Калигула

4

У префекта преторианцев Луция Элия Сеяна было ощущение, что он совсем близко подошел к своей цели.

Он устранил с пути семью Германика, жил с Юлией, родной внучкой императора, и все же не знал, как развернутся события дальше. Тиберий никого не определил своим наследником; император хранил молчание.

Во время своего последнего визита на Капри Сеян даже не был принят. Тиберий велел передать ему свои извинения, якобы состояние его здоровья не позволяло вести долгие разговоры. Так с Сеяном еще никогда не поступали, и он вернулся в Рим в глубокой задумчивости. Что-то шло не так, и он должен был выяснить, что именно.

Сеян обсудил положение со своими ближайшими друзьями и спросил:

— Кто по закону может стать следующим наследником?

— Маленький Тиберий Гемелл, сын Друза и Ливии. Он родной внук императора.

— Но ведь ему только десять лет, — возразил Сеян.

— И все же лучше от него избавиться… — послышался совет.

— А где он сейчас?

— На Капри.

Эта новость поразила Сеяна. На Капри у императора. Это значило, что он недосягаем для преследователей и шпионов. Неужели все планы префекта, его многолетнее, мучительное и кровавое продвижение к власти — все рухнет из-за десятилетнего ребенка? Стоп! Еще оставался Гай Калигула, последний гуляющий на свободе сын Германика и приемный внук Тиберия. Он уже не был ребенком, Калигуле должно было исполниться семнадцать или восемнадцать лет.

«Я потерял его из виду, — размышлял Сеян. — Но теперь эту ошибку пора исправить и завершить борьбу за власть».

Сеян снова почувствовал почву под ногами и с облегчением вздохнул. Да, это был выход. Сделать вид, что он хочет возвести Калигулу на трон, пусть тот сам убирает с дороги маленького Тиберия. Тогда на пути к власти останется единственный человек — сам Калигула. Сейчас Сеян должен был ввести его в круг ближайших друзей, обольстить, заманить в свои сети. Этот молчаливый и неприметный Гай Цезарь не представлял собой серьезного противника. Так подумал. Сеян и снова погрузился в свои грандиозные мечты, к исполнению которых был теперь так близок. Имя Луция Элия Сеяна, императора Августа, будет вписано золотыми буквами в историю Римской империи. У них с Юлией родятся дети, и он станет основателем династии Юлиев — Элиев.

В Риме он уже был полновластным хозяином. Десять преторианских когорт только и ждали в своем лагере на Виминале сигнала, чтобы защитить его живой стеной из своих тел. Но в этом давно не было необходимости. Народ любил его, потому что он ограничил власть сената и патрициев. Вот уже несколько лет его день рождения отмечался публично, а по всему городу красовались его статуи в полный рост. Второй человек в государстве и скоро уже — первый!

Это стоило затраченных усилий, но так уж повелось, что путь к власти всегда был усеян трупами. Стоит только оглянуться! Как обошелся Октавиан со своими противниками, прежде чем стал единовластным правителем? Устранил полсената, чтобы расчистить путь. Только тогда он смог позволить себе стать любимым в народе повелителем, у которого не было больше необходимости мстить бывшим врагам. Он их простил и выставил тем самым на посмешище перед всем светом.

Сеян почувствовал, как в его груди что-то зашевелилось, словно будущий справедливый и великодушный Август Сеян начал прорываться на свет; сейчас он был похож на змею, которая сбрасывает старую кожу, а вместе с ней старые грехи и ошибки.

Гай Калигула все еще жил в доме своей прабабки Ливии, наблюдал за происходящим и выжидал. Его не удивило, когда однажды туда прибыли преторианцы с посланием от Сеяна.

— Гай Цезарь, префект приказал осведомиться, не изъявишь ли ты желание принять участие в праздновании дня основания города с ним и его друзьями?

Калигула молниеносно все обдумал. Могло ли это быть западней? В следующем году он сменит юношескую тогу на тогу вирилия и тогда станет для Сеяна серьезным противником.

— Да, центурион, скажи префекту, что я с удовольствием приеду.

Калигула сразу же пошел к Ливии, которая уже несколько недель не вставала с постели. Дело, мол, не терпит отлагательства. Та едва могла говорить.

— Пожалуйста, покороче, Гай, у меня почти не осталось сил.

— Прости, достойная Августа, но я привык спрашивать твоего совета, прежде чем принять важное решение. Префект пригласил меня присутствовать на празднике основания города. Я согласился, но ты должна знать, где я.

Калигула видел, как легкая ухмылка скользнула по морщинистому лицу.

— Ты правильно сделал, Гай. Отправляйся и постарайся в разговоре один на один выяснить, какие у Сеяна планы. Если он заговорит о возможности для тебя стать наследником, тогда ты в большой опасности. Благосклонно прими все его предложения и сразу же беги на Капри, под защиту императора.

Калигула коснулся губами пергаментной кожи тонкой старушечьей руки и почтительно попрощался. За дверями его передернуло. Как же отвратительна была ему эта мумия! Ей пора умирать — ему она больше не нужна.

Сеян вышел ему навстречу с широко распахнутыми объятиями и провозгласил:

— Дорогу Гаю Цезарю, нашему почетному гостю на празднике семисотвосьмидесятитрехлетия города. Благодаря твоему присутствию, Цезарь, этот юбилей станет настоящим праздником.

Калигула сердечно поблагодарил, разыгрывая наивного юношу.

Он льстил Сеяну, восхвалял его благотворное влияние на Рим и верность императору, который, без сомнения, благодарит богов, что те послали ему такого надежного союзника.

— С твоей помощью, Сеян, это должно быть удовольствием — господствовать и править мировой империей.

— Я всего лишь солдат, и пытаюсь делать то, что могу, как можно лучше.

— Так же думает и наш император, мой высокочтимый дед.

— Прискорбно, что нашему императору уже столько лет. Такой человек, как он, должен был бы править еще многие десятилетия.

— Мне близки и понятны твои слова, Сеян, но мы бессильны перед природой.

— Однако природа наделила нас разумом, который делает нас способными вовремя позаботиться о необходимых распоряжениях.

Калигула сделал вид, что не понимает.

— О чем позаботиться?

«Если он когда-нибудь станет императором, — мелькнуло в голове у Сеяна, — Риму настанет конец через два года, если не быстрее».

— Поскольку мы коснулись этого вопроса, давай разберемся поподробнее, достойный Гай Цезарь. Здесь довольно шумно и слишком много ушей. Прошу тебя, следуй за мной.

Сеян поднялся, а с ним оба его телохранителя. Калигула последовал за ними в маленькую комнату, расположенную рядом.

— Охраняйте дверь и следите, чтобы сюда никто не вошел, если только вдруг не появится сам император. Ты не откажешься от глотка вина, Цезарь?

— Благодарю, я не привык много пить. В доме высокочтимой Ливии Августы не забывают о старых римских добродетелях и вином угощают нечасто.

Сеян улыбнулся.

— Как поживает Августа?

— Она во всем принимает живое участие и настоятельно советовала мне не пренебрегать твоим приглашением на торжество. Ведь я живу очень замкнуто.

— Значит, она знает, где ты… — пробормотал Сеян.

— Она знает все, досточтимый Сеян, больше, чем мы думаем.

— Хорошо, но мы хотели поговорить о другом. Я ценю откровенность, Цезарь, и этим известен. Высокочтимый император Тиберий давно перешагнул седьмой десяток и по законам природы — а мы все им подчиняемся — через несколько лет, возможно, раньше — да убережет нас от этого Юпитер! — отправится к своим божественным предкам. Я тщеславен, Гай Цезарь, в чем признаюсь открыто, и хотел бы и после смерти императора остаться префектом преторианцев. Но кто станет его наследником — кто?

Про себя Калигула подумал: «Как раз префектом ты и не хочешь оставаться, лиса, но я открою тебе путь к императорскому трону».

— Понимаю, префект. Кто же захочет ухудшить свое положение, даже если обстоятельства изменились? Мне дело видится совсем простым: ты мог бы стать регентом при маленьком Тиберии Цезаре и править до его совершеннолетия. Я бы, во всяком случае, постарался на твоем месте.

На такой ответ Сеян не рассчитывал. Для этого Калигулы, похоже, власть и правда ничего не значит.

— Не знаю, подхожу ли для этого я, простой солдат…

— Ты слишком скромен, Сеян. Тот, кто уже почти десять лет — с одобрения нашего императора — почти самостоятельно руководит судьбой Рима, подходит и для регента. Тиберию Цезарю сейчас одиннадцать, и, если его прадед в ближайшие годы освободит трон, пять или шесть лет ты будешь исполнять регентские обязанности.

— А ты, Гай? — вырвалось у Сеяна.

— Я не так тщеславен, как мои братья, которым это не пошло на пользу. Я предпочитаю спокойную, размеренную жизнь, много читаю, хожу в театр, планирую написать биографию моего отца. Вероятно, я пошел в своего дядю Клавдия, он как раз трудится над многотомной историей Римской империи. Такое занятие привлекает меня больше, чем государственная должность.

Сеян поверил ему, потому что хотел поверить.

— Меня радует, Гай Цезарь, что мы так хорошо поняли друг друга.

Калигула заставил свои тонкие губы растянуться в улыбку.

— Почему бы и нет? Я хорошо знаю историю Рима, чтобы понимать, что он своим величием обязан деятельным, талантливым мужьям, таким как ты, префект Сеян.

Оба во время разговора бессовестно лгали, и Калигула показал себя мастером перевоплощения. Едва ли он вел уединенный образ жизни, как рассказывал префекту. Не тратя даром времени, он с недавних пор начал налаживать контакты с многочисленными друзьями и сторонниками своего отца. Кто же не помнил забавного Сапожка, которого Германик повсюду брал с собой? Судьба Агриппины и его старших братьев возмутила многих, хотя они и не могли говорить об этом в открытую. Калигула не занимался ничем — только старался стать заметным. Армия и народ должны были знать, что в семье Германика еще есть наследники.

Конечно, от Сеяна это не ускользнуло, но ни его шпионы, ни он сам не придали деятельности Калигулы большого значения. Кроме того, в планах Сеяна было сделать Калигулу императорским наследником. Но после этого разговора идея регентства его полностью заняла: он направил в это русло все свои усилия.

«Калигула же, — думал Сеян, — рано или поздно разделит участь своих братьев, даже если и не жаждет власти. Основное препятствие — семья Германика — будет, таким образом, устранено, и у народа появится новый кумир для воздаяния почестей».

Император Тиберий уже третий год жил на Капри и не чувствовал ни малейшего желания возвращаться в Рим. Не только потому, что в большом городе он считал себя окруженным врагами и предателями, но и по той причине, что там, что бы он ни делал, за ним наблюдало слишком много глаз. Что он ел, когда спал, с кем имел личные отношения, каких мальчиков предпочитал для увеселения, каким порокам оказался подвержен — все подробности его жизни обсуждались и перевирались, что очень огорчало императора. Тиберий всегда был развратником и остался им в старости. Правда, он этого не стеснялся, но ему не хотелось, чтобы народ узнал о его наклонностях: это бросило бы тень на образ его богоподобного величества.

В каком свете хотел император предстать перед обществом, рассказывают его письма к сенату, как, например, это:

«Сенаторы! Я открыт перед вами и хочу, чтобы и в памяти потомков осталось, что я — человек, который строго выполняет свои обязанности и живет лишь тем, чтобы соответствовать званию принцепса[5]. Грядущие поколения будут чтить меня, если в их памяти сохранится, что я был достоин своих предков, преисполнен заботы о гражданах, не терял мужества перед лицом опасностей и не знал страха в борьбе за благополучие общества. Это будет нерукотворный храм, который я воздвигну в сердцах, — самый прекрасный и долговечный памятник! Поэтому я и прошу богов о том, чтобы они до конца моих дней сохранили мне уравновешенный и разбирающийся в законах божеств и людей разум, а граждан и союзников о том, чтобы они, когда я уйду, удостоили похвалы и благожелательных воспоминаний мои дела и мое доброе имя».

К сожалению, эта картина больше не соответствовала действительности. Когда-то, в первые годы правления, может, император и был именно таким, пока Сеян не получил власть, а клеветнические процессы по поводу оскорбления величия Тиберия не стали отравлять воздух, но сейчас дела обстояли совсем не так.

От ближайших друзей, с которыми император жил на Капри, Тиберий не скрывал своего развратного нрава, но и не требовал от них участия в любимых представлениях. Старый Тразиллий, его прежний учитель и теперешний астролог, был к этому равнодушен, а со своим близким другом, бывшим консулом Коцеем Нерва он вел разговоры только о литературе и философии.

Таким образом, Тиберий Август имел три лица: императора и государственного мужа, окруженного близкими друзьями, обычного человека и сластолюбца, который в своей старческой похоти не знал меры и был беспощаден.

В юные годы ему удавалось обуздывать свою болезненную страсть к вину, но теперь он ей не сопротивлялся. Император любил тяжелые, терпкие вина, и слуги нередко подносили их ему в постель. Между собой люди называли его пьяницей, но то, что плебеи о нем думали или говорили, Тиберия не беспокоило.

Чтобы поддержать мужскую силу императора, личный врач варил для него любовные зелья, которые, правда, хотя и оказывали нужное действие, но медленно отравляли кровь. Его лицо было покрыто сыпью, а тело — беспрестанно сочащимися гнойниками. Самого императора это нисколько не волновало. Тиберий хотел заглушить страх смерти, а для этого нужна была молодость, наслаждение играми, в которых он уже не мог принимать участия.

С любопытством ожидал Тиберий «новую партию». Это были молодые красивые юноши и девушки, которых его шпионы разыскивали в окрестностях и под разными предлогами забирали у родителей, рассказывая, что император якобы ищет новых слуг, что служить ему и жить на его вилле — большая честь. Но со временем люди стали подозрительными, поскольку их дети бесследно пропадали, не присылали о себе никаких вестей, а о некоторых даже сообщали, что те погибли в результате несчастного случая. Визиты на Капри были строжайше запрещены, и тех, кто тайно пытался пробраться на остров, охрана тут же убивала на месте.

Императора такие пустяки не волновали. Если даже десятки человек из этой безликой, безымянной массы за стенами его дома перестанут существовать, ему до этого дела не было.

Критон, бывший раб из Греции, которому была дарована свобода, немой, слепо преданный Тиберию атлет, беззвучно зашел в библиотеку. Император вопросительно на него посмотрел, и Критон кивнул, ухмыляясь. Он сделал несколько жестов, пытаясь что-то объяснить, но Тиберий нетерпеливо отмахнулся. Немой помог ему подняться из кресла и скрылся за дверью. Сутулясь и немного прихрамывая, император вышел из комнаты и резким движением руки приказал удалиться слугам, которые хотели к нему приблизиться. Он делал все молча, избегая лишних слов; долгие разговоры велись только в кругу друзей. Критон следовал за своим господином на небольшом расстоянии, чтобы в любой момент оказаться рядом, если тот оступится или кто-нибудь осмелится приблизиться к нему без разрешения.

Узкая лестница вела в нижнюю часть просторного здания виллы, где к личной ванной комнате императора примыкали тайные помещения. Сюда можно было попасть через один-единственный, днем и ночью охраняемый проход. В самом большом из этих помещений повсюду лежали обтянутые мехом подушки, а в глубине располагалась темная ниша с удобным креслом, в которое и опустился Тиберий. Путь утомил его, дыхание сбилось, и он почувствовал приступ сильного головокружения. Император велел подать кубок с горячим вином, который жадно осушил и сразу же приказал наполнить вновь. Он хлопнул в ладоши.

Ввели двух девушек и двух юношей в возрасте между четырнадцатью и шестнадцатью годами, одетых в туники длиной до колен. Они выглядели перепуганными и жались друг к другу, как овцы, которых ведут на заклание.

— Что такое? — прокричал император из своей темной ниши. — Вы здесь не для того, чтобы вас пытали или убивали, а для своего и моего удовольствия. Уж будьте любезны, улыбнитесь — я хочу видеть веселые лица!

Или они его не поняли, или были слишком напуганы, чтобы заставить себя улыбаться, — во всяком случае, они со страхом смотрели в том направлении, откуда доносился хриплый голос. Один из охранников замахнулся плетью, и она заплясала по голым икрам молодых людей. Раздались крики, и тут же последовал приказ императора:

— Оставьте! Для этого еще будет время. А сейчас приведите сюда мою гвардию.

Тиберий имел в виду группу юношей и девушек, специально обученных всем видам развратных игр. Их выдрессировали до такой степени, что они тупо и без промедления подчинялись любому приказу. Когда он не мог больше выносить их глупые похотливые лица, их тут же меняли. Чтобы слухи не просочились за пределы дворца, немые рабы отводили их в скалы и сбрасывали вниз, где уже были подготовлены костры для сжигания тел. Пепел высыпали в море. Но мысли об этом не занимали Тиберия, он рассматривал таких людей только как игрушки, призванные удовлетворять его прихоти: когда они становились негодными, их попросту выбрасывали.

Четверо голых «гвардейцев» — двое юношей и две девушки — сразу же принялись за новеньких. Парни схватили отбивающихся девушек и грубо швырнули на разложенные вокруг подушки, сорвали с них одежду и, силой раздвинув их бедра, изнасиловали со стонами и грязными, непристойными выкриками — как любил император.

— Теперь парней! Давайте, девочки, покажите, что вы умеете! — подбодрил Тиберий.

Его обезображенное чирьями лицо расплылось в циничной улыбке. Поскольку женщине почти невозможно изнасиловать мужчину против его воли, проститутки императора использовали другие методы. Они прижимались к юношам, целовали и гладили их, пытаясь умелыми прикосновениями пробудить в них желание.

— Оседлайте этих упрямых жеребцов! Давайте, сильнее!

Девушки уложили молодых людей на подушки и, усевшись верхом, с криками покачивались вверх и вниз, чтобы угодить императору. Они прекрасно знали, что за его немилостью последует жестокая расправа.

Тиберий опрокидывал один кубок за другим, но сегодня он никак не мог взбодриться. Его старый вялый фаллос не шелохнулся, и у императора скоро отпала охота в играх. Он покинул комнату в мрачном расположении духа и велел позвать Тразиллия. Тяжелым от выпитого вина голосом он приказал:

— Выпей со мной, мой ученый друг, и объясни, почему жизнь так отвратительна. Не успеешь родиться, как за твоей спиной уже появилась тень смерти, а когда умрешь, никто не ответит на вопрос, зачем жил, — и прежде всего ты сам.

Тразиллий успокаивающе поднял руки.

— Это верно для других, господин, но не для тебя. Ты продолжаешь дело божественного Августа умело и энергично, поэтому смог сохранить мир и благосостояние в империи.

— Мир и благосостояние… — пробормотал Тиберий. — Да-да, это верно. А где благодарность? Трижды проклятый сенат затевает заговоры за моей спиной, а о Сеяне — единственном человеке, которому я так доверял, мне сообщают в последнее время такое! Но я не хочу наводить на тебя скуку политикой, ученый знаток звезд. Ты никогда меня не разочаровывал, никогда не обманывал. Только скажи мне одно… скажи мне… скажи…

Император провел рукой по своему лицу, как будто хотел что-то смахнуть, и уснул.

«Хвала Юпитеру! — прошептал про себя Тразиллий. — Всегда, когда Тиберий хочет знать правду, меня охватывает ужас…»

Из разговора с Сеяном Калигула сделал правильные выводы. Для префекта он был лишь пешкой, которой тот воспользуется в своих целях, а затем устранит, когда она станет бесполезной или неудобной в его игре. Калигула, наделенный острым умом, видел своего «соратника» насквозь. И он принял единственно правильное решение, вернувшись в дом Ливии только для того, чтобы попрощаться.

Через несколько часов Гай Юлий вместе с телохранителем отплыл на Капри. Тиберий принял Калигулу удивительно тепло, потому что не мог поверить в то, что его доверенные лица рассказывали о Сеяне, и постоянно требовал новых сообщений.

— Гай! Ты появился как раз вовремя. Кажется, у Сеяна в Риме остались одни враги. Я знаю, что префект тщеславен, но в то, что он желает получить мой трон, не хочу верить. Я хочу услышать твое мнение.

— Приветствую тебя, император! Я искренне рад встретить тебя бодрым и здоровым.

Тиберий сразу заподозрил неладное.

— Почему же? Ты думал, что увидишь меня на смертном одре?

— Не совсем так, но в Риме ходят слухи…

— Слухи? Какие слухи? Скажи мне правду, Гай, я приказываю тебе!

— Клянусь всеми мужами нашей семьи и всеми богами, я могу сказать тебе только правду, которую знаю. Так, как я сейчас сижу напротив тебя, два дня назад я сидел напротив Сеяна. О нашем разговоре я хотел бы тебе рассказать.

— Кажется, префект рассчитывает на то, что ты недолго проживешь, и видит себя будущим регентом при твоем несовершеннолетнем внуке Тиберии Цезаре. Он действует в Риме как диктатор и раздает приказы от твоего имени. Знаешь ли ты, что он тайно помолвлен с Юлией? Когда ты умрешь, он хочет жениться на твоей внучке и с помощью своих преторианцев занять трон. Правда, он не сказал мне этого прямо в лицо, но и не дал повода сомневаться в своих намерениях.

— Я должен был догадаться, — проговорил Тиберий. — В своих письмах он представлялся в последнее время таким безобидным и скромным, что совсем на него не похоже. Вообще-то он просил у меня разрешения на брак с Клавдией, но я остановил его…

— Это было всего лишь хитростью. Клавдию он давно прогнал, поскольку она ему больше не нужна. Весь Рим говорит о том, что она отравила Друза, чтобы угодить Сеяну. Разве ты ничего об этом не знаешь?

Лицо императора окаменело.

— Он виновен в смерти моего сына? Этого не может быть… Я не верю!

— Возможно, это только слухи, но после всего, что я узнал, они кажутся печальной правдой. Сеян умный человек, в этом нет сомнения, и я с готовностью — так же как и ты — подарил бы ему свое доверие. Но твоя милость, император, сделала его самонадеянным и неосторожным. Мне кажется, что он оказался слишком слабым, чтобы противостоять соблазну, и нарушил границы, которые ты ему определил. Ты пригрел на своей груди змею, император! Мне очень жаль, что приходится говорить тебе это, но я подчиняюсь твоему приказу рассказать всю правду, какая мне известна. Возможно, другие принесут тебе лучшие вести…

Император молчал, расчесывая сыпь на лице. Он сорвал повязку и бросил ее на пол, а потом поднял мутные старческие глаза на Калигулу.

— Нет, Гай, лучших новостей для меня нет. Все складывается одно к одному, и то, что ты рассказал, подтверждает предположения моих друзей, которым я доверяю. Но думаю, что сейчас было бы неразумным разуверять Сеяна в прочности его положения. Пусть он продолжает свою игру еще какое-то время. Только так я смогу его изобличить. Я далее хочу передать ему консулат. Он должен тешить себя уверенностью в моем расположении к нему. Это сделает его неосторожным, и тогда я нанесу удар. Я уничтожу его вместе со всеми друзьями и союзниками, со всей его семьей, растопчу, как змею. Я доверяю тебе, Гай. Ни слова из того, что я тебе здесь сказал, не должно проникнуть за эти стены! Ты сын Германика и значишь для меня гораздо больше, чем этот самодовольный выскочка, которому я так долго — слишком долго — доверял!

Калигула праздновал победу. Все шло как он задумал, и, когда Сеян лишится власти, пробьет его час, час Гая Цезаря, которого все называли Сапожком. Калигула рассмеялся про себя: «Сапожок превратится в сапог, которым он наступит им на горло, прежде чем они поймут, что произошло».

Сабин сказал отцу, что отныне по нескольку раз в неделю к ним в дом будет приходить преторианец — центурион Херея, которого он будет учить чтению и письму.

Цельсий в сомнении покачал головой.

— Мой двадцатилетний сын хочет стать учителем, едва ли научившись чему-то сам. По крайней мере храбрый воин хорошо заплатит за твои уроки? Преторианцы должны получать неплохие деньги — за наш счет, конечно же.

— Нет, — спокойно ответил Сабин, — храбрый воин ничего не будет платить. Во-первых, он мой друг, а во-вторых, сам оказал мне большую услугу. Херея, между прочим, старше меня на несколько лет, женат и имеет двоих детей. Иными словами, он не какой-нибудь плут-мальчишка, которого мы пригреем в нашем доме. Он хочет сделать карьеру, а для этого надо уметь писать и читать.

— Хорошо, сын мой, я не хочу тебя переубеждать. Это все же лучше, чем болтаться по улицам и увиваться за женщинами. Почему только ученые и поэты должны гостить здесь? Твердая поступь солдата не повредит нашему изнеженному Аполлоном дому.

— Ты хорошо это сказал, мой дорогой отец. Я всем сердцем с тобой согласен.

Качая головой, Цельсий вышел из комнаты. Сын не переставал его удивлять. Втайне он гордился Сабином, но держал свои чувства при себе.

На следующий день Херея появился сразу после окончания службы.

— Я все-таки рассказал Марсии. В конце концов, она должна знать, где я бываю и чем занимаюсь. На нее можно положиться, от нее никто не услышит ни слова.

— Нет ничего постыдного в том, что ты научишься писать, Херея. Большинство римлян не умеют этого делать, да и не видят в письме никакой необходимости. Итак, садись сюда, и давай не будем терять времени.

Сабин решил начать занятие со знакомых его ученику понятий.

— Возьмем твое имя, которое ты уже умеешь писать.

Юноша пододвинул Херее доску, вложил в руку грифель и потребовал написать его имя. Медленно и очень старательно Херея нацарапал оба слова.

Сабин кивнул.

— Теперь здесь написано Cassius Chaerea. Если я произнесу твое имя медленно и нараспев, будет слышна каждая буква в отдельности. К-а-с-с-и-й. Ты знаешь другие имена, которые начинаются с этой буквы?

Херея задумался.

— Например, твое: Cornelius.

— Хорошо, Херея. При этом надо помнить, что «с», третья буква алфавита, перед «а» и «е» читается по-разному. Буква одна и та же, а произношение меняется. Ты центурион, и в начале этого слова тоже стоит «с», как в слове «Cassius». Или в имени знаменитого оратора Цицерона — Cicero.

Этими примерами Сабин хотел показать своему другу, что все тысячи тысяч слов латинского языка записывались двадцатью четырьмя буквами.

Херея удивился:

— Действительно только двадцать три? Я думал, их сотни.

Сабин рассмеялся.

— И все-таки не думай, что это легко. Но, когда ты научишься писать все двадцать три буквы, тебе будет несложно составлять из них слова и записывать их или читать. Я ходил в школу четыре года и полгода из них потратил на то, чтобы научиться более или менее сносно читать и писать.

— Полгода? А что ты делал там оставшиеся три с половиной?

— Потом эти знания применяют для дальнейшего образования в географии, истории, литературе, философии и других науках. Материал записан в книгах, и, если ты в состоянии их прочесть, тебе больше не нужны учителя. У кого есть деньги, собирают свою собственную библиотеку, другие пользуются общественной. Но мы забежали далеко вперед. К тому же ты не собираешься становиться ни ученым, ни поэтом, а должен учиться письму для практического применения. Военные правила, списки легионеров, годы вашей службы, ваши отличия. Когда тебя повысят, у тебя появится доступ к таким спискам, и ты сможешь быстро узнать, когда и где родился тот или другой легионер, как долго и где он служил, какие имеет заслуги, не спрашивая у него самого. Знание — сила, Херея, что подтверждается вновь и вновь.

Херея учился медленно, но старательно и терпеливо, а когда наконец смог, запинаясь, но без помощи своего учителя прочитать короткие слова, он подпрыгнул и с такой силой ударил Сабина по плечу, что тот чуть не упал.

— Сабин, получается! Это настоящее чудо! Тут стоит пара штрихов мелом, а я смотрю и читаю «pilum»[6]. А здесь «Mars», «Venus», «Hercules» — все боги записаны, и я читаю их имена как ни в чем ни бывало! Ах, Сабин, ты сделал из меня другого человека. Я никогда не смогу расплатиться с тобой за это.

Сабин радовался вместе с другом.

— Сможешь ли ты расплатиться? Мы тренировались уже стрелять из лука и метать копье. Мы учимся один другого, это дружеский обмен опытом и знаниями.

Да, они действительно стали друзьями в течение последних месяцев, обучая друг друга. Как и Сабин, Херея тоже радовался любому успеху ученика, которого тот добивался со всем упорством и рвением. Сабин не привык утруждать себя чем-либо больше положенного, но рядом находился его друг, и перед ним стыдно было проявлять малодушие. Когда Сабин, стреляя из лука, двадцать раз подряд не мог попасть в цель, он натягивал тетиву в двадцать первый, хотя рука уже отказывалась двигаться, а если была необходимость, то и в двадцать восьмой, и в тридцатый. В конце концов стрела пронзала центр мишени, а потом настал и такой момент, когда он попадал, куда нужно, на пятый раз, а потом и сразу.

Между тем родители узнали, чем расплачивался Херея за обучение, и Цельсий воспринял это со смешанными чувствами. С одной стороны, его радовало, что сын развивается физически, ведь он был поклонником Древней Греции и одобрял атлетические упражнения. С другой стороны, отец хотел, чтобы сын больше интересовался и заботился об их семейном деле, которое он унаследует. Но как раз этим Сабин не занимался вообще.

— Дай мне время, отец, все еще придет. Юность должна испробовать силу. Когда мне исполнится столько лет, сколько тебе, будет поздно тренировать тело.

Что должен был Цельсий ответить на это? Он не привык приказывать. Оставалось лишь надеяться, пусть даже знатоки литературы предупреждали его словами Цицерона: надежды человека обманчивы!

Скоро Сабин познакомился с женой Хереи Марсией. Это случилось, когда его друг сказал:

— Сабин, моя жена становится подозрительной, и я не могу на нее за это обижаться. Когда я после наших занятий по письму поздно прихожу домой — а ты знаешь, как поздно это порой бывает, — она так странно на меня смотрит и зло подшучивает. Марсия с издевкой называет меня писарем и ученым, и я не могу с ней спокойно поговорить. Я давно ей про тебя рассказывал, но, думаю, она мне не очень-то верит. Пару раз она уже сказала, пусть и в шутку, что мой учитель — на самом деле учительница, и за этими шутками я чувствую серьезное подозрение. Мне бы хотелось его рассеять, поэтому ты должен нас навестить.

Сабин ухмыльнулся и, нежась в лучах своего опыта, изрек с видом знатока:

— Да… женщины… Никогда не знаешь, чего от них ожидать. Не зря же еще Вергилий заметил: женщины капризны и непостоянны. Но, чтобы это утверждать, не надо быть поэтом. Мы, пожалуй, запишем эту фразу, прежде чем закончим урок. Итак, пиши: «Varium et…»

Херея вздохнул, но послушно взялся за грифель и начал записывать предложение.

— Впредь ты должен делать это быстрее, — строго сказал Сабин и проверил, что получилось.

— В слове «semper» не хватает последней буквы и твое «т» должно стать еще красивее. Но, вспоминая наши первые уроки, понимаю, что мы можем гордиться: моим терпением как учителя и твоим усердием как ученика. И я ни разу не воспользовался розгами…

Херея рассмеялся.

— Было бы очень интересно, если бы такой зеленый юнец, как ты, выпорол центуриона. К тому же порка была бы взаимной, ведь на Марсовом поле ученик ты.

— Хорошо, а теперь скажи, что тебе было тяжелее освоить: письмо или фехтование?

— Это совсем просто: для тебя сложнее упражнения с мечом, а для меня — с грифелем. Но ты начал занятия вовремя, а для меня как для зрелого мужчины было гораздо сложнее овладеть всем этим, Я бы и не стал мучиться, но вот вообразил себе, что уйти из армии лучше трибуном.

— Ты совершенно прав, и умение читать и писать должно стать ключом к твоему продвижению по службе. Кстати, я мог бы в этом тебе помочь. Корнелий Лентул, мой дядя, был четыре года назад консулом, а позднее легатом в Германии. Ты наверняка слышал его имя. Если я…

Тут Херея разозлился.

— Нет! Если тебе дорога наша дружба, не заговаривай больше об этом! Я не хочу быть обязан своим местом протекции патриция, пусть он и дядя моего друга.

— Но, Херея, в протекции нет ничего постыдного, если речь идет о достойном человеке. Плохо, когда покровительствуют неспособному и лентяю.

— Возможно, ты и прав, но я хочу своим продвижением быть обязанным только себе самому — как до сих пор и было. Можешь считать это гордыней плебея. Давай раз и навсегда закончим этот разговор.

Сабин кивнул.

— Как хочешь, Херея. Больше ни слова об этом. Когда я должен убедить твою недоверчивую жену в моей принадлежности к мужскому полу?

— Послезавтра у меня будет свободный день. Если хочешь, мы можем позаниматься до полудня, а потом пойти к нам на обед.

Почти девяностолетняя Ливия Августа умирала. Вот уже семьдесят лет она прожила в скромном доме на Палатине, из них сорок как супруга императора Августа, подарившего миру pax romana — римский мир.

Ливии не всегда было легко с мужем, человеком, которому при жизни в провинции воздвигли храм. Непритязательный образ жизни Августа стал легендой. Ему, патрицию в нескольких поколениях, удалось привлечь народ на свою сторону. Тому, кто, как простой крестьянин, съедает на завтрак горсть изюма и запивает его стаканом воды, можно было верить. Он употребит налоги по назначению.

Но и ему было с ней нелегко. Ливия никогда не была послушной женой, которая соглашалась со всем, что ее муж и господин решает и делает. Но они находили общий язык, и Август ценил ее чрезвычайно.

Сейчас, когда Ливия была готова перенестись в небесную обитель, поскольку земной мир вокруг нее начал куда-то отступать и медленно рассеиваться, она чувствовала себя ближе к своему супругу, чем когда-либо при его жизни.

Чей-то голос заставил ее вернуться в реальность.

— Августа, врач принес тебе новое лекарство…

Старуха из последних сил покачала головой.

— Мне больше ничего не надо, лучшее лекарство — смерть, она освобождает нас от тяжести жизни.

Ливия снова погрузилась в полусон и увидела себя на корабле, в тот день, когда Август захотел проводить своего приемного сына Тиберия в Иллирию. Они причалили на Капри: Октавиан любил этот остров и велел построить здесь летний дом.

— Мы не должны были в самую жару отправляться в путешествие, — пожаловалась Ливия. — Ты уже не мальчик, а Тиберий вполне мог бы и сам со всем справиться.

— Я знаю, любовь моя. Но в это время года на Капри так хорошо! Остров лежит далеко в море, и здесь всегда дует прохладный ветер. Вместо того чтобы нарушителей закона прогонять из города, надо бы их в наказание заставлять жить в августе в Риме. Я чувствую себя отлично и рад, что мы здесь.

Они провели там четыре дня; поднимались, держа друг друга за руки, на скалы и смотрели на сверкающее в лучах солнца море, расцвеченное разноцветными парусами.

— Свет! Воздух! Здесь я снова могу дышать.

Он сжимал ладонь Ливии и нежно смотрел на нее. Ее опасения, что семидесятисемилетнему Августу может повредить это путешествие, рассеялись. На судне у него случилось сильное расстройство кишечника, но теперь, на берегу, все снова было в порядке. О боги, как он радовался, когда они проплывали мимо бухты Путеоли и команда только что прибывшего из Александрии корабля выстроилась на палубе, одетая в белую парадную одежду, чтобы приветствовать своего императора. Тогда он, такой непритязательный в отношении себя, проявил настоящую щедрость, раздавая деньги и подарки, а потом еще долго стоял на палубе, чтобы люди могли его видеть. И на Капри он не закрылся в стенах своего дома, наблюдал за юношами во время их атлетических соревнований, награждал победителей, а потом садился вместе с ними за стол и пировал в веселой компании.

Ливия снова увидела его молодым в те дни. Позже ей пришлось гнать прочь мрачные мысли, что это, возможно, последний подарок, который боги послали ей, прежде чем увести мужа в царство теней.

Затем воспоминания перенесли ее в Неаполис, шумный город у подножия Везувия, который все то время, которое может охватить память человека, вел себя мирно, выбрасывая лишь безобидные прозрачные облака дыма.

Потом видения стали расплывчатыми, и Ливия, очнувшись, снова оказалась в мире земном.

— Ты чего-нибудь хочешь, Ливия? — услышала она чей-то вопрос. Голос звучал тихо, будто прорывался через толстую стену.

— Нет, я ничего не хочу, только покоя. Хотя… Позовите Калигулу, я должна его видеть.

— Гай Калигула отплыл на Капри, Августа. Он попрощался с тобой позавчера.

— На Капри… Это хорошо… А сейчас я хочу спать… спать…

Она закрыла глаза. «На Капри…» — продолжали звучать слова. Туда, где засел Тиберий, как лиса в норе, ее ребенок, с которым она пришла в дом Августа, и тот усыновил его. Да, наследство он получил и неплохо им распорядился, но с тех пор как Тиберий стал императором, что-то новое и необъяснимое появилось в отношениях матери и сына, и они отдалились друг от друга.

«Теперь он остался только с этим Калигулой, — думала со злорадством Ливия. — После того как извел с помощью тщеславного Сеяна всех своих родственников: Друза, Агриппину, ее старших сыновей. Теперь он один с двенадцатилетним внуком и Гаем Калигулой, который его обольстит, затянет в паутину, отравит воздух…»

Они прожили какое-то время в одном доме, Ливия и Калигула, и она, прекрасно разбирающаяся в человеческой природа, единственная в Риме, поняла, что под маской тихого вежливого существа скрывается чудовище. Иногда и ему не удавалось контролировать свое лицо, иногда и он себя выдавал.

«Бедный Рим, — думала Ливия. — Ты будешь ликовать и танцевать, когда Калигула произнесет надгробную речь над телом Тиберия, но горе тебе, если ты возведешь эту рептилию на трон. Она будет открывать свою пасть, чтобы жрать твою плоть, сосать твою кровь, и никогда не насытится и не напьется. Тебе ничего другого не останется — только убить ее».

Мысли так утомили Ливию, что она снова уплыла в мир грез и воспоминаний о прошлом, картинки из которого появлялись теперь сами собой. Октавиан… Это он стоял на залитой солнцем палубе корабля посреди синего, прозрачного, как сапфир, моря, будто на острове?.. Да, вот он стал приближаться к ней, или она к нему, и образ приобрел четкие очертания. Белоснежная тога, без пурпурных полос, простая, как он любил. Его лицо — лицо человека без возраста — величественное, строгое: таким должны были увековечить его скульпторы. Только две их работы император находил сносными. Одна из них была выполнена в дни его молодости и изображала Октавиана двадцатилетним. Тысячи копий этой и только этой скульптуры из бронзы и мрамора выставлялись в Риме и провинциях. Лишь спустя двадцать лет его правления появились бюсты императора, представлявшие его сильным зрелым мужем с приукрашенно просветленным лицом, которые можно было видеть в храмах уже при жизни Августа, но, правда, только в провинции. Божественный Октавиан! Он запрещал прославлять себя на территории империи. Скульптура, изображающая его в преклонном возрасте, так и не появилась, и Август объяснил это так:

— Многие римляне никогда не видели меня лично и не увидят. Для них Рим — это молодость, и у них не должно сложиться впечатления, что Рим постарел. Я старею, это нельзя не признать, но Рим остается молодым, вечно молодым и могучим. Когда римляне смотрят на мое мраморное лицо, они должны увидеть этот молодой и сильный Рим.

Теперь Ливия плыла в лодке без гребца, которая совершенно бесшумно скользила по темной морской глади в сторону излучающей свет фигуры Августа. Он стоял не на палубе корабля, это был маленький, залитый солнцем остров с пальмами, кипарисами и стройными соснами. Лодка подплывала все ближе, и Октавиан помахал ей. Она еще не могла слышать его голос, но видела по губам, что он произносит ее имя: Ливия. Лодка пристала к берегу, и он легко, как перышко, поднял ее на руки. Она могла вдохнуть его так хорошо знакомый запах, разглядеть каждую черточку строгого, красивого лица. Он говорил, и она, хотя не слышала голоса, чувствовала себя спокойно и уютно в его сильных руках, на солнечном зеленом острове, утопающем в ярком свете…

— Ливия! Ливия Августа!

Врач взял ее руку, пощупал пульс и покачал головой. Помощники протянули ему маленькое металлическое зеркало, которое он поднес к губам старой женщины.

— Ливия Августа сменила земную жизнь на обитель своих божественных предков, — торжественно сказал он и отвернулся.

Все присутствующие поняли: Ливия Августа скончалась.