Калигула

30

В Римской империи многие желали зла императору, и у всех были на то очевидные причины. Существовали сотни людей, которых он оскорбил, унизил, казнил близкого родственника или друга. А еще была в Риме кучка идеалистов. Их толкали на заговор не личные мотивы, а стыд за все происходящее. Эти люди с тоской вспоминали золотые времена Августа, который бесстрашно выходил на форум без охраны и принимал меры предосторожности только для того, чтобы его не задавила восторженная толпа. Он привык говорить:

— Меня заботит не то, что некоторые обо мне плохо говорят, а то, что они плохо делают.

Он запретил обращение «господин» и настоял на том, чтобы сенаторы оставались сидеть, когда он входил в курию. Никого не привлекали к ответственности за смелое изречение или даже дерзость.

Когда Секст Папиний, его отчим Аниций Цереал и императорский чиновник Бетилиен Басс затевали разговор о далеких золотых временах, конца ему не было видно. Никто из них не питал особой ненависти к Калигуле и не искал личной выгоды, но всех их мучило чувство стыда за Рим, и они считали любого другого приличного римлянина гораздо более подходящим на должность императора, чем жестокий полубезумный расточитель. Весть о крушении заговора повергла их всех в глубокую печаль.

— Слишком много людей знали об этом, — выкрикнул Папиний, — если целые легионы оказались задействованными!

Отчим попытался его успокоить:

— Легионеры ни о чем не догадывались. Они просто подчинялись легату Гетулику, который, скорее всего, посвятил в свои планы только некоторых офицеров.

— И все же, — возбужденно размахивал руками Папиний, — нельзя императора убить в окружении собственного войска, преданность которого он постоянно подпитывает деньгами. Это должно, как с Цезарем, произойти в сенате. В курию его сопровождают самое большее четыре, а то и два охранника. Хорошо нацеленная стрела, умелый взмах мечом…

— Говорить легче, чем сделать, — со знанием дела заявил сенатор Цереал, который часто видел Калигулу в сенате.

— Что же тут сложного? — с вызовом спросил юный Папиний.

Его отчим терпеливо объяснил:

— Император никогда не показывается один на людях. Германцы окружают его плотной стеной и всегда держат меч в готовности, зорко наблюдая за каждым движением. Кроме того, никому не разрешается приближаться к нему с оружием. Мы должны сначала найти его слабое место, а потом думать об исполнении.

— В театре! — воскликнул Папиний. — Там он сидит на виду у всех в своей ложе…

Сенатор рассмеялся.

— …окруженный дюжиной преторианцев. Нет, не пойдет. Уж тогда лучше в курии. Мы должны привлечь на свою сторону некоторых сенаторов, но и это непросто. Хотя большинство его ненавидит так, что он давно пал бы замертво, если бы ненависть могла убивать; да, ненавидят, но слишком трусливы — почти все. Значит, надо найти таких, кто к тому же обладает мужеством.

Папиний покачал головой.

— Я плохо думаю о крупных заговорах, к которым долго готовятся. Чем меньше людей знают о нем, тем в большей мы безопасности. Удар надо нанести неожиданно, когда представится удачный случай. Может быть, мы должны привлечь его врача; быстродействующий яд, сильное снотворное… Он почти не спит и по полночи бродит по дворцу. Это и есть слабое место!

Отчим кивнул:

— Правда, если ты находишься во дворце. Нет, мы должны действовать по-другому. Я знаю некоторых сенаторов, которые питают к нему жгучую ненависть. Попробую там осторожно прощупать почву.

— Когда император ожидается обратно?

— Летом, самое позднее в августе.

Цереал задумчиво произнес:

— Несчастный Лепид недооценил его популярность в армии. Что могут знать легионеры в Азии и Африке о его истинной сущности? При любой возможности он одаривает их, и они трижды подумают, прежде чем совершить опасный шаг. Теперь рейнские легионы вычищены и отданы под командование Сульпицию Гальбе, верному, надежному человеку императора. Калигула, может быть, и сумасшедший и считает себя богом, но у его безумия есть логика. Это могут быть не только шпионы, но и постоянное недоверие, возможно, его трусость, ведь страх делает его изобретательным и дальновидным.

— Но когда-нибудь с ним это случится, — воскликнул Папиний, — и надеюсь, что умирать он будет долго и мучительно, чтобы прочувствовать все, что испытывали его жертвы.

Цереал поднял руки.

— Мне все равно, как он умрет, лишь бы побыстрее.

На обратном пути в Рим Калигула еще раз нанес короткий визит германским легионам. Он до сих пор не простил им, что те из верности своему командиру были готовы выступить против него, императора. Правда, Сульпиций Гальба поменял почти всех трибунов, центурионов и часть солдат, но мстительная натура Калигулы не чувствовала удовлетворения. Поэтому он велел новому легату явиться и потребовал от него казни всех оставшихся легионеров Гетулика. Гальба, старый солдат, был возмущен, но сохранял внешнее спокойствие.

— Если ты хочешь услышать мое скромное мнение, император, то я не советовал бы тебе так поступать. Люди не захотят понять, почему их наказывают смертью за то же, за что других, признанных виновными, просто выкинули из легиона.

Калигула смерил ледяным взглядом офицера, дерзнувшего иметь мнение, отличное от его, императора и бога.

— Значит, ты противоречишь мне, — с тихой угрозой в голосе проговорил он.

— Нет, император, я не противоречил, я изложил свое мнение. Если в будущем это будет запрещено офицерам, то надо издать соответствующий указ.

Калигула провел в детстве и юности достаточно времени в армии, чтобы понимать — с офицерами нельзя обходиться так же, как с римскими сенаторами и патрициями.

— Ты прав, Гальба, и император должен прислушиваться к обоснованным советам. Хорошо, я смягчаю свой приговор и милостиво разрешаю казнить каждого десятого из тех, кто служил Гетулику. Позаботься о том, чтобы они собрались на тренировочном плацу — без оружия!

И с этим Гальба не был согласен, зная, что потеряет всякий авторитет, позволь он случиться подобному. Легат собрал трибунов и примипилов и без утайки сообщил им о намерении императора.

— Солдаты должны выстроиться на краю лагеря, вдоль палаток, чтобы их не смогли окружить со всех сторон. Дайте им понять, что собирается сделать император. Когда появятся преторианцы, они легко смогут спрятаться в палатках или при необходимости вооружиться. Я, во всяком случае, и не подумаю отдавать на расправу лучших людей.

Поскольку о прямом нарушении императорского приказа речь не шла, офицеры единодушно выразили согласие.

Итак, легионеры знали, что им грозит опасность, и выстроились вдоль лагеря. Калигула наблюдал за ними издалека и приказал когорте всадников окружить людей, а потом убить каждого десятого. Когда легионеры — а их было почти пять тысяч человек — завидели приближающихся всадников, они исчезли между палаток.

Гальба обратился к Калигуле:

— Боюсь, что они что-то заподозрили и вооружатся, потому что не чувствуют за собой вины. Дело может кончиться кровавой бойней! Я только надеюсь, что мне удастся надлежаще защитить тебя.

Теперь Калигула испугался.

— Прикажи всадникам возвращаться, Гальба, но предупреди своих людей, что наказание только отложено. Если они в следующие двенадцать месяцев продемонстрируют примерное поведение, я прощу их.

— Это настоящее решение, мой император! Я передам людям твои слова и могу заверить, что они будут так же верно служить тебе, как и все остальные.

Прежде чем император продолжил свой путь, из сената прибыла делегация, чтобы поздравить его с «победой» в Британии и просить как можно скорее вернуться в Рим.

— Да, я вернусь! — мрачно выкрикнул император, похлопал по мечу и добавил: — И его принесу с собой!

Делегаты втянули головы, с опаской поглядывая по сторонам. Повсюду стояли солдаты охраны, готовые к нападению, и каждый знал, что стоит императору кивнуть, как его голова покатится на песок.

Но Калигула продолжил свою речь:

— И скажите достопочтенным отцам, что я возвращаюсь к тем, кто этого желает, то есть к народу и всадникам, но не к сенату! Я не желаю видеть ни одного сенатора, встречающего меня у ворот, и не хочу от них никаких почестей. Я сам с форума оповещу народ о своей победе, это заменит мне любую честь со стороны льстивого, пропитанного ненавистью сената.

Вздохнув с облегчением, делегация вернулась в Рим, но императорское послание посеяло среди сенаторов страх и подозрительность. Некоторые из достопочтенных отцов предпочли тихонько исчезнуть, но большинство остались и ждали, как стадо овец, теша себя надеждой, что их только остригут, но не убьют.

Серные ванны так благотворно подействовали на больную ногу Хереи, что он скоро снова смог приступить к службе, однако в отсутствие императора особенно делать было нечего. Половина преторианцев отправилась вместе с ним в поход, унося часть страха, который тяжелым ядовитым облаком нависал над Римом.

Преторианцы во времена Калигулы во многом потеряли свой авторитет, и Херея чувствовал это на каждом шагу. Когда он в сопровождении своих людей шел или ехал верхом по городу, окна и двери закрывались, бродяги прятались, а матери звали своих детей домой. Как будто он, Херея, когда-нибудь обидел ребенка!

И Марсии пришлось это почувствовать, когда она вместе с рабыней шла на рынок. Ее толкали, задевали, плохо обслуживали, а соседки просто избегали ее. Это тяготило Херею больше всего, потому что причина была ему ясна, но какое отношение ко всему этому имела его жена?

Префекту Аррецину Клеменсу часто поступали жалобы, что преторианцев используют как палачей и сборщиков налогов, и надо было дать понять императору, что пора изменить положение дел.

Изменить? Но как? Клеменс прекрасно знал, что Калигулу едва ли заботили подобные проблемы, поскольку он придерживался мнения, что те, кому так хорошо платят, должны быть готовы и кое-что вытерпеть. Но безусловная верность префекта императору к тому времени уже пошатнулась. С тех пор как один сенатор оговорился, обратившись к нему, как к «верховному палачу», Клеменс задумался. Правда, тот человек сразу же извинился и умолял не докладывать императору, но у префекта осталось что-то похожее на горький привкус правды. Поскольку Клеменс часто по долгу службы общался с Каллистом, он упомянул случай, не называя имени сенатора, и откровенно рассказал о частых жалобах его людей.

Каллист отправил писаря вон из комнаты и пригласил Клеменса присесть поближе к нему. Толстый секретарь понизил голос и сказал:

— Думаешь, я об этом не знаю? Когда мне льстят и по сотне раз на дню приглашают к торжественным трапезам и на праздники, так это не потому что я такой милый человек. Ведь каждый ребенок знает, как ценит меня император, знают люди и то, что он недавно лишил девственности мою дочь Нимфидию, а она к тому же забеременела. У нас незавидное положение, Клеменс, поскольку и от меня император требует вещей, о которых я лучше промолчу. Я не солдат и многое могу смягчить, иногда даже не делать, а тебе приходится выполнять приказы без всяких отговорок. Заговор Лепида провалился, Клеменс, но за ним последуют другие, и я не уверен, что боги предотвратят их. Что тогда? О нас будут судить по нашим делам, Клеменс, и обижаться будет не на кого. Думал ли ты об этом?

— Я не тупой великан с куриными мозгами, который бездумно подчиняется приказам, как велениям богов. И я тоже размышлял и не хочу скрывать перед тобой свои опасения. Когда император вернется, опять закружится смертельная пляска под прежнюю музыку, но мы, преторианцы, не должны больше служить палачами.

Каллист одобрительно кивнул.

— Я вижу, что и тебе неуютно на твоем месте. Если хочешь, дам тебе совет: подумай о будущем и выполняй только то, что приказано, ни на йоту больше! Позаботься о том, чтобы императорские приказы звучали при свидетелях, а если не получается, то приходи ко мне и пожалуйся. Тогда я потом подтвержу, как претила тебе такая служба, а ты заверишь, что всегда находил у меня поддержку и понимание. Если мы будем держаться вместе, Клеменс, то выстоим и приобретем заступников на будущее.

Клеменс молча пожал Каллисту руку и поднялся.

— Я только сожалею, что все зашло так далеко, но кого тут винить?

— Некого, потому что он всех нас обманул сначала и только потом показал свое истинное лицо.

— Иногда я завидую Макрону, что ему не пришлось переживать наши тяжелые времена. Но так не может долго продолжаться, Каллист, ведь боги не должны допустить этого. Своими выходками он каждый день совершает богохульства. Почему они терпят это? Почему Юпитер позволяет глумиться над собой его мнимому брату-близнецу?

Каллист пожал плечами.

— Год назад меня пригласили на один симпозиум, где появился и Сенека и прочел кое-что из своих произведений. Одно предложение мне особенно запомнилось: «Никто не может быть уверен в милости богов настолько, чтобы осмеливаться ожидать следующего дня». Если это верно, то относится ко всем, Клеменс.

Каллист показал на стоящий у окна бюст императора и повторил:

— Ко всем!

Такой тесный поначалу круг заговорщиков, состоявший из Цереала, Папиния и Басса, удивительно быстро разрастался. Цереалу удалось привлечь на их сторону трех сенаторов из уважаемых семей. Все они жили в постоянном страхе, что их имена окажутся следующими в черных списках, поскольку были богаты и уже получили анонимные письма с предупреждением. Но у них было много родственников, и бежать они не могли, опасаясь мести Калигулы их семьям.

Со всеми тремя Цереал вел похожие разговоры.

— Когда император вернется, он выполнит свое обещание и займется чисткой сената. Он устроит кровавое побоище. Возможно, даже отменит сенат.

— Но это уже похоже на монархию, которую не хочет ни один честный римлянин. У вас есть конкретный план?

— Нет, но мы должны держаться испробованного на Цезаре метода: все должно произойти в сенате. Позже мы обсудим это подробнее.

Сенатор кивнул.

— Можете на меня рассчитывать.

Заговоры подобного рода, в которых задействованы люди из разных сословий, как правило, преждевременно раскрываются, потому что обязательно отыскивается предатель или им вдруг становится кто-то из участников. Но здесь все было по-другому.

Самого юного заговорщика, Секста Папиния, переполняла жажда деятельности и восторг, особенно когда к ним примкнули такие важные мужи. Его юношеский пыл создал иллюзию, что пол-Рима теперь на их стороне, и он становился все более неосмотрительным. Старое римское изречение гласило: «За мысли никого не наказывают», и Папиний, похоже, так и решил, но совершил ошибку, излагая свои мысли вслух. В кругу друзей это позволительно, рассуждал Папиний с юношеской беззаботностью. Кроме того, он полагал, что все, открыто или тайно, придерживаются того же мнения.

И он высказался на одном из симпозиумов. Это произошло 23 мая, в день Марса. Папиний уже много выпил и напомнил веселой компании, что император посвятил Марсу Ултору — Марсу Карателю меч, вероятно, предназначенный для собственного убийства, а потом добавил:

— Что бы делал Калигула, если б узнал, сколько других мечей и кинжалов ждут его. Только для них ему пришлось бы построить целый храм Марса.

Папиний рассмеялся — такой забавной показалась ему мысль. Некоторые тоже посмеялись, но робко. Папиний же разглагольствовал дальше:

— Представьте себе, если собрать все это оружие, то получится, вероятно, не меньше обоза.

Большинство присутствующих приняли это за дерзкую шутку и постарались пропустить мимо ушей, только сыну вольноотпущенника, молодому торговцу зверями для цирка, шутка показалась весьма странной. По его мнению, не было императора лучше Калигулы. Часто он получал заказы с императорского двора на доставку медведей, львов и волков, и платили ему всегда хорошо и вовремя. Поэтому он поинтересовался именем шутника. «Да это Секст Папиний, приемный сын богача Аниция Цереала», — был ответ.

— Чтобы человек из хорошей семьи отпускал такие шутки… — мрачно пробормотал торговец и хорошенько запомнил это имя. «Возможно, пригодится, чтобы расположить к себе императора».

В конце мая Калигула во главе конницы преторианцев достиг границ Рима, в то время как пешие войска отставали на несколько дней. Он намеренно не входил в город, чтобы посеять в сенате страх и панику. Кроме того, он хотел разыграть перед народом набожного императора, приняв участие в древнем продолжавшемся три дня культе арвальских братьев. Святилище находилось на правом берегу Тибра и было посвящено богине земли Дее Дие, чей культ, согласно легенде, ввел еще Ромул.

Облаченные в белые одеяния жрецы приняли принцепса со всеми надлежащими почестями, но без помпы. Братья происходили из лучших римских родов и несли почетные обязанности жрецов всю свою жизнь. Ежегодно они избирали из своих рядов магистра, который теперь, полный достоинства, вышел навстречу императору, обнял его и провел в низкое вытянутое строение, где братья жили во время совершения ритуала, который представлял собой чередующиеся в сложной последовательности песнопения и молитвы. Во время церемоний жрецы надевали на голову белые повязки и венки из колосьев, потому что должны были просить бога полей Марса о плодородии, а также пробудить духов урожая. Правда, Марс вот уже двести лет как принял черты бога войны и сражений, но значительно раньше его почитали как покровителя полей и нив. Это звучало и в священном обращении к нему жрецов:

— Марс, Марс, отведи от нас порчу и болезни, призови всех духов урожая — всех, одного за другим! Помоги нам, Марс!

Завершались празднества торжественным ходом вдоль близлежащих полей и нив. Император в белоснежной тоге вышагивал как почетный жрец вместе с остальными, и его голову также украшали венок из колосьев и белая повязка.

Но мысли его пребывали не здесь, а в Риме, где трясся от страха сенат. Как он ни жаждал стоять триумфатором, так же как отец, на украшенной квадриге, а впереди сенаторы в праздничных тогах с пурпурными полосами, а еще жрецы, чиновники, военные, служители храмов с жертвенными животными — как он ни жаждал предложить вниманию толпы этот спектакль, но желание лишить такой возможности сенат не покидало его. Пожалуй, самой яркой чертой его натуры была страсть к общественным выступлениям, и он наслаждался картиной триумфального шествия, созданной в воображении. Вот он, одетый в пурпурную тогу, в руках скипетр с римским орлом, въезжает через триумфальные ворота цирка Фламания, чтобы оттуда проследовать через праздничные ворота к цирку Максимус и дальше по Сакральной улице к Капитолию, совершая жертвы богам, слушая восторженные крики народа. Но это значило уступить сенаторам, ведь и им представилась бы возможность насладиться триумфом. Нет! Калигула решил отказаться от сей почести и ограничиться овацией, что в народе называлось «малым триумфом».

Овация была назначена на 31 августа, день его рождения. Денег, конечно, на нее не пожалели — надо было настроить императора на милостивый лад. Некоторые германцы должны были выступить в роли пленников, Калигула даже привез с собой несколько галльских князей, намереваясь выдать их за «королей варваров». Им пришлось месяцами отращивать волосы, чтобы выглядеть по-настоящему дикими. В Риме никто не должен был заметить подлога. Галеру с тремя рядами весел, на которой он совершил короткую прогулку по Атлантике, разобрали на части, переправили через Альпы и теперь представляли ее как «военный корабль» императора.

Сенаторы глубоко вздохнули, поскольку Калигула их не совсем игнорировал. Собственно, овация в конце августа отличалась от большого триумфального шествия только тем, что император был облачен в претексту[10], а голову его украшал миртовый венок.

Когда процессия остановилась у базилики Юлии, Калигула осыпал собравшуюся толпу свежеотчеканенными денариями и сестерциями с его изображением. Плебеи с такой жадностью на них набросились, что многие старики и инвалиды оказались задавленными насмерть. На телегах, запряженных мулами, везли корзины с ракушками — доказательство «победы над Нептуном» и свидетельство пребывания императора в Галльском проливе.

Плебеи, в основном те, кому достались монеты, орали до хрипоты, выражая восторг. К тому же император возвестил о проведении в следующие дни бесплатных игр. Снова раздались радостные возгласы, но скоро Калигула показал свое истинное лицо.

На игры в цирке Максимус собрались и те, кто страдал от нововведенных налогов: грузчики, проститутки, мелкие ремесленники, перевозчики и уборщики улиц. Им представилась редкая возможность видеть императора — пусть и издалека, и они дали выход своему недовольству, громко выкрикивая:

— Никто не понимает новых законов!

— Твои налоги давят нас!

— Бери деньги у богатых, а не у нас!

Калигула некоторое время слушал выкрики, а потом послал преторианцев восстанавливать порядок. Но чернь разбушевалась и, по всей видимости, не собиралась успокаиваться. Император отдал короткий приказ и удалился. С обнаженными мечами преторианцы бросились на недовольных, устроив кровавое побоище, которое унесло жизни более сорока человек. Сотню остальных схватили и превратили из ремесленников, поденщиков и хозяев дешевых трапезных в гладиаторов. Лишь немногим из них суждено было пережить следующие дни, но потом уже никто не осмеливался на подобные выступления.

Следующее распоряжение еще больше отравило воздух в Риме. Рабы, которые раньше не имели права даже свидетельствовать в суде, теперь могли доносить на своих хозяев по поводу утаивания доходов и нарушений налоговых выплат. За это они получали свободу и восьмую часть конфискованного имущества. Соблазн был велик, и многие рабы получили возможность отомстить господам.

Сразу после прибытия в Рим императора Сабин приступил к службе во дворце. Уже спустя несколько дней префект Аррецин Клеменс приказал всем трибунам собраться.

Со времен Тиберия преторианская гвардия состояла из десяти когорт по тысяче человек и десяти отрядов всадников общей численностью триста человек, каждую из которых также возглавлял трибун. Вся гвардия подчинялась двум префектам, но только один из них, Клеменс, действительно выполнял функции начальника, другой же — пожилой, заслуженный человек — просто носил высокий титул.

Кто-то из трибунов всегда отсутствовал, и поэтому сейчас перед Клеменсом стояли навытяжку только девять из них. Префект едва ли походил на военного человека, но был тщеславен и проницателен.

— Господа, к сожалению, я собрал вас по неприятному поводу. Речь идет о сестрах императора и их охране на Понтийских островах. Назначенный самим императором командующий караульного отделения на Понтии центурион Авл Приск позволил подкупить себя Юлии Ливилле, передавал ее письма и сообщения, чем, я произношу это с огромным сожалением, опозорил преторианскую гвардию. Его изобличили, он во всем признался, и император желает, чтобы мы, его товарищи, вынесли ему приговор. Вы знаете, как доверяет нам император и что он всегда вознаграждает нашу верность привилегиями и подарками. Приск не только совершил государственную измену, но и обманул доверие императора, чем запятнал честь всей гвардии. За это может быть только одно наказание: позорная смерть! Я предлагаю государственного изменника Приска привязать к столбу и бичевать, пока не умрет. Кто согласен, поднимите руки.

— Разреши мне вопрос, префект, — взял слово Сабин. — Был ли случай тщательно расследован? Приск признался добровольно?

Клеменс недовольно сморщил лоб.

— О, наш новенький сомневается в правомерности процесса. Но позволь указать тебе, что ни один преторианец или даже простой легионер не может предстать перед военным судом без тщательного дознания и выяснения всех обстоятельств дела. Доволен?

Сабин кивнул, и Клеменс повторил свое требование. Все девять рук поднялись.

— Другого я не ожидал и сразу же доложу императору о нашем приговоре. А теперь к другому вопросу: император поручил мне найти подходящего человека на место Приска. Ситуация вам понятна. Служба на Понтии сравнима с отбыванием ссылки и не приносит чести. Поэтому я прошу предложить центуриона, которого неплохо было бы проучить, но в остальном верного и надежного. Через год его отпустят.

Сабин поднял руку. На лице префекта появилась вымученная улыбка.

— Ты, похоже, решил испытать мое терпение, трибун? Слушаю тебя.

— Меня самого неплохо бы проучить, префект, поскольку мой предыдущий вопрос был немыслим, и я прошу за него прощения. Поэтому я готов добровольно отправиться на Понтию.

Это было выше понимания префекта, и он посмотрел на Сабина с недоумением.

— Ты, трибун? Не годится, Корнелий Сабин, ссыльных на Понтии всегда охраняла манипула во главе с центурионом. Ты слишком низко ценишь свой ранг, Сабин. Я не могу послать трибуна на остров охранять женщину. Император будет в ярости, и мне придется нести ответственность. Нет, выбрось это из головы.

Но Сабин не сдавался.

— Я прошу тебя только о том, чтобы ты предложил мою кандидатуру. Скажи императору, что тем самым я хочу выразить особую признательность за оказанную милость. Он знает, о чем идет речь.

Клеменс вздохнул.

— Хорошо, почему бы и нет? Но я уже сейчас могу сказать, что ты получишь отказ.

На обратном пути Херея прошептал:

— Ты ведь делаешь это не без причины, Сабин. Что ты задумал? Скажи мне!

Сабин молчал.

— Ты больше мне не доверяешь? Что случилось с тобой? Ты рискуешь впутаться в такое…

Сабин остановился.

— Я не рискую впутаться. Я иду на это с открытыми глазами и точно знаю, что делаю. Но едва ли мне все удастся. Потерпи, друг мой, мы скоро обо все поговорим.

Через день Калигула приказал явиться к нему трибуну Сабину, которого тщательно обыскали в поисках оружия, а потом провели узкими коридорами в личные покои императора.

— Ты должен исполнить роль Париса и решить, какая из дам тебе больше нравится, — выпалил навстречу ему Калигула. Сабин оглянулся, но не заметил никого, кроме императора в короткой до смешного тунике и пары молоденьких рабынь, занятых его одеждой.

— Терпение, Сабин, я продемонстрирую тебе красавиц одну за другой.

Потом он исчез за расписанной узорами ширмой. Озадаченный Сабин остался стоять у дверей. За ширмой послышался шорох и вдруг перед ним появилось существо, окутанное в темно-голубые одежды с золотыми звездами. Лицо скрывала вуаль, а на голове красовался серебряный месяц. Мелкими торжественными шагами видение проплыло перед Сабином, покружилось, как в танце, и откинуло вуаль. Но под ней было не человеческое лицо, а серебряная маска женщины.

Существо исчезло, и немного погодя из-за ширмы появилась Венера в белых просторных одеждах, серебряных сандалиях и под вуалью. В одной руке она держала зеркало, другой же манерно поправляла складки одежды. Она протанцевала вокруг Сабина, вздыхая, в восторге от собственной красоты, а потом тоже исчезла.

Следующей и последней оказалась Минерва, в полном обмундировании: лицо спрятано за золотой маской, грудь и плечи защищены эгидой с головой Медузы в центре и змеями по краям. Она прошла твердой военной походкой, с гордо поднятой головой, и звуки ее шагов разносились по всему залу.

Сабин сразу догадался, что за всеми тремя масками скрывался император, но кого он должен был выбрать? Согласно мифологии, Парис отдал яблоко Афродите, но что-то подсказывало ему, что Калигула требовал приз не для нее. В голове пронеслось молнией: Луна! Конечно, это была Луна, ведь не случайно маска показалась ему такой знакомой: она напомнила Сабину Друзиллу, чьи изображения в Риме можно было встретить на каждом шагу. Он вздохнул и теперь спокойно ждал появления императора. Тот не замедлил предстать перед трибуном в ярких, расписанных восточными узорами одеждах с бахромой. Неподвижные глаза с любопытством смотрели на Сабина.

— Ну, Парис-Сабин, кому бы ты отдал яблоко?

— Кто бы стал сомневаться! — с уверенностью произнес Сабин. — Золотое яблоко должно принадлежать прекрасной и таинственной богине Луне.

Широкий, мрачный лоб императора разгладился, в глазах читалось удивление.

— Ты уверен?

— Еще как, император, — дерзко ответил он. — Возможно, ты сделал бы другой выбор, но раз уж я Парис…

— Да-да, хорошо. Возможно, я тоже выбрал бы ее, но тебя это не касается. Ты добровольно вызвался служить на Понтии, ты, трибун Корнелий… Кстати, я помиловал Приска, сегодня утром ему отрубили голову. Люди даже в таких случаях должны чувствовать, что это того стоит — быть преторианцем, пусть речь идет и о собственной казни. Зачем тебе это надо, Сабин? Ты хочешь быть ближе к Ливилле или, может быть, ей удалось передать тебе весточку?

Неподвижные глаза внимательно следили за ним, и Сабин знал, что от них не утаится ни единое движение лица или тела.

— Нет, император, я уже объяснял, что хотел бы этим выразить благодарность за оказанную мне тобой милость в передаче наследства дяди. Мне все равно кого охранять, Ливиллу или Агриппину, я с такой же радостью выполню другое малоприятное задание. Но я не стану от тебя скрывать, что с большим удовольствием остался бы в Риме: я поселился теперь в большом красивом доме дяди, здесь живут мои родители, друзья и подружки…

Калигула зло рассмеялся.

— Только не иди теперь на попятную, трибун! Мне с самого начала понравилось твое предложение, я просто хотел тебя испытать. И скажу почему. Возможно, ты тогда не заметил или уже забыл, как Ливилла рассматривала тебя во время нашей трапезы. Она тихоня, но всегда гонялась за мужчинами, и я имею в виду не только поэта Сенеку. Ты предан мне, Сабин, я это заметил. Ты не из тех Корнелиев, которые делят имущество между клиентами[11], чтобы избежать ценза, ты на моей стороне, я знаю это со дня нашей первой встречи.

— Ты читаешь в сердцах, император, — скромно произнес Сабин.

— Если бы я умел делать это лучше! — воскликнул Калигула. — Я многого мог бы избежать. Но вернемся к Ливилле. В своих письмах, которые передавал этот подлец, она просила родственников мужа, друзей и бывших клиентов о помощи, чтобы я ограничил срок ее изгнания. Мне, конечно же, известно, что произойдет, если я помилую ее. Она мобилизует всех противников твоего императора, сделает все, чтобы меня уничтожить. Ты не знаешь моих сестер, Сабин: если Агриппина и худшая из них, то и Ливилла не менее решительна. Но я и не подумаю о том, чтобы помиловать этих мегер раньше времени. Возможно, что обстоятельства вынудят меня однажды обеих…

С ухмылкой палача Калигула рассек правой рукой воздух.

— От тебя, Сабин, я не ожидаю, чтобы ты избегал Ливиллы, — совсем наоборот. Но помни, что она подозрительна и у нее острый ум. Не дай себя одурачить! Ты не должен навязываться ей — это разбудит подозрительность Ливиллы. Делай так, будто я послал тебя на Понтию в наказание или по воле настроения. Ты должен вкрасться к ней в доверие, Сабин, это главное. Ты ведь сын издателя Корнелия Цельсия? Лучшего и желать нельзя. Ливилла боготворит поэтов и все, что связано с книгами. У вас будет тема для разговоров на много дней, но не забывай вытягивать из нее как можно больше. Я не хочу знать, что она планирует, поскольку Понтия не лучшее место для замышления заговоров. Мне нужны имена заговорщиков, которых я еще не знаю. Многие из них ускользнули от меня — не сомневаюсь. Эти люди все еще на свободе, плетут новые интриги. Когда они все будут уничтожены, когда у Гидры не останется больше голов, тогда в Риме наступит Элизиум, Сабин, я обещаю тебе. Но до той поры я буду беспощаден, и виновные будут платить жизнью и состоянием — кем бы они ни были!

Возбужденный своей речью, Калигула, как тигр в клетке, принялся метаться от стены к стене, при этом его пестрые шелковые одежды распахнулись и взору Сабина предстали тонкие волосатые ноги императора. Жирное тело, длинная худая шея и бледное лицо с высоким мрачным лбом и неподвижными глазами так отталкивающе подействовали на него, что трибун почувствовал приступ тошноты. Но он радовался, что теперь маска пала и он понял, что движет императором, чего он хочет, чего боится и что планирует.

— Я сделаю все, что в моих силах, но…

— Ты не должен там долго оставаться, — сказал Калигула, — я не хочу, чтобы ты чувствовал себя измученным. В конце концов ты вызвался добровольно, и, поверь мне, я сумею оценить твое рвение. Ты проведешь на острове два месяца, самое большее три. Достаточно времени, чтобы выяснить, доверяет она тебе или нет. Ты молод и красив, Сабин, наверняка у тебя много женщин…

— Но ни одной настоящей, император. Мне не посчастливилось найти такую, как Цезония Августа.

Император польщенно засмеялся.

— Такого счастья на твою долю не выпадет, его суждено испытать только богам, потому что Цезония неповторима — да, она такая единственная. Но это не значит, что другие для меня не существуют. Я могу за день осчастливить пять женщин, даже дюжину — сила богов, ты понимаешь. — Калигула остановился и странно посмотрел на Сабина. — Я говорю с тобой, как с равным. Итак, хватит, пора заканчивать! Ты знаешь, что должен делать. Завтра утром тебя заберут и доставят в Остию, а оттуда на остров.

Сабин был рад, что ему не пришлось целовать ноги императора, что вошло в последнее время в обычай. Все казалось ему странным сном. Император доверял Сабину, даже на какое-то время снял маску и показал свое истинное лицо.

Или это было таким же театральным выступлением, как сцены с переодеванием? Может, он просто заманивал его в ловушку, как многих других, которых хвалил и поощрял, а чиновники в суде между тем составляли на бедолаг обвинительные акты? Но Сабин должен был пойти на риск, как охотник, которому надо очень близко подойти к зверю, чтобы убить его.

Торговец зверями, которому во дворце всегда платили много и в срок, запомнил каждое слово, услышанное на симпозиуме. Он доложил дежурному преторианцу о своих наблюдениях, повторив то, что сказал Папиний:

«Что бы делал Калигула, если б узнал, сколько других мечей и кинжалов ждут его?»

Офицер зафиксировал донос и передал дальше. В конце концов он оказался у Аррецина Клеменса, префекта преторианцев, который, чтобы самому не нажить неприятностей, был обязан дело расследовать, и Секста Папиния арестовали. Юноша запутался в своих показаниях, противоречил сам себе, что становилось все более подозрительным, поэтому о случившемся решили доложить императору.

— Пытать, пока он не назовет имен, и следите, чтобы не умер! — приказал Калигула.

Допрос учинили в застенках Палатина, потому что император хотел сразу быть в курсе событий. Знающие свое дело палачи подняли Папиния на дыбу, ломая суставы. Голова мученика болталась от боли из стороны в сторону, он кричал, стонал, что-то лепетал, но не ответил ни на один вопрос. Тогда второй палач схватился за плеть с вплетенными шипами. Натянутая кожа лопнула уже при первых ударах, заставив Папиния издать жуткий рев. После двадцати ударов его спина и ягодицы превратились в кровавую массу.

— Прекратить! — приказал наблюдавший за допросом преторианец. — Император хочет, чтобы он остался в живых.

— Ну, Папиний, назови имена! Кто держит наготове мечи и кинжалы, ты должен знать. Тебе надо назвать всего пару имен, и мы отвяжем тебя и позовем врача.

От боли Папиний искусал губы и язык, и из его наполненного кровью рта доносилось только неясное бормотание. Они отвязали его, поднесли кружку вина к потрескавшимся губам. С трудом сделал он несколько глотков, вздохнул тяжело и закрыл глаза.

— Ты не спать должен, а говорить! — заорал преторианец и подал знак палачам. Те сразу же подвесили Папиния на дыбу и снова принялись за дело. Юноша теперь только тихо поскуливал, а скоро совсем затих.

— Если вы его убьете, император укоротит вас на голову, — пригрозил преторианец.

Но что было делать? Папиний не желал говорить, поэтому его оставили в покое и доложили императору о положении дел.

— Тогда попробуем по-другому. Арестуйте его отца и доставьте сюда. Как его имя?

— Его зовут Аниций Цереал, император.

Цереала сразу же привели в пыточную, где он нашел сына в полусознательном состоянии, похожего на кусок разодранного мяса. Он в ужасе отвернулся.

— Я хотел бы поговорить с императором.

Калигула сразу принял его.

— Ну, сенатор, похоже, твой сын вынашивал планы государственной измены. К сожалению, пытка не развязала ему язык, но ты видел, что от него осталось. Боюсь, не много. Ты ведь тоже замешан в заговоре, Цереал? Или сын не посвятил тебя?

Сенатор Аниций Цереал знал, что его будут пытать так же, как сына, и знал, что сил выдержать жуткие пытки у него не хватит. Его приемный сын был все равно потерян, он должен был — если переживет мучения — умереть от меча палача. А остальные, примкнувшие к ним?

Цереал не был ни героем, ни стоиком. Он стал заговорщиком — так он по крайней мере убеждал себя, — только поддавшись уговорам сына, и не понимал, почему должен вместе с другими идти ко дну.

— Ты что, онемел? — прикрикнул на него Калигула.

Цереал поднял глаза, посмотрел в искаженное пороком и обжорством лицо, содрогнувшись от бесчувственного взгляда, и понял, что была одна-единственная возможность выпутаться из этой злополучной истории. Он должен был выдать заговорщиков, предоставив себя воле императора.

— Могу я поговорить с тобой с глазу на глаз, император?

Калигула прогнал всех, и только два германца остались стоять рядом с ним, как две колонны.

Калигула отмахнулся.

— Эти не считаются, они не знают латыни. Итак?

Цереал поставил на карту все.

— Я обо всем расскажу, император, если ты при свидетелях пообещаешь освободить меня от наказания. И еще одно: поскольку я о заговоре только знал, но не принимал участия, преступление мое состоит исключительно в молчании. Ты как отец поймешь, что я не мог заставить себя донести на сына. Я заклинал, его отказаться от этой затеи снова и снова! Но юность безрассудна, и, к сожалению, я не имел успеха. У меня слабое сердце, император, я не перенесу и самой легкой пытки. Тогда ты окажешься снова ни с чем и будешь каждый день бояться за свою жизнь. Поэтому, если я заговорю, то потребую не только безнаказанности, но и высокого вознаграждения, которое позволит мне спокойно и без забот провести остаток дней в моем загородном имении.

— Если ты поможешь полностью раскрыть заговор, я пообещаю тебе при свидетелях безнаказанность и вознаграждение. Сотни тысяч сестерциев достаточно?

— Ты невысоко ценишь свою жизнь, император. Для меня же она бесценна, поэтому будет справедливо, если мы увеличим сумму договора в десять раз. За миллион сестерциев ты узнаешь все.

Калигула уже начал терять терпение, но втайне должен был признать правоту сенатора. Что такое миллион по сравнению с его бесценной жизнью?

— Хорошо, Цереал, я согласен.

Позвали Каллиста, который вместе с писарем составил договор, и все имена стали известны. Преторианцы, не мешкая, рассыпались по всем направлениям, чтобы арестовать изменников. Калигула же честно выполнил все пункты договора, и Цереал получил обещанную премию за предательство.

Арестовали Бетелена Басса, нескольких сенаторов и всадников. Почти все они сразу же признали вину, и только нескольким пришлось «помочь» пыткой.

Калигула праздновал триумф. Победа — победа по всему фронту! Он хотел превратить казнь изменников в массовое зрелище и долго обсуждал это со своими советчиками. Местом проведения казни были выбраны ватиканские сады, куда пригласили очень много зрителей.