Калигула

33

Префект преторианцев Аррециний Клеменс долго размышлял, стоит ли посвящать трибуна Кассия Херею в тайные планы заговорщиков, пока однажды сам не стал свидетелем очередной жестокой насмешки Калигулы.

Тогда он улучил удобный момент и отвел подчиненного в сторону.

— Здесь никто не слышит, трибун, но сначала спокойно оглянись по сторонам! Осторожность сегодня не помешает, и то, что я хочу сказать тебе, лучше скажу без свидетелей.

Херея не двигался и смотрел на него отсутствующим взглядом.

— Префект?

— Сначала сядь, не упрямься, я пришел к тебе с просьбой. Позавчера я снова слышал и видел, как император обходится с тобой, и представил себе, что ты при этом должен чувствовать.

Херея поднял на него глаза.

— Вот как? Сразу сумел представить? А когда я год назад жаловался, ты сказал, что император просто шутит, что он молод и еще изменится. Откуда вдруг взялось сочувствие, префект?

— Потому что положение изменилось. Того, на что мы все надеялись, как ты знаешь, не случилось. Как раз наоборот. Когда Калигула поднялся на трон, я думал, как и ты: это начало перемен, теперь для Рима наступят золотые времена. Я был назначен преемником Макрона, верил в его предательство и служил императору с таким же восторгом, как и все остальные. Тебя он назначил трибуном, меня — префектом, у всех были причины чувствовать себя счастливыми и благодарными. Положение наше похоже: все пережили примерно то же самое. Ты думаешь, мне нравится, когда из вас делают палачей и сборщиков налогов? Мы его покорные слуги, которым неплохо платят, но которых народ ненавидит, сенат боится, а патриции презирают. У меня тоже есть гордость, Херея, и с некоторых пор я ношу платье префекта без восторга. Да и у других ощущения похожие, только немногие по-прежнему думают, что император сполна вознаграждает за грязную работу, к которой принуждает нас. Положение стало настолько невыносимым, что мы должны изменить его. Ты разделяешь такое мнение, Херея?

У того гудело в голове, поскольку он никак не ожидал услышать подобное от префекта.

— Кто это мы, префект?

— Сейчас не могу сказать, остановимся пока на этом. Итак?

— Даже если я подтвержу, что положение невыносимо, что изменится? Сенат помалкивает, поджав от страха хвост, его верные псы — Каллист, Геликон, Протоген и кто там еще — напичкали Рим шпионами. С чего начать, как подкопаться?

— Поскольку я заметил твою готовность, то поясню кое-что. Все давно не так, как ты думаешь. У Калигулы нет больше друзей, а от верных псов, как ты их называешь, кроме Геликона да Протогена, немного кто остался. Сенат, правда, помалкивает, но в рядах его образовалась крепкая оппозиция. Я не могу тебе сейчас назвать имен, только скажу, что наш божественный император смотрится довольно одиноко на своем высоком троне. Воздух вокруг него становится все более разреженным, дышать ему все труднее. Думаю, он чувствует это, но на этот раз речь не идет о заговоре пары идеалистов, на этот раз против него поднялся весь Рим. Плебеи не в счет, хотя и среди них растет недовольство. Люди боятся идти в цирк, ведь там они запросто могут оказаться гладиаторами на арене. Ненависть сгущается вокруг императора, Херея, и нам это только на руку. Подумай обо всем, а когда примешь решение, приходи ко мне снова.

Херея припомнил свои разговоры с Сабином, как тот сказал: «… День за днем умирают люди, чей мизинец дороже целого лысого чудовища, называющего себя к тому же богом!» И он, Херея, называл это детским дурачеством, но теперь его мнение изменилось. Калигула был позором! Позором для каждого, позором для всего Рима! Но недоверие все же оставалось, и он решил, что, прежде чем продолжить разговор с префектом, посоветуется с Сабином. Долго тот не пробудет на острове, и, когда он вернется, они вместе подумают, как поступить.

Херея дал понять Клеменсу, что тот может рассчитывать на него, но он хотел бы лично познакомиться с парой участников и от них услышать, что было задумано, когда и где.

— Наш девиз «Скоро!» Мы не хотим и не можем больше ждать, потому что каждый из нас не уверен в том, что завтрашний день не окажется для него последним. Прежде чем Рим сломается, надо сломить его!

— Согласен с тобой, префект.

Во всем Риме было известно, что Калигула невысокого мнения об астрологии уже потому, что его предшественник находил ее такой важной наукой. Калигула хотел во всех отношениях быть другим, неповторимым, единственным, божественным.

Тразиллий, астролог Тиберия, между тем уже умер, но в последние годы он пригласил в помощники молодого Суллу, который стал его учеником и теперь сам консультировал многих римлян. Временами император под вымышленным именем поручал составить ему гороскоп, но был настолько убежден в своей божественности, что считал себя стоящим над судьбой и не придавал прогнозам большого значения.

Несмотря на свои безумства и причуды, Калигула обладал тонким чутьем перемен. Он ощущал кожей, что вокруг что-то происходило, но что? Не то чтобы он чувствовав угрозу для себя, нет, в новый заговор он не верил, но что-то незримо менялось — что-то, чего нельзя было увидеть невооруженным глазом. Он поговорил об этом с Цезонией, которая, однако, ничего не замечала.

— Как раз потому, что ничего не происходит, любимый, что все в страхе поджали хвосты, что ты наконец уничтожил врагов, ты считаешь, что должен исполнить нечто таинственное и непонятное. Твоя тонкая натура ощущает, что ничего не происходит, абсолютно ничего, и как раз это и кажется странным. Представь себе, что ты целый день сидишь у журчащего источника, который вечером останавливается. И тишина почти болью отдается в ушах, потому что плеск воды стал таким привычным для твоего слуха. Вот и мы сейчас оказались в такой тишине.

— Умное, почти философское объяснение; возможно, так оно и есть. Может быть, всех испугал мой смелый поступок у алтаря Юпитера? Не сделать ли это традицией? Жертвовать моему брату вместо белого барана жирного сенатора? Юноне — патрицианку вместо козы? Марсу — всадника вместо скакуна? Что ты об этом думаешь?

Цезония зевнула. Такие беседы нагоняли на нее скуку.

— Раньше, наверное, так и было, но сегодня не получится; мы должны ограничиться менее торжественными услугами палача. Ты просто скучаешь, я вижу. Пусть Сулла составит тебе гороскоп, может быть, он что-то подскажет.

— Я велю ему составить твой гороскоп, чтобы узнать, когда и как я от тебя отделаюсь. Почему я до сих пор женат на тебе, для меня загадка.

Цезония засмеялась, как обычно, громко и раскатисто.

— Может быть, ты боишься, что жизнь твоя тогда станет еще скучнее? Кстати, ты не забыл об обещании сенату устроить торжественную примирительную трапезу? Ты все время ее переносишь, и совершенно зря. Сейчас, когда они едят у тебя из рук, сенаторы заслуживают особого вознаграждения.

— Я не забыл, — нетерпеливо заверил ее Калигула, но мысли его были заняты гороскопом. — Ты же знаешь, что я думаю об астрологии. Возможно, что-то в этом есть.

И снова Сулла получил от Каллиста заказ составить гороскоп одному неизвестному чиновнику, рожденному в Антиуме 31 августа в 765 году после основания Рима. Конечно, астролог давно знал, кем являлся анонимный заказчик, ведь дата рождения императора была известна любому мало-мальски образованному римлянину. Он быстро выполнил заказ, поскольку гороскоп Калигулы давно лежал готовым и оставалось только составить прогноз на следующие месяцы. В начале года звезды не обещали ничего хорошего, особенно тревожным было положение Марса в восьмом доме, поэтому Сулла не мог не предупредить о возможности насильственной смерти.

Калигула, обычно такой суеверный и опасливый, не придал значения предостережению, но Суллу пригласил, чтобы выяснить подробности.

— Для меня слова «возможность насильственной смерти» звучат недостаточно точно. По-моему, это бессмыслица! Меня убьют или я останусь в живых? А может быть, существует третья возможность?

Сулла поднял испещренное морщинами лицо ученого от свитка, над которым ему приходилось из-за слабого зрения низко сгибаться.

— Звезды благоприятствуют действиям, но не принуждают. В астрологических прогнозах это учитывается прежде всего, император. Ты говоришь о третьей возможности? Я назову тебе и четвертую, и пятую. Кто, собственно, говорит об убийстве? Насильственная смерть предполагает, что ты, возможно, оступишься и проломишь себе затылок, упадешь с лошади или с тобой случится какой-то другой несчастный случай. Некоторые умирают из-за того, что им на голову падает черепица с крыши — и это тоже насильственная смерть. Кроме того, мой прогноз составлен только для Рима, это значит, что в Эфесе или Александрии ты подвергнешься совсем другим влияниям. Наступает благоприятное время для твоих путешествий, и ты можешь, если хочешь, уйти от опасности.

— Когда точно мне грозит опасность?

Сулла снова согнулся над свитком.

— Где-то в середине или конце января.

Император засмеялся, но не зло и не громко, а скорее недоверчиво.

— Значит, у меня есть два месяца на размышления. Благодарю, Сулла, за твои разъяснения, но все равно я считаю астрологию бесполезной наукой. Она приносит пользу только тем, кто ею занимается, потому что наполняет их кошельки.

Сулла с улыбкой поднял руки.

— Посмотрим…

В глазах Калигулы блеснули злые огоньки, когда он сказал:

— Ты и для себя тоже составляешь прогнозы? Скажем, на сегодняшний день?

— Конечно, император. Приглашение принцепса — это весьма значительное событие, поэтому я сначала обратился к звездам.

— Что же они тебе сказали? Предупредили, что за дверями стоит преторианец, который в следующий момент отрежет тебе голову?

Сулла не дал напугать себя.

— Тогда я, наверное, просчитался. Во всяком случае, я не обнаружил опасного аспекта в ближайшие дни.

По выражению лица Калигулы было видно, как он наслаждался этим разговором, хотя спокойная реакция Суллы его несколько разочаровала.

— Ты не просчитался, потому что угроза исходит не от звезды Юпитера, а от бога Юпитера — от меня! Я стою над звездами, над судьбой, потому что я и есть судьба!

— Конечно, император, для многих ты стал судьбой.

— Хорошо, что ты это понимаешь. Иди домой, Сулла, продолжай вытягивать деньги из дурачков. От меня же ты ничего не получишь, но можешь рассказать, что я воспользовался твоими услугами. Как астролог императора, в будущем ты сможешь требовать тройной гонорар. Итак, я заплатил тебе, ничего не заплатив.

— Твоя экономность известна во всем Риме, император.

Тут Калигула едва не подавился от смеха. Все еще задыхаясь, он произнес:

— Это… это лучшая шутка, которую я когда-либо слышал. Сулла, я по-прежнему милостиво к тебе настроен, и твой прогноз был правильным: сегодня с тобой ничего не случится.

Сулла глубоко поклонился, но не мог не заметить, что император особенно подчеркнул слово «сегодня».

Калигула не забыл о своем приказе установить в иерусалимском храме статую Нового Юпитера. Паблий Петроний, легат Сирии, представил ему подробный доклад об изготовлении в Сидоне колоссальной статуи и проинформировал о предложении иудеев заплатить за неисполнение приказа.

Алчность Калигулы и постоянную потребность в деньгах на этот раз побороло тщеславие. Он просто должен был, как бог, присутствовать в храме этого строптивого народа. И неважно, готовы ли были евреи расплатиться пятью или пятьюстами талантами золота — он настоял на точном исполнении приказа, о чем и сообщил легату.

Умный и выдержанный, Петроний вынужден был сделать следующий шаг и отправился с готовой статуей в Птолемей, в город-порт на юге Сирии, где расположились на зимовку два легиона армии Ефрата. Они должны были войти в Иерусалим, чтобы там — если надо, то с применением силы — исполнить повеление принцепса.

Петроний считал все это безумием, капризом самовлюбленного тирана. Политическое безрассудство претило ему, но он не видел возможности обойти приказ.

Окруженный горами, Птолемей лежал с западной стороны от Галилеи на равнине Меггидо, и в оживленном городе быстро разнеслась новость о том, зачем прибыл Петроний.

Сотни иудейских семей вышли к городским воротам с просьбой выслушать их. Петроний принял делегацию из трех человек, которые, как когда-то в Антиохии, изложили ему причины волнений и недовольства, умоляя понять их. Благоразумный Петроний серьезно отнесся к их просьбам и мольбам. Он оставил статую в Птолемее и отправился с немногочисленным сопровождением в Тиберию на озеро Генезарет, куда призвал явиться иудейских старцев. Он хотел разъяснить им смысл и цель приказа, который сам считал безумным. Петроний решил, что будет держать речь не только перед ними, но перед всеми собравшимися евреями в амфитеатре.

— С давних времен целью Римской империи было сохранять мир с подчиненными народами и ко всем без исключения относиться одинаково. В этом мы видим акт справедливости, и наши провинции от Испании до Азии, от Норика до Африки платили нам непоколебимой верностью и доверием закону, который одинаков для всех. Я повторяю: для всех — без исключения! Вы прибыли в Тиберий, чтобы требовать от меня невозможного, то есть разрешить сделать вам исключение. Император издал указ, который означает лишь оказание любезности Гаю Юлию Цезарю и к тому же не стоит ни одного обола. Он хочет знать — как это было и при Тиберии, и при Августе, — что в провинции его почитают, и не в последнюю очередь для того, чтобы народы, которые он не всегда и не все может навестить, стали ему ближе и понятнее. Ни один народ, на востоке или на западе, на севере или на юге, не воспрепятствовал этому, все отдают дань уважения императору. Ни один народ, кроме вас, иудеев! Как это можно назвать? Пренебрежением, строптивостью или даже бунтом? Таким поведением вы сами ставите себя в стороне от других народов империи, сеете беспокойство и раздор. А от меня вы еще и требуете поддержки в вашем непослушании.

Он сделал паузу, и тут же раздались выкрики из толпы:

— Мы покорились императору, но он не Бог!

— Мы не молимся людям — это самое страшное богохульство!

— Император терпит религии германцев и египтян, почему же так относится к нашей? Она самая древняя в мире, и мы можем потребовать уважения наших древних обычаев и законов.

Петроний поднял руки, выжидая, когда наступит тишина.

— Император уважает все религии и не запретил ни одного культа. Разве он не даровал вашему главному городу особый статус, разве не ввел туда самые малочисленные войска? Вместо благодарности вы возмущаетесь и грозите навлечь гнев императора на свои головы, а заодно и на мою. И я должен выполнять распоряжения своего господина, а если я уклонюсь от этого ради вашей защиты, то мне грозит позорная смерть, и по праву. Император — мой верховный главнокомандующий, и, если он сочтет правильным, я буду вынужден от его имени начать с вами войну. Вы хотите разрушить римский мир? Ваш Бог хочет, чтобы страдали женщины и дети, чтобы убивали мужчин?

Тут толпа закричала в один голос:

— Мы готовы страдать за закон, возложенный на нас Богом!

— Тогда вы действительно хотите войны, хотите бороться с императором? — растерянно спросил Петроний.

Бородатый, одетый в белое жрец попросил слова:

— Нет, легат, войны мы не хотим. Дважды в день мы жертвуем нашему Богу, моля о благополучии императора, но, если он настаивает на том, чтобы его изображение установили в храме, мы принесем в жертву себя — тогда ему придется всех нас убить. Мужчину за мужчиной, женщину за женщиной, каждого ребенка.

— Это ваше решение? — обратился Петроний к собравшимся.

— Да! — раздалось со всех сторон.

Петроний отвернулся. Он не мог не восхититься этим народом, который готов был пожертвовать собой, лишь бы не нарушать законы своего Бога. Он ушел обратно во дворец, бывшую резиденцию тетрарха Герода Антипы, правившего Галилеей и Переей, пока Калигула не сместил его, заменив дружком Агриппой.

— Что случилось с этим народом? — спросил он одного из сопровождающих офицеров. — Они готовы ради пустого места отдать себя на заклание — по крайней мере, это читается в их глазах. Непонятный, невидимый Бог значит для них все. Как мне быть, что я должен делать?

— Когда мы войдем в Иерусалим во главе пары легионов, иудеи трусливо подожмут хвосты, — предположил трибун.

Петроний покачал головой.

— Не думаю. Они пожертвуют себя своему Богу. Мне так показалось уже тогда, в Антиохии, когда я разговаривал с их учеными мужами. С ними обо всем можно договориться, уморить налогами, но тут они не отступают ни на йоту. Сейчас речь идет не о свободе, чести или владениях, а о чем-то высоком, что для нас остается закрытым.

— Слава Юпитеру! — сказал офицер, и в голосе его прозвучала насмешка.

Петроний вздохнул:

— Завтра я еще раз попробую с ними поговорить, может быть, найду путь к пониманию. Нельзя, чтобы так продолжалось. Узнав, что от них требуется, эти люди больше пальцем не пошевелят. Сбор урожая затянулся на несколько недель, торговля замерла, все хозяйство тоже, а я должен нести за все ответственность. Стоял бы император сегодня на моем месте, он бы задумался, стоит ли силой добиваться своего. Во имя богов — я обращаюсь и к иудейскому Богу — мы должны договориться, и скоро. Позаботься о том, чтобы завтра в полдень они снова собрались в театре. Я найду решение, пусть это даже будет моим последним решением в должности легата Сирии.

За три года правления Калигула растратил всю оставленную Тиберием государственную казну — ее оценивали почти в четыре миллиарда сестерциев — и при этом не создал для Рима ничего существенного. Он не построил ни одного общественного здания, лишь довел до конца сооружение нескольких начатых Тиберием строений. Это были храм Августа и театр Публия Помпея на Марсовом поле. Величайший государственный муж подарил Риму первый театр из камня, потому что серьезные и нетребовательные республиканцы стыдились сооружать из крепкого материала здание для развлечений. И Помпей был сыном своего времени, он дополнил фривольный поступок строительством маленького храма Венеры Победительницы на верхнем этаже зрительских трибун, придав светскому сооружению сакральное значение. К театру должен был прилегать двор с длинными колонными залами, где публика могла бы прятаться от дождя. Но Помпей, великий соперник Цезаря, начал строительство только на закате жизни, поэтому многое осталось недоделанным. Между колоннадами курии Помпея Юлий Цезарь погиб от ножей врагов, после чего помещения замуровали и театр почти не использовали. При Тиберии работы возобновились, но завершить строительство было суждено Калигуле, который представил все так, будто самое красивое римское сооружение являлось лишь его творением.

Устроенный Помпеем в театре праздник освящения стал легендой, о которой все еще рассказывали, хотя уже прошло девяносто лет, что для тщеславного Калигулы послужило поводом для ревности к давно усопшему Помпею. Каллисту пришлось копаться в архивах до тех пор, пока он не нашел официальных записей об упомянутом событии.

— Праздники длились семь дней. Они начались спортивными соревнованиями римских юношей и продолжились театральными и музыкальными представлениями. Кульминацией же явились бои с дикими зверями, во время которых убили пятьсот львов.

— Пятьсот? — переспросил Калигула, недоумевая.

Каллист, преисполненный злорадства, утвердительно кивнул.

— Да, император, пятьсот. Так здесь написано. После этого были устроены первые в Риме бои слонов.

По выражению лица императора было видно, как лихорадочно работал, его мозг.

— Пять сотен львов раздобыть не получится; у Помпея были другие возможности. Мы заменим зверей людьми.

Каллист окаменел. Такие короткие замечания императора не обещали ничего хорошего. Он попытался осторожно прощупать почву.

— Ты имеешь в виду, что на этот раз все пройдет без зверей?

— Нет, нет, — оживленно объяснил Калигула, — так я не думаю. Пара львов, тигров и леопардов должна появиться, медведи и волки тоже. Люди просто ждут этого. Я хотел сказать, что упор мы сделаем на гладиаторов, а между ними разыграем сцены из мифологии с кровью и криками — как любят плебеи. Ты знаешь эти пьесы, они все время одни и те же, и ни одному писаке не придется ничего выдумывать. Геркулес сгорает в Нессовой одежде, Актеона разрывают на части собаки; легенду про Аттия, когда парня лишают достоинства, зрители тоже любят. Многие при этом так пищат и извиваются! Кстати, давно не разыгрывали сказание о Прометее, а ведь забавная вещь.

— Да, император, конечно. Только сцена с орлом довольно сложна, потому что нелегко заставить птицу выклевать у человека печень.

— Так придумайте что-нибудь! Пусть хищник поголодает, а исполнителю роли Прометея надрежьте живот в нужном месте. Если бы я был орлом…

«Но ты всего лишь крыса, — подумал Каллист, — трусливая, кровожадная, от которой следует поскорее избавиться».

— Затраты будут большими, — заметил Каллист, как бы между делом.

— Нет, мой друг, на этот раз мы немного сэкономим. Отсюда мое предложение задействовать как можно больше людей. Освободите тюрьмы! А если заключенных не хватит, пусть преторианцы схватят пару дюжин бродяг — в Риме их предостаточно. Таких не жалко, заодно сэкономим на раздаче хлеба. Раз уж мы затронули тему расходов: от тебя, Каллист, я ожидаю к празднику ощутимую поддержку, ведь лучи славы твоего господина и тебя согревают. Подари пару львов, стаю волков и двух гладиаторов. Я не против, если смотритель театра заявит об этом во всеуслышание. Ты становишься все богаче, Каллист, но я не вижу, чтобы ты пользовался деньгами. Живешь-то ты хорошо, но все равно должен был собрать значительное состояние. Деньги надо пускать в оборот, Каллист, только тогда расцветают торговля и хозяйство. Если ты сидишь на них как курица на яйцах, то что от них проку? Посмотри на меня! Рим цветет и развивается, потому что я трачу деньги на людей. Господин должен служить примером слуге, так что равняйся на меня.

Толстый секретарь начал потеть. Чем дольше Калигула говорил на эту тему, тем неуютнее ему становилось. Чтобы отвлечь императора, он разыграл обиженного.

— Ты несправедлив ко мне, император. Не хочу утомлять тебя подробностями, но за многие услуги, которых я добиваюсь для тебя, мне приходится платить из своего кармана, например, шпионам и доносчикам, нанятым, чтобы защитить тебя. Кроме того, регулярные пожертвования на твой храм и симпозиумы, которые я устраиваю не для собственного удовольствия, а чтобы быть в курсе настроений в Риме, — немалые суммы.

Калигула улыбнулся, но неподвижные глаза его оставались холодными.

— Я знаю, что ты много для меня делаешь, но иногда думаю, что мог бы делать и больше.

Когда император наконец ушел, Каллист почувствовал необходимость сразу же принять ванну. Он весь взмок от пота, и при этом его била дрожь.

— Ты случайно не заболел? — с волнением поинтересовался у секретаря раб-банщик, и забота его была искренней, поскольку Каллист никогда не скупился на подарки.

— Нет, нет, просто перетрудился. Служба у императора беспокойная, знаешь, я ведь служу богу, а ему надо отдавать и тело, и душу день и ночь.

Но ни горячая ванна, ни долгий массаж, ни вино не рассеяли тревогу Каллиста. Он отправил к префекту Клеменсу посыльного с просьбой явиться к нему.

Оба заговорщика встретились в Палатине, в служебных помещениях Каллиста, поскольку личное свидание могли истолковать как заговор. В случае же внезапного появления императора они сразу могли бы представить беседу деловой.

— Я в тревоге, — начал разговор Каллист. — Он все чаще делает замечания, которые мне не нравятся. Может быть, Геликон что-то нашептал ему. Как бы там ни было, но мне не по себе.

Какими бы разными ни казались эти два человека и внешне, и внутренне, но теперь они были в одной упряжке и поэтому информировали друг друга о любых высказываниях императора, пусть даже самых безобидных.

— У меня сходные ощущения. Не хочу тебя тревожить, но при нашем последнем разговоре с Калигулой император не ограничился намеками. Если слова его и не прозвучали как приказ, то были похожи на настойчивое предложение.

Каллист с беспокойством посмотрел на префекта.

— Говори же! Что он сказал, вспомни каждое слово.

Клеменс нагнулся к нему и прошептал:

— Он сказал: «Клеменс, если я, чтобы испытать твою преданность, прикажу тебе схватить Каллиста — как ты поступишь?» Я ответил без колебаний: «Конечно, все исполню, император, Ведь Каллиста сразу же отпустят». Видел бы ты, как он набросился на меня, закричал, откуда я могу знать, что тебя сразу отпустят. Я прикинулся самой невинностью: «Ты ведь сам сказал, что все это только для испытания моей преданности, а не из-за виновности Каллиста». Его глаза были как кинжалы, когда он сказал: «Возможно, Каллист давно виновен и только прикидывается верным слугой. Возможно, и ты с ним заодно, кто знает…» Я сказал, что если он все еще сомневается в моей верности, то пусть обвинит меня в суде; тогда мою невиновность сразу же докажут. Но ты его знаешь, он тут же переключился на другую тему. Я уверен, что император не успокоится, пока нас обоих не уберет — сначала тебя, потом меня.

У Каллиста пробежал мороз по коже.

— Ничего не поможет, мы должны его опередить. Есть новые планы?

— Я разговаривал с Кассием Хереей, одним моим трибуном. Его имя должно быть тебе знакомо, поскольку он стал в последнее время постоянной мишенью императорских насмешек. У парня слишком высокий голос, а выглядит он как настоящий Геркулес. Бесконечные издевки так измучили его, что он готов взяться за кинжал. Правда, он не дал определенного ответа, но из его слов можно было сделать вывод о согласии. Херея поставил условие познакомиться с другими участниками заговора. Предлагаю, чтобы ими стали ты и Винициан. Когда он увидит, как далеко зашел заговор, то уже не станет колебаться. Каллист, это идеальный человек! Для таких, как он, солдатская честь стоит превыше всего, и он страдает многие месяцы от обид императора, а недавно это произошло на виду у всех.

Каллист кивнул.

— В ту ночь в Ватиканских садах. Я слышал об этом. Не выпускай Херею, Клеменс, подогревай его возмущение — приговорили мы Калигулу давно, а теперь нам нужен палач.