Калигула

17

Клавдий Цезарь, дядя императора, знал, как нелегко ему будет сохранить свою жизнь во время правления племянника. Он старался находиться подальше от Рима, насколько это было возможно, и работал в своем загородном имении над многотомным историческим трудом.

И все же он являлся членом правящей династии, а это предусматривало выполнение определенных обязанностей. Клавдий был членом коллегии жрецов Августа и занимал ряд других почетных должностей.

Сразу после своего вступления на трон Калигула назначил его консулом, но сделал это не в знак уважения к дяде, а чтобы позлить сенаторов. Однако Клавдий правильно оценил опасность своего положения и старался изо всех сил производить и дальше впечатление далекого от мира рассеянного ученого. Он, который держал в памяти материал целых библиотек, делал вид, будто ничего не может запомнить, путал имена и события, разыгрывая в обществе Калигулы глупца, как от него и ожидали. Поскольку племянник постоянно отпускал в его адрес злорадные шутки, остальные, подыгрывая ему, тоже не проявляли по отношению к старику ни капли уважения.

Если становилось известно, что Клавдий приглашен к императорскому столу, все радовались в ожидании его появления: ведь присутствие заикающегося человека, лицо которого временами искажалось от нервного тика, обещало возможность повеселиться особым образом. По рассеянности — или он делал это нарочно? — Клавдий всегда появлялся последним, и все получали несказанное удовольствие наблюдать, как он, прихрамывая, обходит зал в поисках свободного места. Поскольку Клавдий работал допоздна, к полудню его одолевала усталость, и он часто засыпал за обедом. Тогда дворцовые весельчаки использовали его в качестве мишени для стрельбы косточками фиников и оливок. Когда же тот просыпался, делали невинные лица, и Калигула, бывало, спрашивал:

— Ну, дорогой дядя, какие ты видел сны? Может быть, о приключениях твоей супруги Плавтии? Ты и правда единственный, кто не знает о ее похождениях? Но мужья вечно узнают обо всем последними.

За столом раздавались взрывы смеха, и кто-то выкрикивал:

— Ну вот и он наконец тоже узнал!

Клавдий делал вид, что плохо слышит, и никогда не поддавался на эти уловки. Если его не желали оставить в покое, отвечал так, будто все воспринял как шутку или плохо понял сказанное. О неверности своей жены Клавдий давно знал, но это его не заботило.

Под маской глупца скрывался умный и проницательный наблюдатель, и от него не ускользнуло то, что популярность Калигулы в народе — особенно у знати — постепенно падала. У самого же Клавдия были друзья, которые воспринимали его вполне серьезно, сознавая, что тот лишь играет навязанную ему роль. Из их высказываний и намеков ученый сделал вывод, что правление Калигулы не будет долгим и надежды многих связаны с ним, Клавдием Цезарем. Но он был достаточно умен, чтобы не слышать подобных речей. Лицо его еще сильнее начинало подергиваться, а из бессвязных слов не было ясно, понят ли им намек.

Так стремление к самосохранению заставило Клавдия вести двойную жизнь: одну — глупца и заики, обделенного рассудком и слухом, и другую — ученого, изучающего в огромной загородной библиотеке историю народов, который никогда не заикался, когда беседовал с друзьями об интересующих его предметах или отдавал приказы их слугам.

Большую часть времени Калигула проводил в своем дворце. Лишь изредка он выходил на улицу переодетым, опасаясь быть узнанным и пасть жертвой вспыхивающего то тут то там народного недовольства. Но страх этот был безосновательным: растущей враждебности в высших кругах противостояла его по-прежнему большая популярность среди плебеев. Простолюдины быстро прощали ему «шутки», поскольку император давал им главное — хлеб и зрелища.

Однако в эти дни его вдруг одолело желание выйти на улицу переодетым, чтобы тайно принять участие в празднике бога Вулкана. Начиналось это народное торжество соревнованием по ловле рыбы на Тибре, а заканчивалось рыбным пиром, к которому по традиции император жертвовал вино.

Калигула уже потому хотел присутствовать на этом празднике, что его вклад в застолье был, как обычно, связан с «шуткой». Он распорядился среди бочек с хорошим вином доставить и такие, которые были бы наполнены уксусом или тухлой водой. Переодевшись со своими преторианцами в простых римлян, он со злорадством наблюдал, как, пробуя вино, многие морщились, выплевывали пойло, сопровождая это непристойной руганью. Тут и там вспыхивали драки, потому что более удачливые упрекали тех, кому не повезло, в неумении оценить отличное императорское вино.

— И ты называешь это вином? Или нас провел император, или его смотритель погребов. Это уксус!

Другой же не соглашался:

— Вам никто не угодит! Я, во всяком случае, был бы рад, если мог бы позволить себе пить такое вино каждый день.

— Тогда попробуй! — отвечал первый, выплеснув содержимое кружки в лицо собеседника.

И вот уже, к радости Калигулы, завязывалась потасовка.

На пути к Палатинскому холму внимание Калигулы привлекли уличные артисты, разыгрывающие представление. Тут были Макк, дурачок, Букко, хвастун и болтун, и Поссений, обманщик и вор. Букко, переодетый императором, в ярко-желтом плаще и с золотым лавровым венком на голове, громко распевал:

Калигула рассмеялся, зааплодировал и послал одного из преторианцев наградить исполнителей.

— Узнай, кто написал эту песенку, — велел ему император.

Солдат вернулся назад и сообщил:

— Он сам ее придумал.

— Схватить и в застенок! — приказал Калигула.

Император долго раздумывал, как ответить на забавную песенку, и наконец нашел, по его мнению, блестящее решение. Часть театральных представлений состояла из греческих мифов и легенд, и, чтобы сделать их как можно более похожими на действительность, Калигула приказал не разыгрывать кровавые сцены, а предложить публике кое-что получше. Например, в легенде об Актеоне, тайно наблюдавшем за купающейся Артемидой, которого она в наказание превратила в оленя и которого потом разорвали на части собаки, актер должен был изображать несчастного лишь до критического момента. В заключительной сцене спектакля на подмостки выпустили одного из приговоренных к смерти, переодетого оленем, и на глазах у ревущих от восторга зрителей несчастного загрызла свора голодных собак.

Калигула велел сообщить автору веселых стихов, услышанных им на площади, что он удостоен чести играть Геракла в последнем акте следующей пьесы. Тот немного подумал и с ужасом понял, какая смерть его ожидает.

Итак, во время следующих театральных представлений зрителям были обещаны сцены о подвигах Геракла. Пришлось поломать голову, чтобы привнести жизнь в разыгрываемые сюжеты. Немейский лев был пусть старый и беззубый, но настоящий; гидру тоже изображала настоящая змея, а критский бык своими внушительными размерами и диким норовом вызвал восторг и аплодисменты публики.

Успешно выполнив все двенадцать поручений, Геракл готовился принести благодарственную жертву. Однако его супругу мучала ревность к прекрасной Иоле, и она посылала мужу пропитанный легко воспламеняющейся кровью кентавра плащ. В этой одежде Геракл должен был совершить жертвоприношение, но, как только надел ее, сгорел в муках.

Этот последний акт и было суждено сыграть горе-поэту. Ему пришлось надеть пропитанную маслом накидку, после чего он был подожжен. Объятый пламенем, несчастный принялся метаться, упал, извиваясь и корчась, снова вскочил, со стонами бежал по песку, пока наконец не рухнул замертво. Ему, во всяком случае, не было суждено, как Гераклу, в награду стать богом и переселиться на олимп. Его обугленный труп под насмешливые крики толпы выволокли с арены.

Калигула громко смеялся и похвалил артиста:

— Последний подвиг удался ему особенно хорошо. Жаль, что его нельзя повторить.

Публика бурно аплодировала представлению. Среди восторженных выкриков были слышны возгласы, прославляющие Калигулу. Плебеи гордились своим императором, так глубоко понимающим искусство и любящим театр.

Корнелий Сабин вовремя пришел на условленное место для встречи Клеоном. Тот уже сидел за столом, поднял кружку и сказал:

— Позволил себе выпить за твое здоровье. Закажи себе вина, и ты сможешь…

— Прекрати! — нетерпеливо перебил Сабин. — Твоя работа состоит не в том, чтобы ты напивался за мой счет, а в добыче новых сведений.

Клеон растянул губы усмешке:

— Работа закончена, господин, поэтому я могу промочить горло. Только обещанным дело не обойдется — самому пришлось платить за услуги…

— Я возмещу твои расходы, а сейчас рассказывай!

Клеон отодвинул кружку:

— Хорошо, господин. Итак, к делу! Поскольку люди на той площадке меня уже видели, я не хотел возбуждать любопытства и взялся за проблему с другой стороны. Расспросив кое-кого, я выяснил имена десятников; они оба свободные люди, а остальную работу выполняют рабы. У старшего есть семья, и он все вечера пропадает дома, а тот, что помоложе, холост и почти каждый день ужинает там же, на пристани. То, что я рассказываю тебе в двух словах, заняло у меня два дня расспросов и розысков.

Вчера я подсел за стол молодого десятника — его зовут Бойда — и завел с ним разговор. Я прикинулся щедрым, сказал, что выиграл в кости, пригласил его выпить со мной кружку самого лучшего вина. Это было недешево, господин, можешь мне поверить. Я проявил интерес к его работе, стал спрашивать о тонкостях, а потом, как бы между прочим, спросил, нет ли у Полюбия сына по имени Петрон, который должен унаследовать его дело. «Есть, — сказал Бойда, — но он ни на что не годится, увиливает от работы и доставляет старику много забот». — «Тогда его надо женить, — предложил я. — Когда он почувствует ответственность за семью, исправится». — «Да он уже женат! — Бойда стукнул кулаком по столу. — Но с парнем что-то неладно. Елена, его жена, однажды прибежала к Полюбию заплаканная и, похоже, жаловалась на Петрона». — Что ты на это скажешь, господин? Петрон и Елена — это имена, которые ты и хотел знать. Если я посчитаю все вместе…

— Подожди! — остановил его Сабин. — Ты забыл самое главное. Я должен знать, где находится дом этого Петрона.

Клеон смутился.

— Видишь ли, этого Бойда точно не знает, да я и не мог спросить напрямую. Только помню, что он сказал «неподалеку от Акрополя», а больше я ничего не мог из него вытянуть. Тебе еще нужна моя помощь?

Сабин подумал: «Почему бы и нет? Мне самому лучше пока там не показываться».

Клеону он сказал следующее:

— Я напишу письмо, но ты должен передать его только Елене. Когда найдешь ее дом, настаивай на том, чтобы она сама приняла у тебя послание.

— А если ее муж будет дома? Как мне выкручиваться?

— Сделай просто: сначала спроси Петрона, а если слуга скажет, что господин дома, извинись и быстро исчезни. Думаю, все получится. Или ты чего-то опасаешься?

— Рискованно. Может быть, они бросятся за мной и поймают, как какого-нибудь уличного вора.

Сабин прищурился:

— Догадываюсь, что ты справлялся с ситуациями и посложнее. Сколько я тебе должен?

— Двадцать сестерциев возместили бы мои расходы, если еще…

— Хорошо, двадцать.

Сабин выложил на стол деньги.

— Еще десять сестерциев — и не больше! — я предлагаю тебе за следующее поручение. Петрон ведь должен работать на площадке отца, не так ли? Во всяком случае, днем он вряд ли будет сидеть дома. Ты должен появиться после полудня, и, уверен, не будет никаких осложнений.

— Хорошо. Ты был щедрым, господин, и я отвечу тем же. Если мне и придется кому-нибудь платить, это мое дело. Я берусь выполнить эту работу за десять сестерциев.

Сабин хлопнул Клеона по плечу:

— Ты хитер. Но я должен признать, что до сих пор ты был достаточно ловким, чтобы я мог доверять тебе и дальше. Не сомневаюсь, что ты передашь письмо в нужные руки. Да, тебе придется дождаться ответа — письменного или на словах.

— Еще и это! — воскликнул Клеон с наигранным отчаянием.

Сабин достал чернила, налил в них немного воды, перемешал пером из тростника и написал на кусочке пергамента следующие строки:

Римлянин сложил письмо несколько раз, перевязал его, капнул немного воска и запечатал своим перстнем.

— Пусть Гермес поможет тебе и защитит!

Клеон отмахнулся:

— Только на богов нельзя полагаться. Я надеюсь на себя, но благодарю тебя за доброе пожелание. Когда мы встретимся снова?

— Через четыре дня, в этот же час?

— Хорошо. Но может случиться, что мне понадобится больше времени.

Выпив еще вина, он исчез.

Новости радовали Сабина. Разве не сказал десятник, что Петрон ни на что не годится? Но за этим может скрываться и другое. А что, если оба так влюблены друг в друга, что Петрон увиливает от работы, чтобы подольше побыть с женой? Елена могла прибежать с заплаканными глазами и по другой причине. Оставалось только ждать ее ответа. Если такового не последует или она передаст что-то неопределенное, придется, пожалуй, оставить ее в покое. Если же будет готова встретиться… Сабин не осмелился додумать до конца, но знал уже сейчас, что не отступится, даже если они счастливо женаты, — никогда, ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось.

А лучше всего было бы, если бы на голову этого Петрона свалилась мачта. Тогда Елена оказалась бы свободной и могла бы с ним, Сабином, начать новую жизнь. Едва эта мысль родилась, Сабин тут же устыдился и постарался от нее избавиться. «Но это было бы прекрасным решением», — шептал ему внутренний голос.

— Нет! — твердо сказал он. — Должен быть и другой путь.

Калигула обожал лошадей, во всяком случае, он так утверждал. Иногда император неделями и не вспоминал о гонках на колесницах, но потом его одолевала такая сильная страсть, что он дни напролет проводил на ипподроме и даже спал в доме «зеленых». Этой партии принадлежала любовь императора, в то время как «голубым», «белым» и «красным» досталась его ревностная ненависть.

Он считал недостойным императорской чести самому принимать участие в гонках, но иногда, чтобы доставить себе удовольствие, мог промчаться с сумасшедшей скоростью по арене, управляя четверкой лошадей.

Своему любимому скакуну по кличке Инцитат он построил мраморную конюшню с яслями из слоновой кости и черного дерева. Однажды при свидетелях он заметил своему толстому секретарю Каллисту:

— Прежде чем назначить моего недоумка Клавдия еще раз консулом, я передам эту должность Инцитату. Почему бы и нет? У него гораздо больше мозгов, чем у моего дяди или у целого сената.

«Назначь его своим наследником, — подумал Каллист. — Тогда по крайней мере после твоей смерти многим не придется больше трястись за свою жизнь». Он сам пока еще не трясся, но чувство тревоги усиливалось тем больше, чем чаще император намекал на его богатство.

— Я становлюсь все беднее, потому что отдаю своему народу последнее, чтобы развлекать и кормить его. А что касается тебя, Каллист, слышал об удачной продаже поместья задолжавшего Туллия. Ты, кажется, получил несколько десятков тысяч сестерциев. Скоро мой секретарь станет богаче, чем я… Можно я тогда займу у тебя денег?

Такие речи были не по душе секретарю, и он уже позаботился о том, чтобы перевести накопленное на имя одного дальнего родственника — на всякий случай. Кто знает этого Калигулу…

В распоряжении же самого императора, казалось, находились неистощимые богатства. За два дня до запланированной поездки на Бавли он организовал торжественный прием в честь возничего Евтюхия. Были приглашены все поклонники «зеленых», а те, в свою очередь, могли привести с собой своих друзей и родственников.

Так императорский зал для приемов наводнили несколько сотен человек, онемевших от увиденной роскоши. В основном здесь собрались простые, грубоватые люди, которые неплохо разбирались в породистых лошадях и гонках, а в остальном были совершенно несведущи. Едой им служили в основном хлеб, фрукты да овощи, а жаркое или рыба украшали их стол только по праздникам. Теперь же перед ними выставили огромное количество невиданных блюд, названий которых они не слышали, кроме того, большинству они не пришлись по вкусу.

Калигула с явным удовольствием наблюдал за своими гостями, которые мучились с непонятными творениями поваров.

Он почти забыл про еду, так забавляли его все эти люди. Но как только император заметил, что многие жуют один хлеб и запивают вином, он послал по кругу распорядителя со строгим замечанием о том, что ему будет нанесено личное оскорбление, если угощение останется на столе.

И гостям поневоле пришлось съесть фаршированных имбирем кроликов, рагу из фазаньих и павлиньих мозгов, соловьиные язычки в желе. Когда же на серебряном подносе внесли блюдо, как две капли воды напоминающее настоящую русалку с милым личиком, обнаженной грудью и рыбьим хвостом, чудо-изделие искусных поваров приветствовали испуганным шепотом.

Калигула удовлетворенно кивнул.

— Удавшаяся трапеза! Я дал этим бедным рабам лошадей возможность хотя бы раз отобедать по-императорски.

Евтюхий, возничий, рассмеялся. Он был любимцем Калигулы и мог себе позволить некоторые вольности.

— Боюсь, что они не сумеют по достоинству оценить щедрость императора и большую часть съеденного оставят за дверями, в переулке.

Калигула пожал плечами.

— Тогда кое-что перепадет собакам. Ты на все лето останешься в Риме, Евтюхий?

Жилистый загорелый возница ухмыльнулся.

— Где же еще? Как бедный человек может заработать на загородный дом? Я хочу подготовить лошадей к осенним гонкам. Тебе не придется краснеть за «зеленых», император.

— Ты всегда старался исполнять свое дело как можно лучше, мой друг. Но и тебе нужен отдых. Я подарю тебе виллу на Албанских холмах. Дорога до Рима оттуда занимает не больше часа.

Евтюхий упал на колени и поцеловал руку своего благодетеля.

— Благодарю, император. Платой за твой подарок будет мое удвоенное усердие.

Казначей получил указание передать во владение возничего Евтюхия одно из земельных владений императора. Вместе с полями, лесами, рабами и скотом стоимость его составляла миллион сестерциев.

Императорский двор был уже несколько дней занят подготовкой к отъезду в Бавли, когда вдруг заболела Друзилла. Они с Калигулой провели целый день на Немейском озере, где состоялось торжество по поводу окончания строительства одного из двух роскошных императорских кораблей.

На обратном пути на Друзиллу неожиданно напал озноб. Ее зубы стучали, тело тряслось в лихорадке, а влажные глаза блестели.

Врачи решили, что надо подождать, пока болезнь проявится, но сестру императора по-прежнему мучила только лихорадка, которая то на несколько часов подряд сковывала ее леденящим холодом, то снова бросала в такой жар, что та откидывала одеяло и громко звала на помощь:

— Я горю! Помогите же мне! Не могу дышать — я горю!

Калигула был в отчаянии. В его холодных глазах поселился панический страх, а безграничный гнев на свою беспомощность не давал ему покоя. Он велел приводить все новых врачей, которым то грозил смертью и пытками, то обещал огромные деньги и земельные владения. Врачи делали все, чтобы обуздать лихорадку. Они оборачивали пылающее жаром тело Друзиллы прохладными простынями, а когда начинался озноб — теплыми одеялами. Лекари переворошили горы книг в поисках новых жаропонижающих средств, но Друзиллу от них рвало. Ее организм ничего не принимал, кроме воды, которую она жадно пила в перерывах между приступами. Они длились иногда по часу, а когда заканчивались, казалось, что болезнь отступила. Тело становилось расслабленным, и Друзилла говорила ровным, пусть все более слабым голосом.

Калигула сидел у ее ложа, держал за прохладную сухую руку и не мог поверить, что Друзилла, единственный человек, которого он любил, смертельно больна.

— Я умру? — спросила она во время очередной обманчивой передышки.

Калигула отчаянно помотал головой.

— Нет, любимая! Я не позволю! Боги не могут этого допустить! Лихорадка продержится еще несколько дней, потом станет слабее, и болезнь закончится долгим целительным сном. Так мне объяснили врачи, и я не вижу причин сомневаться в этом.

Друзилла попыталась улыбнуться, но у нее получилась только беспомощная гримаса — так она ослабела.

— Даже если я умру, буду рядом с тобой. Я Луна, ночная богиня. Я буду охранять тебя ночью, пока мы снова не встретимся на Олимпе, чтобы вместе с богами веселиться на вечном празднике, который не омрачают ни болезни, ни опасности, ни смерть. Ты только потерпи, мой любимый.

— Нет, — в отчаянии сказал Калигула. — Я хочу быть с тобой не на Олимпе, а здесь. Мы еще молоды, Друзилла, у нас впереди целая жизнь. Я запрещаю тебе покидать меня — просто запрещаю!

Друзилла закрыла глаза. Она оставила борьбу, хотела только спать, спать, спать. Тело ее было измотано приступами жара и холода. Даже камень рассыпается, если его много раз раскалять, а потом обливать холодной водой.

— Полежи со мной рядом, Калигула, пока я не усну.

Он скользнул к ней под одеяло и нежно положил руку на исхудавшее тело. «Если я буду ее держать, — думал он с тоской, — она останется здесь. Моя божественная воля удержит ее на земле. Я просто должен следить, чтобы она не ускользнула».

Калигула понимал, что в этой борьбе он слабее, ведь там наверху, среди звезд, сидел на троне другой брат-близнец, бородатый громовержец, и он мог оказаться победителем. Чтобы умилостивить богов, император велел принести в жертву целые стада быков, баранов и коз. Днем и ночью дымились жертвенные костры; летний Рим накрыло, как колпаком, плотным темным облаком, и повсюду распространился запах паленого мяса. Перед собранием жрецов Калигула дал обет снести после выздоровления Друзиллы храм Асклепия на Тибрском острове и построить новый в три раза больше.

Ничего не помогло, брат-близнец на Олимпе одержал победу. На рассвете седьмого дня Друзилла не проснулась. Император велел поставить рядом с ее постелью кровать для себя и все ночь прислушивался к ее тяжелому дыханию. Когда оно стало спокойнее и ровнее, заснул и Калигула. Через час его разбудили.

— Друзилла отправилась к богам, — сообщил молодой врач дрожащим от страха голосом.

Калигула подскочил, как от удара. Он бросился к ее постели и увидел сестру, будто в глубоком сне. Тень загадочной улыбки лежала на ее губах. Он погладил Друзиллу по щеке.

— Но она теплая, — сказал Калигула.

— Да, император. Твоя сестра умерла несколько минут назад.

— Оставь нас.

Облегченно вздохнув, врач удалился. Калигула долго рассматривал свою сестру и возлюбленную. Он откинул одеяло, и теперь перед ним лежало ее обнаженное тело, все еще очень красивое, все еще такое притягательное. Калигула легонько погладил ее грудь, живот, прохладное бедро и сказал:

— Такой тихой ты никогда не была, любимая.

Император опустился на колени и принялся покрывать нагое тело поцелуями, не пропуская ни единого места. Когда он склонился к лицу сестры, которое уже казалось восковым, страшная правда с такой силой навалилась на него, что он с плачем упала на мертвое тело, заливая его слезами, и рыдал так громко, что стоящий возле дверей солдат тихонько заглянул в покои. Увидев, что здесь происходит, он тут же скрылся.

Это были первые слезы, которые пролились из глаз Калигулы с тех пор, как он надел тогу вирилия, и до его смерти им суждено было оставаться последними.

На следующее утро Рим оповестили о смерти «божественной Юлии Друзиллы» и связанных с ней приказах императора.

— Все лавки с этого часа должны быть закрыты. Запрещено смеяться, устраивать свадьбы и другие торжества. Термы закрываются, в храмах в следующие три дня разрешается приносить жертвы только душам предков Друзиллы.

Будто преследуемый фуриями, бегал Калигула по дворцу, отдавал приказы, потом отменял их, а затем снова приказывал. Он созвал врачебный консилиум.

— Я хочу сохранить тело Друзиллы. Мне будет тяжело отдавать это божественное создание на растерзание пламени. Поэтому я решил забальзамировать ее, как это делали в Египте.

Врачи в страхе переглянулись. На протяжении столетий в Риме предавали тела умерших огню, и никто больше не владел искусством бальзамирования.

Один из врачей откашлялся и смущенно произнес:

— Император, знания о бальзамировании утеряны, в том числе в Египте. И насколько я знаю, к этому надо было приступать сразу, как только Юлия Друзилла скончалась. Теперь потеряно слишком много времени…

Калигула глубоко задумался, а потом сказал:

— Собственно, уже все равно. Значит, она должна быть сожжена. Я не стану принимать в этом участия, не могу, не могу…

В течение следующих дней Калигула ничего не ел, лишь пил неразбавленное вино и начинал делать это уже ранним утром. Император пил долго, пока не падал, засыпая на несколько часов, и снова принимался пить. Ночью охрана часто видела его блуждающим по залам огромного дворца, слышала, как тот разговаривал с какими-то невидимыми существами, которые сопровождали его или которых он встречал. Преторианцев охватывал ужас, когда Калигула в своих ярких, расписанных восточными узорами одеждах бродил по ночам и, как это теперь часто случалось, подолгу разговаривал с установленными в нишах статуями богов.

При сожжении Друзиллы он отказался присутствовать, и стоило Каллисту спросить, когда должна состояться траурная церемония, как Калигулу начинало трясти, будто в приступе лихорадки.

— Траурная церемония? Да, я хочу для Друзиллы подобающего торжества со всеми почестями, как положено моей божественной сестре. Она была больше, она была больше… Я уеду из Рима, императорский дом будут представлять или Агриппина, или Ливилла.

— Ливиллы сейчас нет в Риме…

— Да-да, я знаю. Как только ее муж уехал в Азию, она занялась этим своим любовником — без стыда. Я должен буду… Но все по очереди. Агриппина как старшая больше подходит; пусть она и возглавит процессию. Эмилий Лепид скажет траурную речь, с ним я уже все обговорил. Я же уезжаю, и, возможно, уже завтра.

После смерти Друзиллы неподвижные глаза Калигулы стали бегающими и ни на чем не задерживались. Он, который раньше мог пригвоздить человека взглядом так, что того прошибал пот от страха, теперь, казалось, смотрел сквозь других или мимо них.

— Я обо всем позабочусь, — заверил Каллист.

Император, наморщив лоб, погрузился в раздумья. Через некоторое время он сказал:

— Каллист, я бы хотел сейчас услышать твое личное мнение. Ты не должен стараться быть вежливым и угодить мне. Отвечай не как секретарь, а как обычный человек. Почему, я спрашиваю тебя, почему боги так поступили со мной? Почему они забрали у меня Друзиллу? Ведь это случилось не без причины. Я не думаю, чтобы это было просто капризом. О да, я спрашивал их в долгих ночных беседах, но они уходят от ответа… Что ты думаешь об этом, друг мой?

Каллист торжественно поднял руки.

— Ты спрашиваешь меня, бывшего раба? Если ты, тот, который ближе к богам, чем любой земной человек, если ты не получил ясного ответа…

— Ты неправильно понял меня, Каллист, — остановил его Калигула, сохраняя не свойственное ему терпение. — Я не требую, чтобы ты проник в круг богов — тебе это и не пристало, а просто хочу услышать твое мнение как человека.

— Тогда, император, я думаю следующее. Боги были настолько очарованы Друзиллой, что решили забрать ее себе. Так часто бывает: любимцы богов умирают молодыми. Может быть, они хотят избавить их от мучений старения, от всех тех страданий, которые выпадают на долю людей в течение жизни. Это следует и из того, как она умерла — после короткой болезни, без боли. Друзилла просто уснула. Я сказал «болезни»? Но врачи не выявили ничего, что указывало бы на обычную болезнь. Мне это кажется очень странным.

Калигула слушал, опустив голову.

— Ты умный человек, Каллист. Думаю, что ты очень близок к истине, очень.

Спустя два дня император отправился на Немейское озеро, недалеко от которого в прошлом году построил себе великолепную виллу. Но там он пробыл недолго: горе не давало успокоиться и гнало его дальше — в Антиум, Астуру и Путеоли. Девять дней провел он в Неаполисе, а дальше дорога привела Калигулу в Сиракузы. Он этот древний город любил. По его приказу полуразрушенные храмы снова отстроили, восстановили греческий театр и городские стены.

Перед народом предстал совсем другой Калигула; после смерти Друзиллы он не брил бороду и не стриг волосы в знак скорби, которую на этот раз ему не приходилось разыгрывать. Боль утраты любимой сестры была его спутницей во время всего путешествия, не проходило и часа, чтобы он о ней не думал. Одна картина особенно настойчиво являлась Гаю Цезарю: это был момент, когда прекрасное тело Друзиллы лежало на костре, и языки пламени ласково поглаживали его, чтобы потом заглотить в свое огненное чрево и превратить в пепел.

Когда это происходило на самом деле, император был, далеко от Рима. Траурную процессию возглавляли Клавдий Цезарь и Агриппина. В первых рядах шествовал Эмилий Лепид, «муж» Друзиллы, которому теперь приходилось играть роль убитого горем вдовца.

Уже несколько недель он был любовником Агриппины, но этих двух людей свели не симпатия или страсть, а тщеславие, ненависть и общая цель. Они оба считали, что Калигуле нужно умереть, а целью Агриппины был императорский трон и утверждение наследником ее сына Нерона. План выглядел, конечно, дерзким, но вполне осуществимым. Клавдий, слабоумный старик, для этого никак не годился, Ливилла и ее нелюбимый супруг сразу исключались, а значит, оставалась Агриппина, старшая дочь Германика, переполненная жгучей ненавистью, гордая и властная, как и ее мать. Поскольку она сама не могла стать преемницей брата, ей нужен был мужчина из достойной семьи. Эмилий Лепид подходил на эту роль как нельзя лучше. Он считался другом Калигулы и в качестве супруга Друзиллы уже принадлежал к императорскому дому. Да, перспективы осуществления плана у них были отличные, но при условии, что удастся переманить на свою сторону значительную часть армии, ведь только таким путем Лепид мог бы после смерти Калигулы получить ВЛАСТЬ.

При первой же встрече с Агриппиной после траурного торжества он посвятил ее в свои планы:

— Смерть Друзиллы может принести нам и выгоду, и опасность. Теперь Калигула обратит свое внимание на других женщин, на одной из них женится и может стать отцом. Тогда нам придется устранить не только его, но целую семью, а это дурное начало. Значит, необходимо действовать быстро. Сначала нам понадобится поддержка в армии, и для этого, я думаю, есть подходящий человек: Лентулий Гетулик, легат в верхнегерманских землях. Это четыре легиона! И что важно: они окажутся в Риме быстрее, чем солдаты из других провинций. Прежде чем в Сирии, Азии или Африке узнают, что вообще произошло, власть будет в наших руках. Солдаты боготворят Гетулика, а муж его сестры — наместник Паннонии, и он ненавидит императора. В чем причина этой ненависти, я понял из нашей с ним тайной переписки. Когда Сеяна убрали, Гетулик числился у Гая Цезаря в списке приговоренных к смерти. Только дружеские отношения с Тиберием спасли ему жизнь. С тех пор Калигула затаил на него злобу; кроме того, он ревнует к популярности Гетулика в армии. Я воспользуюсь отсутствием императора и на следующей неделе отправлюсь в Германию.

Агриппина напряженно слушала. Ее строгое красивое лицо слегка раскраснелось.

— Странно, что ты, которого все знали как друга Калигулы, превратился в его заклятого врага. За что ты его так ненавидишь?

— Есть причины, — уклончиво ответил Лепид. — Да и роль мнимого супруга Друзиллы меня унижала. Очень быстро превращаешься в мишень для насмешек. Но как я мог защищаться? Калигула топит любое сопротивление в крови, ты знаешь это не хуже меня. Теперь Друзилла мертва, и я уже вижу, как палач точит топор для моей шеи.

— Мне нравятся решительные люди, готовые биться за свою жизнь. Но сенат состоит сплошь из дрожащих овец, которых Калигула режет одну за другой. Что стало с мужчинами Рима? Иногда начинаешь тосковать по временам Республики, пусть тогда и текло не меньше крови.

— В сегодняшнем положении дел виноват император Тиберий. Он превратил сенат в это стадо, и теперь у нашего Сапожка нет никаких проблем.

Агриппина улыбнулась.

— Но это не помешает нашим планам. Они примут императора Лепида так же, как Калигулу, в случае если за спиной у тебя будет стоять значительная часть армии.

А восторг народа легко покупается подарками.

— Это важный момент. Калигула беспрепятственно растрачивает государственную казну, и скоро она окажется пустой. Где его преемник возьмет деньги на подарки? У нас остается мало времени, Агриппина.

— И все же поспешность — плохой помощник. Должна ли я посвятить в планы Ливиллу? Она так же, как и мы, ненавидит Калигулу.

— Только когда я вернусь из Германии. Чем более широкие круги охватывает заговор, тем он сильнее, но и опасность тоже растет. Любой, кто к нам присоединится, может оказаться предателем. Ливиллу я, конечно, не имею в виду, но не доверяю ни одному римлянину. Мне будет достаточно иметь за спиной германские легионы.

Лепид притянул к себе Агриппину и поцеловал.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Та усмехнулась.

— Ты хочешь сказать, пойдем в постель? Ничего не имею против…

Тело Агриппины не знало жажды мужчины — ни этого, ни любого другого, но она считала разумным привязать его к себе и физически. Эмилий Лепид показал себя отличным любовником: в его сильных руках она чувствовала себя женщиной, а не куском плоти, которую грубо используют, как это было во время ее жизни с Агенобарбом.

«Мир праху его», — подумала старшая сестра императора, отвечая на настойчивые ласки Лепида.