Камеристка

Глава семьдесят четвертая

Скандал неслыханного масштаба потряс двор и всю Францию. Главным действующим его лицом стал месье Альфонс, граф де Монморанси, гофмейстер короля. Он был старшим над всеми служащими при французском дворе.

Месье Альфонс властвовал над большой армией слуг и в качестве отличительного знака носил жезл, усеянный бриллиантами.

Все слуги во дворце боялись этого мужчину. Он редко кого-нибудь хвалил, но зато часто ругал. Предупреждение делалось, как правило, всего один раз; если проступок повторялся, следовало немедленное безжалостное увольнение.

— Иногда, если он в особенно плохом настроении, то прогоняет людей при первом же проступке, — узнала я от демуазель Элен. — Так как его решение нельзя обжаловать, то месье Альфонс внушает страх и ужас.

Тайком шептались о том, что обергофмейстер предпочитает молоденьких мальчиков, в которых было что-то от девочек. У них должны были быть изящные фигуры, писклявые голоса, манерные движения и жеманная речь, кукольные личики напудрены, а губы ярко накрашены. Крепких, сильных подростков и мужчин, как и девушек и женщин, он просто не замечал.

Четырнадцатилетний с ангельским личиком паж по имени Валентин, слишком маленький для своего возраста, совершенно ошеломленный, жаловался моему тайному любовнику Фабрису:

— Не знаю, отчего господин Альфонс так на мне помешался. Он постоянно меня обнимает и целует. Даже перед другими пажами он не стесняется хватать меня сзади или спереди. Когда это случилось в первый раз, я от стыда чуть не умер, так мне было стыдно. Но когда месье Альфонс покинул помещение, все ребята кинулись ко мне и стали поздравлять:

— Тебе хорошо, ты теперь его любимчик. И даже если ты ему скоро надоешь, как и многие из нас, то будь уверен, свою работу ты сохранишь. Он еще никого из своих любовников не выкидывал.

Малыш глубоко вздохнул и, плача, продолжал:

— Теперь гофмейстер даже берет меня с собой в постель, а мне это совсем не нравится. Он спит без рубахи, и я тоже должен лежать рядом с ним голым. Я чувствую его руки повсюду на своем теле. И он целует меня в губы. И от этого мне ужасно страшно, — жаловался Валентин и вздрагивал от отвращения.

— Я тебя хорошо понимаю, — ответил ему Фабрис, — но если позволишь дать тебе хороший совет, малыш, то не серди гофмейстера, иначе не быть тебе больше пажом его величества. Еще никто, на кого положил взгляд месье Альфонс, до сих пор не отваживался противиться этому. Немедленное удаление со службы королю означает конец твоей карьеры, — вот какие последствия ждали бы тебя. Что сказала бы на это твоя семья? Если это тебя утешит, Валентин, тебе не придется больше трех месяцев быть его милочкой. Он пресытится и найдет себе нового дружка.

Последовал ли Валентин совету Фабриса, я не знаю; да это и не играет никакой роли, потому что вскоре после этого гофмейстера короля посадили в тюрьму, где он ждал суда.

Лет десять уже рабочие городского речного хозяйства в Париже вылавливали баграми или сетями у плавающих решеток подпорной плотины Сены или ее притоков трупы на самых разных стадиях разложения.

Само по себе в этом не было ничего особенного. С незапамятных времен в воду бросались несчастные: покинутые невесты, беременные служанки, отчаявшиеся женщины и разорившиеся мужчины. И плоды после абортов, и трупы детей разного возраста также попадались там нередко. Примерно половина всех утопленников были убиты: забитые, задушенные, заколотые, повешенные и отравленные. Но что взволновало блюстителей порядка, так это тот факт, что, по всей видимости, какой-то безумный мясник бросал в Сену мальчиков и молодых мужчин, после того как вспарывал им животы и потрошил. Он вынимал сердце, печень, правую почку, кишки и желудок, но никогда не брал легкие, селезенку или левую почку. Казалось, речь шла о каком-то жестоком ритуале.

— Операции проводились специалистом, — писал «Друг народа», и дальше: — После того как убийца удалял половые органы трупа, он зашивал тела толстыми красными нитками и голыми бросал их в реку — каждый раз в другом месте, конечно. Так как он всегда выкалывал глаза и снимал кожу с лица и головы, как это обычно делают некоторые индейские племена в Америке со своими врагами, то было почти невозможно опознать убитых.

Уже долгое время существовало подозрение, что ужасные находки связаны со скотобойней в пригороде Сент-Антуана. Ее владельца Гастона Люменье регулярно навещал его кузен, большой, тяжелый мужчина, собственно, на мясника непохожий, но он по нескольку дней работал у него, забивал скот, обслуживал в лавке покупателей, а вечерами помогал мастеру разделывать крупный рогатый скот и свиней и делать колбасу.

После того как таинственный двоюродный брат четыре-пять дней помогал своему родственнику и проводил ночи в кладовке рядом со скотобойней, он снова также незаметно исчезал, как и появлялся, до следующего раза.

Одному полицейскому наконец бросилась в глаза связь между посетителем мясника в Сент-Антуане и последующими находками мужских трупов.

То, что соответственно пропадали и молодые ребята из этого квартала, в эти времена хаоса мало о чем говорило. Только один-единственный раз удалось совершенно точно определить одну жертву: молодого матроса, который в Марселе в одном портовом кабачке был в драке ранен ножом, и после этого у него осталось много шрамов на руках и правом бедре.

Предполагаемому преступнику подстроили ловушку, и когда в следующий раз гофмейстер приставил нож к горлу к своей, по-видимому, не сопротивляющейся и ничего не подозревающей жертвы, та вытащила оружие. По сигналу полдюжины полицейских устремились к месту убийства и схватили отчаянно сопротивлявшегося преступника.

Как же велик был их ужас, когда они увидели, кто все эти годы являлся «мясником». Благодаря своему высокому положению при дворе Людовика XVI месье Альфонс стал удачной находкой для всех антимонархистских газет. Но больше всех усердствовал «Друг народа»:

«В придворном притоне разврата процветает извращенная жажда убийства.

Или:

— Упадок монархии — отвратительная почва для вызывающих омерзение убийств».

Гофмейстер, похоже, за все время забил, как скотину, около тридцати молодых людей; некоторые считали даже, что вдвое больше. При дворе он практиковал только «итальянскую любовь», а в мясной лавке бывшего слуги, которого также как соучастника приговорили к смерти, давал выход своим садистским склонностям.

Его жертвами были представители низших слоев, которых он заманивал обещанием денег. Многие из бедняг приходили к нему даже просто из-за перспективы получить горячую еду.

Людовик XVI, узнав об этом, был глубоко потрясен:

— Как низко может пасть человек? — спрашивал он своих придворных, также охваченных ужасом. — Или понятие «человек» для такого монстра слишком высокое?

Мария-Антуанетта смертельно побледнела, когда ей сообщили о преступлениях гофмейстера.

— У меня просто слов нет, — прошептала она, — я только знаю, что буду молиться за бедные достойные сожаления жертвы.

— Это снова вода на мельницу врагов монархии, — подавленно сказала мадам дю Плесси.

Толпа народа, уже радовавшаяся казни графа де Монморанси, почувствовала себя горько разочарованной. Обвиняемый, который, впрочем, никоим образом не высказался по поводу преступлений, в которых его обвиняли, избежал исполнения приговора, приняв яд.

«Несмотря на самую строгую охрану, его покровителям при дворе удалось дать возможность этой бестии уклониться от ответственности», — ядовито писал «Друг народа» и таким образом внушал читателю, что самые высокопоставленные личности в Тюильри относились к пособникам массового убийцы.

Это снова было одно из измышлений Жан-Поля Марата, так как в журналистских кругах было известно, что месье Альфонс всегда носил при себе яд, «чтобы иметь возможность самому определить время своей смерти».

Чрезвычайно отвратительная и подлая карикатура между тем ходила по Парижу: король, скучающий и ненормально толстый, сидит на своем троне, а королева, разнаряженная и до гротеска увешанная драгоценностями, стоит рядом. Оба величества улыбаются третьему человеку, в котором тотчас же можно было узнать гофмейстера: ведь в правой руке он держит свой украшенный драгоценными камнями жезл, а левую руку запустил в штаны маленького пажа. Отвратительное творение было названо «Трое, которые симпатичны друг другу».

— Это просто подло, что публикуют под видом свободы прессы, — жаловалась мадам Франсина. — Измышления, будто король и его жена знали о делишках их старшего придворного чиновника, неслыханны.

Для королевской четы он был служащим при дворе, который отвечал за то, чтобы все шло гладко. Прежде всего «Публичные трапезы», которые король с некоторого времени снова регулярно проводил, дабы продемонстрировать королевскую власть, требовали тщательного планирования.

Месье Альфонс был надежным, блестящим организатором, который держал в руках своих подчиненных. Особое внимание придворный гофмейстер уделял так называемому «серванту». Это было такое передвижное ступенчатое устройство рядом со столом, и оно привлекало взгляды всех.

Здесь король показывал удивленной публике, каким богатством он обладает. На верхней ступени были выставлены серебряные и золотые кубки и кувшины, большие тяжелые и великолепно украшенные. Они служили для украшения, а не для пользования, для этого они были слишком неудобны. Это относилось, впрочем, к большинству чаш и мисок, тарелок и прессованных из серебра тазов для мытья рук.

На двух нижних полках повара и помощники поваров выставляли огромные серебряные блюда с жарким, миски с овощами, супницы и соусницы. Прямо в середине нижней ступени серванта обычно ставили искусно украшенный корабль из серебра, в котором находился личный прибор короля, а также его кубок, салфетка и его солонка.

— Дай бог, чтобы следующий гофмейстер короля, которого изберет Людовик, заботился только о своих задачах при дворе и избавил нас от живописных пропастей своей души и не навредил еще больше репутации королевского дома, — заметила со вздохом мадам Франсина, когда я поздним вечером расчесывала ее длинные густые светлые волосы, в которых появилось немного седых прядей.