Калигула

23

Калигула не торопился принимать легата Гетулика. Каждый раз он назначал новое время для аудиенций, будто хотел задержать его в Риме как можно дольше.

— Он хочет вселить в меня неуверенность? — спрашивал легат своих друзей. — Или почувствовал неладное и теперь следит за мной? Я уже сомневаюсь, стоит ли навещать своих родственников и знакомых, боюсь навлечь на них подозрения.

Лепид успокоил его:

— Во дворце не упомянули тебя ни словом, и я не заметил ничего подозрительного. Калигула капризный и взбалмошный. Слово «обязанность» ему чуждо, и так же, как ты, важные послы ждали аудиенции по нескольку месяцев, потому что наш Сапожок не был расположен к государственным делам. Не беспокойся, Гетулик. Если я почувствую хоть малейшую опасность, сразу дам тебе знать.

Через несколько дней после этого разговора, ближе к ночи, император прислал преторианцев за Гетуликом. Тот уже лег спать, когда послышалось бряцанье оружия. У легата мелькнула мысль, что план раскрыт и его поведут на допрос, но центурион сразу же объяснил, что император наконец нашел время принять его и приглашает на поздний ужин.

Февральская ночь выдалась довольно холодной, и от дыхания марширующих по улице преторианцев поднимались в воздух облачка пара. Дворец и прилегающая к нему территория ярко освещались лампами, золотой свет которых распространял повсюду уютное тепло.

Калигула приветливо встретил Гетулика, проявил живой интерес к его докладу, спрашивая о том и об этом, и легату было нетрудно изложить свои предложения. Когда он заговорил о Британии, Калигула слушал особенно внимательно.

— Я уже слышал мнение Клавдия, который отлично знает историю. Он считает, что созданные Цезарем отношения с Британией основательно изменились. Он мог тогда обложить часть варварских правителей данью, за что гарантировал им поддержку в борьбе с врагами. Но со временем там не осталось ни одного римлянина, дань давно перестала выплачиваться, и все вернулось к прежнему состоянию. Но можно ли с них что-то взять, легат?

— Ты прав, божественный император, но знающие люди утверждают, что в Британии и есть залежи олова, свинца и серебра. Потребности Рима в олове высоки, как ты знаешь, и толковый, мало-мальски честный арендатор мог бы тебе принести только благодаря ему годовой доход в несколько сотен миллионов сестерциев, не говоря уже о свинце и серебре. Да еще в Британии плодородные земли, с которых можно собирать богатые урожаи. Обо всем этом говорится в записках Цезаря, а он знал о том государстве не понаслышке.

Калигула задумался:

— Ты говоришь, только от добычи олова несколько сотен миллионов сестерциев? Речь идет о серьезных доходах, Гетулик, и я обещаю, что подумаю над решением.

Легат поклонился.

— Благодарю за согласие заняться моим предложением. Добавлю, что в Германии и Галлии неспокойно. Пока ничего серьезного: то тут, то там вспыхивают волнения, безобидные стычки, которые не составляет труда подавить. Но опасаюсь, что все может осложниться, если их сразу не остановить. Если ты лично, божественный Цезарь, появишься в легионе, это придаст всей кампании — я не осмеливаюсь назвать это походом — определенный вес. Германские легионы мечтают видеть своего императора. Многие солдаты знали еще твоего отца и свою верность ему теперь передали сыну, тебе. Я осмелюсь сказать, что у них есть право, да, потребность продемонстрировать тебе свою преданность. Не разочаровывай их, император, и прости мне мою самонадеянность, если я перед отъездом вселил в них определенную надежду.

Мудрый Гетулик нашел правильный подход. Память об отце была для Калигулы святой, и то, что легионеры хотели видеть сына когда-то любимого ими генерала, прозвучало убедительно.

Калигула сразу передал Каллисту свиток с предложениями легата. Слуге он прокричал:

— И скажи, что он должен внимательно все прочитать; я бы хотел обсудить это с ним в ближайшие дни.

Потом он обратился к Гетулику:

— Ты слышал мое распоряжение, и я обещаю, что не забуду о твоих предложениях. Но планы обширны и требуют основательного рассмотрения. Я доверю их и Юпитеру, моему брату, и решение императора, близнеца Юпитера, правящего на Земле, во многом зависит от его совета.

Гетулику говорили о безумстве Калигулы, но он не был готов к такой безграничной переоценке императором своей персоны и на мгновение оторопел.

Калигула прищурился:

— Ты долго жил в провинции, и твое неведение простительно. Боги открыли мне: я земной брат-близнец Юпитера.

Неподвижные глаза его загорелись лихорадочным огнем.

— Ах, Гетулик, так тяжело вам, людям, дать понятие о божественном. Пойдем, я тебе хочу кое-что показать.

Пошатываясь, Калигула встал из-за стола, и сразу же поднялись все гости, думая, что ужин закончен. Но он на ходу махнул рукой и крикнул:

— Ешьте и пейте дальше, сколько вам хочется. — Нам с легатом надо кое-что обговорить.

Перед дверями дежурили высокие мускулистые преторианцы, и Калигула приказал им не выпускать ни одного гостя, пока он не вернется. Двое солдат должны были сопровождать его и легата, освещая путь факелами. Они шли по мраморному полу, вдоль колоннады и через сад, пока не оказались перед маленьким храмом, недавно воздвигнутым на Палатинском холме. Калигула любовно погладил стройную колонну из красного египетского мрамора.

— Использовали только все самое лучшее — только лучшее!

К ним торопились заспанные слуги — или это были жрецы учрежденного Калигулой культа своей божественной персоны? Император жестом отослал их, быстро поднялся по лестнице и прокричал преторианцам, чтобы те осветили статую. Гетулик онемел, когда перед его взором предстала в человеческий рост золотая статуя императора Юпитера Латиария. Созданное лучшими скульпторами изображение имело лицо Калигулы. Большие, сделанные из опала и оникса глаза смотрели вдаль в величественном покое, стройное тело, густые волосы, красиво очерченный рот не соответствовали оригиналу. Статуя была такой, каким Калигула хотел себя видеть.

Гетулик молчал, и император рассмеялся:

— Ну что, мой друг, у тебя пропал дар речи! Но это только отблеск того, что я чувствую. Бессмертные боги — да, я равный им! И я разговариваю с ними каждый день, так часто, как захочу. Пойдем!

Калигула пошел вперед. Гетулик с трудом поспевал за ним. Пройдя вдоль колоннады, они пересекли сад, но на этот раз дорога поднималась вверх, пока они не оказались на террасе, построенной на крыше.

— Смотри, легат, что я приказал соорудить.

Калигула подвел Гетулика к деревянному устройству.

— Ночью ты не сможешь этого увидеть, но я объясню тебе цель. Это начало моста, который проходит над храмом Августа и соединяет мой дворец с Капитолием. Так я могу в любое время в стороне от любопытных взглядов навещать моего брата-близнеца. Мы ведем долгие разговоры. Я построил лестницу к его уху, ведь никто не должен слышать, о чем мы говорим!

Император наклонился.

— Тогда я могу, как сейчас тебе, шептать на ухо. Его ответы слышу только я, потому что его голос беззвучен, но я воспринимаю его как эхо в своей голове.

Гетулик увидел в больших неподвижных глазах Калигулы искорки сумасшествия и понял, что император верит, что говорит правду. Он действительно верит, что слышал голос Юпитера.

— Могу ли я со всем почтением спросить, в чем состоит ваш разговор, или это тайна между тобой и твоим божественным братом-близнецом?

— Почему ты хочешь это знать? — с недоверием поинтересовался Калигула.

— Потому что я человек, — скромно ответил Гетулик, — и меня мучает любопытство, что обсуждают между собой боги.

«Надеюсь, я не слишком много себе позволил», — подумал Гетулик, но Калигула с готовностью и без колебаний принялся разъяснять.

— Понимаю и могу лишь сказать, что это касается как личных дел, так и государственных. Юпитер рассказывает мне время от времени, кто мои враги, а кто друзья, и я могу вовремя принять меры.

Гетулику пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить разговор, сохраняя спокойствие.

— Враги, император? Но откуда у тебя враги? Народ почитает тебя как бога, которым ты и являешься. Войска, как один, стоят за твоей спиной, и патриции…

Калигула оборвал, его резким движением руки.

— Патриции трясутся за свои деньги и больше всего хотят отправить меня к Орку. Они попросту отказываются от обязанности покрывать государственные расходы и пытаются обмануть меня на каждом шагу. Тут приходится действовать со всей суровостью, легат. Кое над кем уже занесен меч палача — одни знают об этом, другие нет. Кстати, когда затевается заговор, Юпитер дает мне знак, и тогда я должен только выждать, чтобы в нужный момент нанести удар.

Калигула смерил Гетулика долгим взглядом. Его лицо с ввалившимися висками, тонкими губами и впалыми щеками казалось в свете факелов ликом демона. Выдержанный, умный Гетулик едва не пал перед императором на колени, потеряв самообладание, чтобы пробормотать признание: «Да, божественный, заговор есть, и я в нем участвую…»

Но легат не верил ни в демонов, ни в разговаривающие статуи Юпитера. Он заставил себя улыбнуться и с благоговением произнес:

— Это достойно зависти! Счастливый Рим! Твой император долго будет служить нашему общему благу!

— Для некоторых это может обернуться несчастьем! — процедил сквозь зубы император и повел своего гостя обратно во дворец.

Корнелий Сабин, как и раньше, исполнял службу, но делал все машинально. Жизнь в легионе шла своим чередом, и, казалось, никто ничего не замечал. Только Мариний, который хорошо изучил своего господина, почувствовал в нем перемену. Однажды утром, брея Сабина, он решил поговорить с ним:

— Могу я задать тебе один вопрос, господин?

— Если ты при этом не порежешь мне щеку…

— Ты не такой как раньше, господин. Похоже, что-то произошло, что-то мучает тебя. Ты больше не смеешься, не пьешь вина и не чувствуешь вкуса еды. Что случилось? Прости, что я говорю это, но иногда ты кажешься мне тенью, поднявшейся из царства Орка.

— Ты нашел почти ученые слова, чтобы описать мое состояние, Мариний. Меня и вправду можно сравнить с тенью. Почему бы тебе не знать, друг мой? Речь идет о женщине.

Мариний вздохнул.

— Господин, это быстро пройдет. Ты найдешь себе другую.

Сабин горько улыбнулся.

— Звучит так, будто у тебя уже есть похожий опыт.

— Да это известно всему свету.

— Но я не целый свет! — Сабин резко встал.

— Подожди, господин! Я еще не закончил с шеей…

Тот отмахнулся.

— Не надо! Сейчас я должен сопроводить одного высокого гостя в город, к порту.

Но это не было правдой. Такой приказ получил другой трибун, да кого это волновало? Сабин уехал из города. Чтобы никому не попасться на глаза, он выбрал дорогу вдоль западной стены, через поля и луга, пока не выехал на тропу.

Тут он снял с себя шлем и панцирь, положил их под куст и надел темно-коричневый плащ с капюшоном, в котором был неузнаваем.

Елена хотела принести Артемиде благодарственную жертву, что означало для них последнюю встречу. Сабин долго раздумывал, имеет ли смысл подвергать себя этой невыносимой пытке, но какой влюбленный действует с позиции смысла и разума?

Сабин вспомнил о книге с правилами жизни, которую он должен был переписывать для своего отца. В ней поэт Публилий сказал: «Только любовь может вылечить раны, которые нанесла». В нем жила отчаянная надежда, что что-то может произойти и изменить намерение Елены. Вдруг Петрон, заподозрив неладное, выгонит ее из дома? Тогда его объятия окажутся ее единственным пристанищем…

Зима прошла, в храм снова начали прибывать люди, и все трапезные и трактиры открыли свои двери для посетителей.

Сабин увидел, как Елена выходит из храма, где принесла жертву. Поискав его глазами, она подошла к Клонии, и обе женщины медленно направились к торговым рядам с ладаном. Все было, как всегда, и Сабин не мог поверить, что это их последняя встреча. Если бы он исповедовал стоицизм, как дядя Клавдий…

Трибун присоединился к женщинам. Елена узнала его, кивнула Клонии и они оба пошли в сторону от храма, не проронив ни слова, пока не оказались в доме. Как только Сабин закрыл дверь на засов, Елена с рыданиями бросилась в его объятия. Глупая надежда охватила его душу.

— Елена? Ты… ты решила уйти от мужа?

Она молча качала головой, и слезы ручьями стекали по ее щекам.

— Петрона как подменили, — всхлипывая, сказала женщина. — Узнав про беременность, он стал таким милым и заботливым, почти все время дома, так трогательно беспокоится о моем состоянии.

— Значит, он верит, что это его ребенок, — произнес Сабин ровным голосом, не предвещающим ничего хорошего, — думает разыграть теперь заботливого отца семейства.

Голос его набирал силу.

— Да, но разве ты не замечаешь, что это всего лишь комедия? Такие, как он, не меняются — никогда!

Гнев и отчаяние Сабина прорвались наружу.

— Но он как раз это делает, — робко протестовала Елена. — По крайней мере, пытается.

— Притворство! Если он станет отцом, семья простит ему прежнее поведение. Скажут, что он остепенился, осознал новые обязанности. Пусть только твой — нет, наш — ребенок родится, и Петрон снова примется за старое. А что станет со мной, Елена?

— Не кричи так, а то сбежится весь дом. Теперь, когда Петрон впервые за время нашего брака начал вести себя как подобает, я должна бежать от него? Не могу! Я не могу так поступить!

Сабин тяжело дышал. Он не знал, что должен был сказать, не говоря о том, что сделать.

— Значит, все кончено?

Елена молчала.

— Или ты нашла какой-нибудь выход?

Сабин бросил взгляд на ее ссутулившуюся фигуру, и его одолело безумное желание переломать эти тонкие руки и ноги, чтобы его возлюбленная не могла принадлежать никому другому. Но она никому другому и не принадлежала. Как женщиной и женой владел Еленой он, и в ее теле жил ребенок, зачатый им — Корнелием Сабином из Рима, а не Петроном, содомитом из Эфеса.

— Что же будет дальше? — спросил молодой римлянин.

Елена выпрямилась и повернула к нему мокрое от слез лицо.

— Жизнь пойдет своим чередом. Я не могу привыкнуть к мысли, что больше не увижу тебя. Когда мой ребенок родится…

— Наш ребенок.

Она вытерла слезы и робко улыбнулась.

— Да, наш ребенок.

Калигула начал внимательно следить, как серьезно воспринимают другие его божественность. Недавно по его приказу схватили одного галльского сапожника, который звонко рассмеялся, увидев Калигулу в костюме Юпитера. На вопрос, что его так развеселило, тот ответил с прямотой свободного мастерового: «Вся эта ерунда». Калигула сам засмеялся, услышав такие слова, и распорядился: «До сапожников моя божественность пока не дошла. Отпустите его. Глупцу еще придет время узнать правду».

Теперь с подобным снисхождением было покончено. Калигула любил устраивать своему окружению проверки, и горе тому, кто их не выдерживал! Важно было ответить быстро, ведь император считался мастером риторики и обладал отличным чутьем речевого подтекста.

Сенатора Луция Вителлия император во время ужина спросил, не заметил ли тот, что он, Калигула, только что обменялся мыслями с богиней Луной. Вителлий, мастер лести и человек большого ума, ответил с глубоким поклоном:

— Только вам, богам, дано видеть и слышать друг друга.

Эти слова принесли умному сенатору признание и разрешение войти в круг ближайших друзей императора.

Не так расторопен оказался актер Апеллий, когда Калигула поинтересовался, стоя перед статуей Юпитера, кого тот больше почитает: своего императора или его брата-близнеца. Апеллий, который привык повторять заученные тексты, мешкал с ответом. Императору его размышления показались слишком долгими, и он приказал жестоко высечь актера. С довольной улыбкой прислушиваясь к воплям бедняги, он сказал:

— Апеллий, я должен признать, что твой голос красиво звучит, даже когда ты орешь.

Не только приближенные к императору люди, но и весь народ почувствовал, как ревностно Калигула относится к своей божественности.

По его приказу в провинциях был введен культ императора, и скоро от Испании до Азии не осталось ни одного крупного города, где бы в храме или на форуме не красовались статуи божественного Гая Цезаря.

Никаких трений при этом не возникало, поскольку никто не имел ничего против того, чтобы почитать на одного бога больше и жертвовать по праздникам еще перед одной статуей горсть ладана. Никто, кроме иудеев. Императоры Август и Тиберий были достаточно умны, и уважали своеобразные религиозные традиции этого народа, но Калигула настоял на том, чтобы в синагогах установили его изображения. Повсюду, где пытались это сделать, доходило до столкновений; особенно серьезным оказалось положение в Александрии, где рядом с тысячами иудеев жили греки и египтяне.

Иудеи отправили в Рим послов, которые долго и напрасно добивались аудиенции у императора. Препятствовал их приему высоко ценимый Калигулой секретарь Геликон: он родился в Александрии и ненавидел иудеев. Секретарем его только называли, на деле же всю основную секретарскую работу выполнял Каллист, а на Геликона скорее приходился груз обязанностей компаньона Калигулы. Он всегда был в распоряжении императора, возникало ли у того желание пойти в термы, сыграть в шахматы, прокатиться на лошадях или примерить новую тогу.

Возглавлял делегацию иудеев знаменитый философ Филон, благодаря острому уму которого им и удалось наконец добиться приема у римского императора. Калигула как раз осматривал свою новую виллу, когда к нему подошел Филон и глубоко поклонился. Император приветствовал его словами:

— Значит, вы и есть те самые люди, которые сомневаются в моей божественности? Вы мужественны, этого отрицать нельзя, поскольку только самоубийцы могли бы осмелиться явиться мне на глаза с такими бесстыдными речами.

Филон не смутился:

— Мы обладаем мужеством и уверенностью законопослушных подданных, император. Разве не александрийские иудеи принесли самые большие жертвы, когда ты взошел на трон и во время твоей болезни — намного большие, чем положено по закону?

— Это всем хорошо известно, но одно вы упустили: не оказали чести моей божественности.

Не дождавшись ответа, Калигула продолжил обход виллы и, казалось, уже забыл про иудеев, но вдруг он обернулся:

— Почему вы не едите свинины, Филон? Объясни мне.

Филон принялся рассказывать о религиозных законах, но Калигула уже не слушал, продолжая свой путь. Снова несчастные иудеи потянулись за ним, в то время как император внимательно рассматривал мраморные колонны атриума и отдавал распоряжение о вставке хрустальных пластин в окна.

Еще только раз обернулся он к настойчивым просителям.

— Я не могу вам помочь. Вы так же, как остальные, должны подчиниться нашим законам. Я знаю, что вы поступаете подобным образом не со зла, а по глупости, потому что иначе узнали бы во мне того, кем я являюсь — бога!

Иудеям пришлось возвращаться ни с чем, но, к счастью, римские учреждения в Александрии, желая сохранить мир и действуя с позиций разума, не очень внимательно слушали о том, стоят статуи императора в синагогах или нет.

Возможно, и Калигула не вернулся бы к этому вопросу, если бы взбунтовавшиеся в Ямнии иудеи не разрушили императорский алтарь. Прокуратор Геремний Капитон немедленно проинформировал Рим об этом преступлении, и Калигула вскипел от злости. Его друг Геликон, ненавистник иудеев, подлил к тому же масла в огонь, так что император решил, что расплата за этот из ряда вон выходящий проступок должна быть соответствующей. Поскольку Каллист с Геликоном отсоветовали ему полностью разрушать город, Калигула обдумывал — вместе с Геликоном — другие меры наказания.

— Нужно выяснить, что будет для них самым страшным ударом, что заставит сильнее всего страдать. Ты должен знать, Геликон, в чем особенности этого народа, так придумай что-нибудь.

Геликон сразу откликнулся:

— Сначала вспомним, что для иудеев священно. Конечно, Иерусалим. Это город их древних царей и проповедников, а также самой большой святыни — построенного Геродотом храма. Ни один чужеземец не имеет права туда заходить, а его внутренние помещения доступны только главным жрецам. Осквернение этого храма станет несчастьем для иудеев всего мира.

Калигула подумал, и улыбка тронула его бесцветные губы.

— Отлично! Я прикажу установить внутри храма колоссальную статую Юпитера с моим лицом. Иудеям придется почитать меня и одновременно Юпитера.

— Божественная мысль! — восторженно воскликнул Геликон. — Это научит строптивый народ уважать Рим и его богов.

Император кивнул.

— Тебе, Геликон, я поручаю привести мой приказ в исполнение.

Геликон отправил легату Сирии Публию Петронию письмо, в котором высказал требование изготовить статую императора в образе Юпитера высотой не меньше пятнадцати локтей, чтобы потом установить ее, при необходимости — с применением силы, в большом Иерусалимском храме. Калигула добавил пару строк, в которых превозносил заслуги легата во времена Тиберия, и — частично с похвалой, частично с угрозой — высказал пожелание, чтобы приказ был выполнен поскорее.

Гай Юлий Каллист, вольноотпущенный раб Калигулы, как велел древний обычай, прибавлял к своему имени имя господина. Свободу, влияние и состояние он приобрел благодаря усердию, уму и скрытности. Чтобы знать больше других, Каллист создал и оплачивал из своего кармана хитроумную шпионскую сеть, которая подчинялась только ему.

От него не укрылось, что в кругу друзей сестер императора с участием Эмилия Лепида и Валерия Азиатика что-то назревало — что-то, направленное не против него, всемогущего секретаря, но против императора. Ему периодически сообщали то о том, то об этом, что подпитывало его подозрения. Но Каллист не думал доносить на заговорщиков, пока они не попытаются привлечь к участию его. Хотя тут опасаться секретарю было нечего, потому что все знали его как верного и неподкупного слугу императора. Таковым Каллист и был. И все же заговору с целью уничтожения Калигулы он препятствовать бы не стал. Его разум подсказывал, что мнимая божественность, произвол и беспредельная жестокость императора когда-нибудь перейдут границы и будут стоить ему головы. Это было только вопросом времени, и он считал вполне вероятным, что меч или яд найдут дорогу к Калигуле, несмотря на охрану, слуг, пробующих еду, и преторианцев.

Каллист же и не думал заканчивать свою жизнь вместе с императором.

Он хотел спасти нажитое за время правления Калигулы и при этом сохранить честное имя. Каллист не был ни жестоким, ни мстительным, ни злопамятным. Вся его сила, ум, изворотливость были направлены на то, чтобы не нажить себе в Риме ни одного врага, выполняя при этом волю Калигулы. Дело это было чрезвычайно сложное, но до сих пор ему удавалось. Для времени, которое наступит «потом», Каллист воздвиг две основные опоры. Одной из них являлся Клавдий Цезарь, которому он всегда был готов оказать услугу и по возможности ограждал от нападок и обид. На ехидный вопрос Калигулы, почему же он так прикипел душой к бестолковому Клавдию, тот отвечал:

— Твой дядя, император, так беспомощен и неловок в жизни, что вызывает сочувствие и желание его поддержать. Я знаю, что он ни к чему не способен, кроме научных трудов, но здесь он по крайней мере чего-то достиг.

Слова «ни к чему не способен» усыпили бдительность Калигулы.

Клавдий Цезарь временами выказывал в свойственной ему неловкой манере благодарность Каллисту, и тот знал, что на «потом» у него в запасе есть заступник.

Второй опорой была тайная помощь семьям пострадавших. Он часто предупреждал жертву об опасности, если таковая ему самому не грозила, и пытался спасти состояние для семьи несчастного всеми возможными путями. Копии анонимных писем Каллист заботливо припрятывал в своем отдаленном имении: они должны были «потом» спасти его жизнь и состояние.

В последнее время появилась возможность выстроить еще одну опору, но Каллист не был уверен в ее прочности. Речь шла о Нимфидии, его дочери. Несколько месяцев назад девушке исполнилось четырнадцать лет, и Калигула настоял на том, чтобы отец представил ее во дворце. Нимфидия не отличалась красотой, но была хорошо сложена и умна. Император похвалил ее, и Каллист никак не мог решить, переживет ли он с семьей эру императора легче, если Нимфидия станет его любовницей. Каллист любил дочь, однако обладал достаточно трезвым умом и понимал, что не сможет препятствовать желанию Калигулы, если таковое появится. Но при необходимости он мог разжечь это желание, только не знал, принесет ли это пользу «потом».

Каллист собрался с силами и отодвинул тревожные мысли в сторону. За окном лил весенний дождь, различимый через северные окна храм Юпитера Капитолийского сейчас скрывала серая завеса. Секретарь со вздохом достал список имен одиноких римских богачей. В это время дня его обычно не тревожили, в случае же неожиданного появления императора надежный слуга должен был предупредить Каллиста.

Он взял чистый свиток папируса, раскрыл и обмакнул каламий[9] в бронзовую чернильницу.