Камеристка

Глава семьдесят седьмая

Во время тайной встречи короля с графом Мирабо был подписан договор. Людовик должен был оплатить долги графа, всегда жившего не по средствам.

Мирабо давал следующие обязательства: он бросит на чашу весов свое влияние в Национальном собрании в пользу Людовика и приложит все усилия для установления конституционной монархии, как в Англии.

Королева радовалась, что ее супругу наконец удалось обрести действительно влиятельного союзника.

— В свое время увидят, — шепнула Мария-Антуанетта старшей гувернантке своих детей, — король не бывает неблагодарным, когда речь идет о его настоящих друзьях.

Лето 1790 года выдалось жарким, и королевской семье позволили провести его в Сен-Клу. Однако каждое воскресенье и по каждому важному поводу Людовик должен был являться в Тюильри.

— Но все-таки нам разрешают на некоторое время покинуть гнетущие стены Парижа, — так приветствовали Мария-Антуанетта и ее придворные дамы это решение делегатов.

Так как граф Мирабо при этом использовал свое влияние, то тщеславному аристократу наконец удалось добиться аудиенции у королевы в Сен-Клу.

Граф Мирабо выехал со своим племянником Виктором в летнюю резиденцию и приказал молодому человеку ждать его в карете у ворот.

Тот был ошеломлен:

— Когда мой дядя вернулся, мне показалось, что он в эйфории. Королева совершенно очаровала его.

Я узнала от мадам Франсины, как потрудилась сильно похудевшая королева над своим внешним видом. А потом она благодаря шарму и лести обвела вокруг пальца этого уродливого графа.

— Королева Мария-Антуанетта — великолепная, благородная и несчастная дама, — рассказывал он юному Виктору, — и я ее спасу.

В Вене на императорском троне теперь сидел Леопольд II как наследник своего бездетного брата. Его так и распирало от жажды деятельности. И это было необходимо, потому что, как докладывал граф Марии-Антуанетте, турки провоцировали волнения и готовились к наступлению. К тому же Пруссия обрела союзника в Польше и нагло угрожала вторжением в Австрию.

Император Леопольд поэтому заключил мир с Фридрихом Прусским и посвятил себя внутренней политике, которая, как ему казалось, была в ненадлежащем состоянии.

— Как я узнала, теперешний император стремится как можно скорее искоренить все, что напоминает о его предшественнике, старшем брате Иосифе, и снова восстановить абсолютизм, — рассказывала королева моей госпоже и мадам Кампан. — В виду ужасных обстоятельств, с которыми приходится мириться Франции из-за революции, новый император полон решимости железной метлой вымести из своей империи все так называемые демократические мысли. Его девиз — «Зло нужно пресекать в корне», а о праве народа на участие в управлении государством, о свободе и равенстве всех людей от рождения мой брат в Вене совершенно ничего слышать не хочет.

Предстояла годовщина победоносного штурма и разрушения ненавистной Бастилии. Национальная гвардия придумала по этому поводу нечто особенное. Они решили пригласить всех своих членов на особое торжество в столицу.

«Десять тысяч гвардейцев из восьмидесяти трех департаментов должны собраться на Марсовом поле между военной академией и Сеной и принести клятву верности французской нации», — гордо заявил «Друг народа».

Это должно было стать торжеством свободы.

— Если бы те деньги, что будут при этом потрачены, они израсходовали на бедных, это было бы лучше, чем этот обезьяний цирк, — ворчал папаша Сигонье, у которого, по его словам, большое количество военных вызывало головную боль. — А еще они хотят продемонстрировать свою связь с католической церковью и монархией, поэтому планируют торжественную мессу под открытым небом, которую отслужит месье де Талейран, епископ Отенский, а присутствие короля со всей его семьей должно было придать спектаклю дополнительный блеск.

Чтобы подготовить все, как хотелось, обязали три тысячи ремесленников и рабочих превратить огромное пространство Марсового поля в амфитеатр с тридцатью рядами для любопытного народа. Именно на такое количество они рассчитывали. Воздвигнутый посередине гигантский алтарь ремесленники самым великолепным образом украсили гирляндами из бука и еловых ветвей. Прямо рядом с Марсовым полем стояла военная академия; ее украсили флагами, хотя она была пуста. Кроме того, помощники воздвигли мощную триумфальную арку.

— Если задуматься, сколько хорошего, собственно, принесла революция, то все эти расходы и старания кажутся смехотворными; но никто не отваживается высказать это вслух, — сказала мадам Франсина королеве.

А Мария-Антуанетта заметила:

— Народ радуется, что снова есть повод для праздника.

Король отнесся к этим приготовлениям со смешанными чувствами. Были нарисованы штабеля транспарантов, и в каждом тексте прославлялась монархия, но, само собой, конституционная.

Так как мадам Франсина плохо себя чувствовала, я уже несколько недель не была в городе и очень радовалась, когда мой любимый Жюльен рассказывал новости о происходящем в Париже. И моя госпожа горячо интересовалась всем, что происходило в столице.

— В Париже много безработных из всех слоев населения, и они, побуждаемые, как они это называют «истинным национальным чувством», спонтанно примыкают к рабочим и помогают им перекапывать Марсово поле, разравнивать огромную площадь, насыпать искусственные холмы, а также устанавливать огромный алтарь и триумфальную арку.

Хотя подключилось так много народа — и это без всякого вознаграждения, — расходы были все-таки значительные. Но это никого не интересовало.

Наконец великий день наступил. Но погода, однако, не радовала. Было угрюмо и облачно. Вскоре заморосил дождь. Примерно триста тысяч зрителей сидели на своих местах как намокшие пудели. Но никто и не подумал уйти домой. Кто же захочет пропустить великолепную инсценировку?

— Panem et circenses, — пробурчала моя госпожа, когда мы вместе с дофином выехали в карете со двора Тюильри. Будучи крестьянской девочкой из деревни Планси, я никогда не изучала латынь, но это словосочетание «Хлеба и зрелищ» я поняла.

Я спрашивала себя, когда же будут раздавать хлеб. На пустой желудок празднуется не так хорошо, а в этот радостный день Национальное собрание, конечно, не захочет злобных голодных демонстраций.

Каждый из восьмидесяти трех новых департаментов прислал своих национальных гвардейцев со своим знаменем; потом следовали армейские полки — офицеры с саблями наголо. Потом шли матросы, и в конце на неузнаваемо изменившееся Марсово поле выехала кавалерия.

В «Друге народа» об этом можно было прочитать такое:

«Марширование, парад, представление и верховая езда продолжались много часов. Красочная картина предстала перед зрителями: синий и белый цвета Национальной гвардии блистали между роскошью цветов кавалерии, которая состояла из егерей, гусар и драгун. Знамена, которыми размахивали непрестанно, вскоре отяжелели от дождя, но это никому не мешало. Когда хлынул проливной дождь, превративший Марсово поле в гигантскую лужу грязи, это не помешало радостному возбуждению патриотов».

И это было правдой. Мужчины кидали в воздух шляпы и шапки, а другие надевали на сабли, штыки и пики караваи хлеба, которые потом раздали народу, и поднимали их вверх, радуясь как дети.

Сотни молодых людей взобрались на огромную триумфальную арку и оттуда размахивали триколорами, новым знаменем революции.

У алтаря стояло не менее трехсот священников в длинных белых стихарях и в трехцветных шарфах и ждали появления архиепископа Отонского. Но он несколько задерживался. И военные оркестры играли веселые мелодии.

Дисциплины никакой не было. Гусары спешились. Солдаты покинули свои места и танцевали с горожанками, поденщицами и уличными девками, которые толпами явились на Марсово поле. Во время долгого марша из своих родных провинций деревенские жители кидали им по дороге копченую ветчину, колбасу, хлеб, фрукты, даже совали пироги и разнообразные сладости. Эти вкусности они делили теперь по-братски с голодающими парижанами.

Веселье закончилось, когда появились делегаты Национального собрания и король.

Две пушки салютовали, и около трехсот тысяч зрителей смогли пялиться на Людовика, «роскошно разряженного в огромную шляпу с большим пышным пучком страусовых перьев, когда он величественно шествовал, сопровождаемый своей блестящей свитой».

Для короля был подготовлен трон, рядом стояло роскошное кресло для президента Национального собрания; за ними находились места для королевы и остальной семьи. Мадам дю Плесси сидела слева от Марии-Антуанетты, место наследника престола было между обеими дамами. Справа от них разместилась Елизавета, сестра короля.

К моему безграничному облегчению, никто при дворе никогда больше не говорил о нашем сходстве.

Едва король и его семья заняли свои места, над Марсовым полем раздались крики «Да здравствует король».

— «Непредсказуемая бестия человек», как однажды выразился месье де Сад, сегодня, очевидно, решился на благосклонность по отношению к своему королю, — пробормотала графиня дю Плесси и иронично скривила лицо.

Последним появился священник высокого ранга из тона, дабы подчеркнуть свою важность, как я предполагаю.

С помощью трехсот священников он начал служить мессу. Все участвовали в этом представлении, которое высмеивали уже тысячи раз. Выглядеть набожными старались и те, про которых знали, что они охотнее всего запретили бы эти «лживые позы», чтобы сбить с толку народ.

После службы пропели Тедеум.[60] Почти все подпевали. Это получилось очень возвышенно, когда древняя церковная песнь вознеслась из сотен тысяч глоток к дождливому парижскому небу.

Сразу после этого была принесена клятва.

В «Друге народа» писали:

«Первым к епископу подошел генерал Лафайет, потом все военачальники и офицеры, а также гвардейцы из различных департаментов. Все одновременно подняли правую руку и хором поклялись хранить верность нации, закону и королю. Следующим поднялся Людовик XVI и громко произнес торжественную клятву:

— Я, Людовик Шестнадцатый, король Франции, клянусь использовать отведенную мне власть для соблюдения конституции, принятую Национальным собранием и признанную мною.

Далее монарх заверил людей, что он «их отец, брат и друг». Его счастье — счастье его подданных.

— Повторите мои слова, идущие от моего сердца, в хижинах бедных! — кричал Людовик заметно взволнованным голосом. — Скажите им, моя любовь всегда с ними, чтобы наблюдать за ними, чтобы любить их и при необходимости умереть за них.

Это была невероятно пылкая речь, и я видела, что у большинства слушателей по лицу текли слезы. Просили, чтобы опустили зонты, чтобы было лучше видно короля, и когда так сделали, все закричали:

— Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствует дофин!

Все было как в старые времена. Это происходило как в сказке.

Королева, на этот раз ей дали хороший совет мадам Кампан и мадам дю Плесси, была с красными, белыми и синими лентами, вплетенными в прическу; она подняла вверх своего сына, маленького герцога Нормандского и дофина Франции, чтобы народ мог его видеть.

Этот здоровый, хорошенький и живой ребенок, о котором многие думали, что его родитель не король, а шведский граф, вызвал у тысяч людей громоподобное ликование, которое перешло почти в экстаз, когда мальчик добродушно помахал рукой восторженным зрителям.

Тут уж все чуть не отбили себе ладони от восторга. Над Марсовым полем разнеслись звуки фанфар, и начался гигантский народный праздник. Солдаты смешались с гражданскими, они подхватывали горожанок, и все танцевали и смеялись от радости.

Крики одобрения и возгласы «Да здравствует король» слышались на всем обратном пути короля в Тюильри. Что думал Людовик на самом деле, об этом он никому не сказал, но Мария-Антуанетта с полным правом оставалась настроена скептически. Королева уже не была больше легковерной: народ Парижа слишком часто ее горько разочаровывал».