — только не свои вопросы, а их. — Она кивнула на камни могилы.

Человек высоко поднял бровь:

— Тогда, возможно, ты сильнее, чем я предполагал. Ты идешь не ради себя?

— Я иду во имя их…

Человек молчал очень‑очень долго; казалось, что прошла не одна вечность, прежде чем он снова заговорил:

— Я не могу помочь тебе.

— Я знаю.

— Что ты можешь знать, дитя?

— Знаю, что из всех ныне живущих ты один можешь сделать то, что не под силу никому. Ты один можешь перенести меня прямо в храм. Ты один можешь запретить богам охотиться за мной. Я не знаю, кто ты, но думаю, что догадываюсь. И еще я знаю, что многое тебе под силу, но ты не имеешь права вмешиваться. Истина заключается в том, что я всего должна добиться сама, иначе ты просто поселишь во мне еще один сон. Сон о мире, из которого меня вызвал Арра, о путешествии в Запретные земли, о Безымянном храме. Я должна проснуться, внутри меня кипит и рвется наружу сила — ее ты ждешь?

— Да, — потрясение ответил человек.

— Я понимаю, что отвечать на мои вопросы тебе тоже нельзя, но один, наводящий…

— Валяй. — Он хотел, чтобы голос его прозвучал по возможности весело и бодро, но вышло тоскливо и ничего, словом, не вышло.

— Почему ты пришел?

— Это не совсем наводящий вопрос, дитя. Я бы охарактеризовал его как «вопрос в лоб».

Они опять надолго замолчали. В костре потрескивали сучья и со звоном рассыпались алые угли. Звук этот был приятен, и от него душа очищалась. Каэтана подобрала ноги, обхватила руками колени и уперлась в них подбородком.

— Ты читала Таабата Шарран? — неожиданно спросил ночной гость.

— Так и не удосужилась.

— Может, и к лучшему, — сделал он вывод. — Вина хочешь, самую малость?

— Хочу.

Он достал из складок плаща небольшую флягу в кожаном чехле.

— Из храмовых запасов, — пояснил человек.

— Украл? — лукаво прищурилась Каэ.

— Ну вот еще. Подарили, — с достоинством ответил он.

— Так ведь храм пустой. Кто подарил‑то?

— Подарить всегда найдется кому, — туманно пояснил человек и спросил: — Ты пить будешь или выяснять происхождение напитка?

— И то верно.

Они пили, по очереди прикладываясь к фляге, и Каэ при каждом глотке вспоминала одного из своих спутников.

— Боишься? — спросил ночной гость. Каэтана надолго задумалась:

— Отвечу тебе так: я точно знаю, что все время оставалась сама собой. Завтра мне предстоит узнать, кем же я была все это время. Ты бы испугался?

Человек кивнул:

— Конечно да. Прости, я не смогу быть рядом с тобой.

— Донимаю, понимаю, — улыбнулась она, — вопросы профессиональной этики.

— Это ты о чем? — подозрительно спросил человек.

— Ни о чем. Я имею в виду, что мне и не требуется ничьей помощи. Завтра полностью мой день и только мое сражение. А теперь прошу тебя — уйди. Мне очень нужно побыть одной.

— И ты ни о чем не спросишь меня напоследок? — спросил вдруг человек с какой‑то отчаянной тоской.

— Нет, извини, — твердо прозвучал в ночной тишине ее голос.

На поляне было уютно. Могильный холм казался каменистым пригорком, на котором расположилась отдохнуть очаровательная девушка. Лицо ее было безмятежно, волосы растрепались по плечам, а глаза смотрели спокойно и ясно. Тихо потрескивал догорающий костер. Человек поплотнее завернулся в свой плащ, ссутулился и шагнул в темноту, словно и не было его.

— Прощай, — сказала Каэтана после длинной паузы.

Она вытянула ноги, оперлась спиной о холм и смежила усталые веки.

Всю ночь ей снился ночной гость, только не в этом мире, а в том, из которого ее вырвал ценой своей смерти эламский маг, герцог Арра, внук Ловалонги.

Там человек в темном плаще выглядел совершенно иначе, только руки и глаза у него оставались прежними. Он водил Каэтану по парку, угощал сластями и рассказывал трогательные, страшные и смешные истории о каком‑то Арнемвенде, который он сам и придумал.

Ей было десять лет. На ней было новое любимое платье, подаренное ко дню рождения, и она верила человеку с руками музыканта абсолютно во всем. Имени его она либо не помнила, либо вообще никогда не знала…

Как только небо позолотилось первыми лучами солнца, Каэтана поднялась и стряхнула с колен свежую землю. Несколько минут она стояла, потягиваясь и разминая затекшие мускулы, бездумно разглядывая коня, который, пофыркивая, щипал траву. Затем встряхнула головой и громко сказала вслух:

— А теперь нужно заняться делом.

Она в несколько минут оседлала своего вороного и двинулась в путь, жуя сухарь. Странное состояние владело все это время Каэтаной — она была безмятежно спокойной. Горе и скорбь нашли свое место в ее измученном потерями сердце — а на виду остались веселая улыбка и ясный взгляд. Она больше никуда не торопилась и совершенно ничего не боялась. Страх, как и горе, перешагнул ту черту, за которой он теряет свое влияние.

Все ее спутники встретили смерть лицом к лицу и ушли из этого мира достойно. Она бы предала их память, если бы сейчас стремилась сохранить жизнь и испытывала страх перед возможной опасностью. Ею владела одна‑единственная мысль: дойти до Безымянного храма во что бы то ни стало. Не ради себя, ради них. Она несла в себе десятки незаданных вопросов. А маленький отряд по‑прежнему был с ней, все рядом: и хохочущий белозубый Джангарай с двумя мечами крест‑накрест за, плечами, и величественный Ловалонга, и двухголосое, двуглавое существо Эйя — Габия — близнецы‑урахаги, и исполин Бордонкай со своей Ущербной Луной на плече, чью рукоять он ласкал, как стан любовницы, и маленький смешной человечек, мудрый альв, золотое сердечко.

Она ехала, не понукая коня, позволяя ему самому выбирать аллюр, и разговаривала, разговаривала, разговаривала… Она торопилась сказать им все, что не успела при их жизни: что любит их всех и бесконечно благодарна: им за дружбу, за тепло и любовь; заточто они без сожаления отдали за нее свои жизни. Каэтана не знала, что ждет ее в Сонандане, не предполагала, как доберется туда и какие препятствия встанут перед ней, но она точно знала, что нет на свете силы, которая сможет остановить ее, заставить свернуть с выбранного пути. Многократно сильная силой своих друзей, она могла выйти в одиночку против всех богов, которые посмели бы бросить ей вызов.

Единственной целью одинокой странницы на вороном коне оставался Безымянный храм, который испокон веков стоял на Земле детей Интагейи Сангасойи.

— Детей Интагейи Сангасойи, — прошептала Каэ — О чем ты догадался перед смертью, Воршуд?

Каэтана не слишком торопилась — она была уверена, что теперь, на последнем рубеже, боги тем более не оставят ее в покое. Оставалось только догадываться, чтб они придумают на сей раз.

Каэтана приподнялась на стременах, оглядывая окрестности. Громадный хребет Онодонги таял в голубизне неба y нее над головой. В вышине царили огромные гордые птицы, а снежная вершина, казалось, пронзала небо и устремлялась в глубины вселенной.

Прямо перед всадницей горы слегка раздвигались, образовав узкое длинное ущелье, к которому вела каменистая тропинка. Вокруг буйствовала растительность всех оттен‑Йков зеленого цвета, а тропинка выглядела истоптанной, словно ею постоянно пользовались. Она приветливо извивалась по равнине, приглашая странницу за собой, в; глубь гор, в Запретные земли. И Каэтана понимала, что и вряд ли сможет преодолеть ее, не встретившись с богами. Она поправила перевязи мечей, затянула потуже пояс и выпрямилась в седле. Затем легонько тронула коня, пуская его вперед, и приготовилась к неизбежному.