Камила

Глава двадцать третья

Домой я вернулась после того, как стемнело, и впервые подумала, что наш дом беден и угрюм. Петер нагадил мне на коробочку с румянами, доктор писал бесконечные письма друзьям, господин Тишлер подсчитывал расходы и мрачно насвистывал мелодию из марша принца Ойгена — грязные стены, тусклый свет свечи, все наводило тоску. Госпожа Тишлер забрала у меня ткань и велела приготовить для мужчин большую яичницу с салом. После Пасхи мы ели только пшено, горох и прошлогоднюю квашеную капусту, приправленную соленым салом, — налоги, взносы, подорожавшее вино и расходы на обычные нужды съедали немало денег. Я старалась не думать об Иштване, но у меня не получалось, и я чуть было не сожгла себе юбку, когда неосторожно наклонилась над очагом. Госпожа Тишлер вышивала в уголке и время от времени странно посматривала на меня.

— Хорошо, что тебя не было дома, — наконец сказала она, и я выпрямилась и вытерла пот с раскрасневшегося лба.

— Почему?

— За тобой приходил сама-знаешь-кто, — выпалила госпожа и смутилась, как девчонка. Я наморщила лоб, и сердце у меня радостно екнуло. Я опять подумала про Иштвана, но тут же скисла, когда госпожа Тишлер сочла нужным добавить, — Комиссар ругался, что ты водишь его за нос, и грозил оштрафовать нас и выкинуть из города. Они повздорили с доктором Мельсбахом, — она вздохнула и опустила вышивку, райскую птицу среди цветочных ворот, на колени.

— А.

Я уже и позабыла о капитане, и почувствовала досаду. Одно мне льстило сейчас: он не знал, что гнался за мной несколько лет назад, чтобы посадить в тюрьму, и теперь вновь хотел меня поймать, но уже совсем из-за иной страсти. Сало зашипело на сковороде, скукожилось, и я разбила о край посуды шесть яиц: по два на каждого.

— Может, все же уедешь?

Белок одного из яиц лопнул и теперь телепался от жара, как простыня на ветру.

— Будет только хуже.

Госпожа Тишлер опять тяжело вздохнула. Я перевернула яичницу и подержала ее с минуту на другой стороне, чтобы подрумянить глазастые желтки, а затем сняла с огня сковороду и отнесла ее на обеденный стол. Хозяйка поторопилась позвать всех домашних ужинать, и пока они спускались вниз, мы разлили по кружкам кисловатый и мутный напиток из прошлогодних яблок. Под потолком витал дух отчуждения и печали, каждый молчаливо ковырялся в тарелке, и только господин Тишлер пытался хоть как-то развеселить нас. Он то восхищался яичницей, то принимался рассказывать какую-нибудь историю из своей молодости, но все время сбивался и не мог закончить мысль, будто меж нами затесался невидимый гость и невольно привлекал к себе внимание. Я почти не поднимала глаз, обхватив ладонями кружку, но пару раз ловила на себе взгляд Йоханнеса.

После ужина он позвал меня наверх, пока Мартин на кухне возился с пуговицами на его черном камзоле. Идти мне не хотелось и разговаривать тоже, но обидеть доктора я не могла. Я остановилась на пороге, не решаясь переступить его, и привалилась плечом к косяку двери.

— Устала? — доктор сидел в кресле, держа на коленях раскрытую книгу. Он чуть-чуть распустил шейный платок и внимательно глядел на меня. Лента в его волосах ослабла, и мне захотелось ее поправить. Я пожала плечами, и он пригласил меня сесть напротив.

— Наверное, ты уже знаешь, что случилось сегодня днем?

Я кивнула, и доктор захлопнул книгу и крикнул вниз, чтобы Мартин сварил кофе. Я присела на край низенького табурета, чтобы вскочить в любое мгновение.

— Это плохая история, Камилла, — Йоханнес тщательно подбирал слова, видимо, не желая меня обидеть. — Как твой друг, я не хочу, чтобы ты попала в беду. Ты можешь уехать сегодня к моим друзьям, если желаешь.

— Но ведь тогда я не смогу вернуться, — мой голос звучал, точно чужой.

— Не сразу, — смягчил горькую пилюлю Йоханнес. — Через год все забудется.

Я разгладила складку на подоле, внимательно рассматривая льняное плетение. Могла ли я забыть Иштвана через год? Вряд ли.

— Если я уеду, и вам, и господину Тишлеру придется нанимать кого-то со стороны.

— Деньги не так важны, Камилла. Мы говорим о твоей судьбе. Может быть, я покажусь сейчас грубым, но буду говорить прямо. В лучшем случае ты встретишься с этим человеком один раз, но я сомневаюсь в этом. Я не хочу, чтобы ты стала содержанкой. Не хочу, чтобы ты обнаружила, что понесла от него. Понимаешь… — он запнулся, но все-таки продолжил. — Для тебя это будет концом.

Я вопросительно взглянула на него. Йоханнес волновался, и я видела, как его пальцы дрогнули, будто он хотел что-то удержать.

— Ты еще молода и думаешь, что впереди еще много времени. Но это не так. Оно течет быстро. Тебе нужно найти хорошего человека, выйти за него замуж, чтобы он заботился о тебе. Может быть, ты думаешь, что на деньги, которые получишь, сможешь богато жить? Я видел немало женщин, которым приходилось продавать себя. Они плохо заканчивали. На самом дне.

Мне хотелось рассмеяться, и я опустила голову еще ниже. Если бы добрый доктор знал, кому он это рассказывает!

— Когда-то мне нравилась одна девушка, унгарка, — неожиданно сказал он. — Это было давно, года четыре назад. Или уже даже пять… Она была очень красива: нежная, светлая, тонкая. Из хорошей семьи, но сирота. Я думал жениться, когда ей исполнится восемнадцать, а сам я смогу прокормить семью.

Йоханнес замолчал. Он открыл книгу и тут же закрыл ее вновь.

— И что случилось? — тихо спросила я. Взгляд у него был отрешенный, как будто доктор неожиданно ослеп.

— Она понравилась одному дворянчику, — ровно ответил он. — Он пылко ее полюбил, осыпал деньгами, снял целый дом и клятвенно обещал жениться. А когда скоропостижно остыл — месяца через два — продал в дом греха. Я пытался найти ее, чтобы выкупить, но все было тщетно.

Печальная история точно перекинула мост между нами. Я понимала его, и мне хотелось утешить его горе. Да только жизнь не сказка, и если они встретятся, где будет та любовь? От этого мне стало тошно, и я сгорбилась на своем табурете.

— У меня остался шрам. В память о том, как меня выкидывали из его дома.

Мартин поднялся по лестнице, грохоча сапогами. Я глядела, как он расставляет посуду на столе, и в его волосатой лапе кофейные чашки смотрелись забавно, как детские игрушки. Почему-то мне показалось, что Йоханнес рассказывал об Ари; она была красива, она была унгаркой, того же возраста, она тяжело переживала что-то внутри себя о прежней жизни, но такие совпадения редки. Даже если он любил именно ее, она умерла. Доктор поблагодарил Мартина и отпустил его.

— Если ты не желаешь уехать, я могу помочь тебе. Он откажется от тебя сам, — уже обычным голосом сказал Йоханнес, и я поняла, что он уже не вернется к своим воспоминаниям; крепко закрыта та дверь. — Но этот способ не слишком надежен.

Я осторожно дотронулась до чашки и тут же отдернула руку: напиток был еще слишком горяч.

— Я не хочу уезжать.

Это было правдой. У меня не было сил начинать все сначала, опять жить у чужих людей, с трудом искать работу, чтобы не голодать. Мне не хотелось покидать Иштвана, пока я не спросила у него - зачем он сделал так, как сделал, и не хотелось расставаться с Йоханнесом и бестолковым домом гробовщика, где еле-еле сводили концы с концами, чтобы не скатиться в нужду.

— Тогда мне нужно будет, чтобы ты сегодня замесила простое тесто.

Мне показалось, что я ослышалась, и я недоуменно моргнула.

— Тесто?

— Да, тесто. Из муки и воды. С половину твоего кулака будет достаточно.

— Вы хотите отравить комиссара?

Теперь пришла его очередь глядеть на меня ошеломленно. Доктор почему-то оглянулся на шкаф, а затем неожиданно расхохотался. Я насупилась.

— Глупенькая, — очень по-доброму и очень серьезно сказал он, когда вытер выступившие от смеха слезы. — Я не собираюсь никого травить, пусть даже есть люди, чья смерть избавила бы этот мир от зла. Нет, тесто мне нужно для иного…

Йоханнес коротко рассказал мне о своем замысле, и я так удивилась его хитрому уму, что даже забыла о стынущем кофе. Мои тревога и печаль ушли прочь, но не забылись, и я, глядя на доктора, как на чудотворца, пообещала, что сделаю все по его указаниям, и спустилась вниз, чуть не упав с лестницы. Мартин торжественно принес мне забытую чашку с кофе, когда я уже мяла липкое тесто из трухи, муки и воды, да по-королевски покачал головой, верно, не одобряя ни доктора, ни меня.

Оставшийся вечер Йоханнес наставлял меня, как надо будет себя вести и что говорить у капитана, пока я лепила корявые цветочки из теста, замешанного на подкрашенной воде. В середку каждого цветочка доктор капнул красных чернил, и мы оставили их сохнуть до утра.

К капитану я отправилась рано, как только пробило восемь. Мне было страшно видеть его вновь, боязно, что план провалится, но одновременно захватывало дух - я опять смогу провести его и ускользнуть из его рук. Самым трудным оказалось ждать в приемной: я опасалась сесть на стул и стояла у стены, как статуя, прижимая к животу корзинку, из которой пахло свежим хлебом. Госпожа Тишлер пожертвовала мне половину утреннего каравая и положила сала и вина, чтобы задобрить комиссара. Мимо меня то и дело проходили богато одетые господа и офицеры, и я холодела, опасаясь, что мне велят убираться подальше, как только рассмотрят ближе. Из просителей неподалеку от меня стоял дряхлый полуслепой старик, который мял в руках ветхое письмо. Внучка и дочь поддерживали его с двух сторон, и из их тихого разговора я поняла, что они пришли подать прошение за своего родственника, который находился под судом. Они пришли раньше меня, и, когда их позвали, старик уронил письмо под ноги, и на его лице показался такой животный страх, что я отвернулась. Кое-как они подняли его под ругань одного из офицеров, который брезгливо похлопывал по сапогу плетью. Мне явственно представилось, как эта плеть гуляет по спине, и по рукам побежали мурашки.

Вышли они быстро. На лице у каждого из семьи застыла обреченность, но если старик хмурился и бормотал себе что-то под нос, то женщины глядели перед собой с тупой покорностью судьбе, как коровы, которых ведет пастух. Я проводила их взглядом и не сразу услышала, что меня окликают.

Корзинку у меня отобрал адъютант с каменным выражением правильного, напудренного лица. Он наставительно заметил, что заходить следует с пустыми руками. Возражать я не стала, и он провел меня к комиссару.

Вначале мне показалось, что в кабинете никого нет, и я осмотрелась. Половину стены напротив широких окон, выходящих во двор, занимала большая и подробная карта Четверти, склеенная из нескольких листов, и каждый дом на ней был аккуратно подписан: номер, владелец, и мелким почерком внизу краткие примечания о происшествиях — пожары, пропажи, кражи, убийства с датой. Я так увлеклась разглядыванием карты, что забылась и подошла к ней ближе. Кроме большой карты, на шкафу стоял глобус на бронзовой ножке, из шкафа торчали большие свернутые листы, а за казенным столом на стене висела картина с османским щитом, на котором восседал хмурый лев в имперской короне, попирая лапой черный конский хвост и бледный лошадиный череп.

— Интересно? — послышался голос из-за моей спины, и я вздрогнула. Капитан стоял за моей спиной с оловянной стопкой в руке и без стеснения рассматривал меня с головы до ног. В ушах у меня застучало, и я сделала книксен, чтобы не открывать лишний раз рта.

— Ты не боялась так в прошлый раз, — заметил он и подошел ближе. Он по-хозяйски снял с меня чепец, распустив ленты, и бросил его на стол. Я сжалась, потому что не могла ему сопротивляться, как будто вернулась в тот год первой встречи. — Может быть, вино тебе поможет. Пей.

Он дал мне стопку в руки, и я не осмелилась ослушаться. Вино было очень крепким и сладким до приторности, такого мне еще не приходилось пробовать. Старый шрам на лице то и дело притягивал мой взгляд; с последней нашей встречи он точно увеличился в размерах. Капитан постарел и стал еще более хмурым, чем был — теперь бы он точно не стал за мной гнаться по лесам самолично. По-прежнему он напоминал сторожевого пса, попробуй только зазевайся, и он откусит руку. Вблизи он казался еще страшней и неприятней.

Я протянула ему стопку назад, и он взял меня за запястье и притянул к себе. От него пахло приторными духами и притиранием, и запах этот тоже был злым. Капитан без улыбки заглянул мне в лицо, и я вспомнила давнишние слова Аранки о его жестокости. Чепчик упал со стола на пол, и я глубоко вздохнула, повторяя внутри себя слова, которые наказал сказать Йоханнес.

Сказать я ничего не успела. Он поцеловал меня, очень властно, и не останавливался, пока у меня не закружилась голова. Это совсем не было похоже на поцелуи с Иштваном, здесь никто не спрашивал, чего я хочу, и не заботился об этом. По ногам неожиданно прошел холодный ветерок, и капитан стянул с моих плеч платок и наклонился к груди. Он замер, глядя туда, а потом перевел на меня взгляд.

— Что это? — требовательно спросил он и отпустил меня.

— Простите, господин, — залепетала я. Притворяться мне не пришлось, я боялась его до полусмерти. — Я хотела сказать вам сразу… Потому не осмеливалась явиться…

— Это дурная болезнь?

Я очень натурально всхлипнула и кивнула. Он брезгливо взглянул на мою грудь, где в ложбинке виднелся краешек розочки из теста, изображавшей язвочку Венеры. Я боялась, что она расплывется от тепла тела, но та стала лишь натуральней выглядеть. Капитан сунул мне в руки косынку и тщательно вытер руки о кружевной платок.

— Пошла вон, — коротко велел он. — И чтобы я тебя больше не видел.

Я почтительно присела, обрадовавшись, что слухи о его брезгливости были вовсе не преувеличены, и когда он дал мне дорогу, хотела выйти прочь, но остановилась. У дверей стоял новый посетитель и внимательно глядел на меня. Он был одет строго и скромно, очень неброско, и его немолодое лицо было почти гладким, без морщин. Единственное, что привлекло мое внимание, его манжеты. Я видела такие кружева у баронессы, и стоили они как целая деревня с крестьянами, пусть и выглядели достаточно просто.

Я покраснела под его цепким взглядом и закуталась в платок, чтобы скрыть свой обман. Капитан недовольно приподнял бровь.

— Кто вы такой и почему вошли без разрешения?

— Я не знал, что вы заняты, — по-простецки сказал незнакомец, как будто воспитывался где-то на заднем дворе кабака. — В приемной никого не было, и я посчитал, что могу к вам заглянуть. Не думал застать такую амурную картину.

Капитан хмуро взглянул на меня. Я ему мешала и поспешила уйти прочь, чтобы не злить лишний раз.

В приемной я присела на стул отдышаться и только здесь заметила, что напрочь забыла о своем чепчике. Я задумчиво поерзала на неудобном деревянном стуле, размышляя, хватит ли у меня смелости вызволить его, но в этот миг вернулся офицер, который звал меня на прием, и недовольно осведомился, что я здесь делаю? С перепугу я наплела ему, что жду корзинку, которую у меня забрали, и что меня заругают дома, если оставлю ее здесь. Он недоверчиво слушал мою сбивчивую речь, а потом велел ждать здесь и ушел. Не возвращался он долго, и я измочалила себе кончик платка и уже собиралась уйти, когда передо мной поставили мою потрепанную и пустую корзинку. Я наклонилась над ней, и в этот момент дверь комиссарского кабинета отворилась, и на пороге появился давешний незнакомец. В руках он держал мой чепчик.

— Это твое, — коротко сказал он и положил его рядом со мной. Я вскочила и сделала книксен, чтобы поблагодарить его, но незнакомец посмотрел на меня, затем на корзинку, и уголок его рта дернулся, будто он хотел усмехнуться, но не мог.

— Дурная болезнь убежала? Хитро.

Несчастная розочка, должно быть, выпала из моего лифа, пока я неосторожно наклонилась, и я застыла, тревожно посмотрев на дверь. Собеседник поймал мой взгляд и равнодушно заметил:

— Мне это безразлично. Можешь не трястись.

Я поблагодарила его еще одним книксеном и бросила чепчик в корзинку, накрыв розочку. Мне хотелось оказаться за тридевять земель отсюда, чтобы больше никогда не приходить в комиссариат и не встречаться с комиссаром. Пусть его живет, как живет.

На улице волнение отпустило меня, и я медленно пошла домой. В душу вернулась пустота. Чересчур много на этих улицах было Иштвана: здесь мы ели карамельные яблоки, тут он шутил про карету, похожую на тыкву и формой, и цветом, на этом углу он притворялся гадалкой и предсказывал по моей руке будущее, а у того дома обезьянка в карминовом парчовом камзоле и османском тюрбане доставала нам картинки из волшебного ящика. Иштван ждал меня сегодня у церкви, но как я могла прийти к нему после того, что видела? Хуже всего было то, что я хотела его увидеть, хотела вернуть все, что было раньше, хотя прекрасно понимала, что к прошлому нет возврата: оно лишь оставляет на нас свой отпечаток, чтобы исчезнуть в нигде и никогда. Я не могла никому рассказать об этом. Слишком сокровенное для сердца и слишком позорное для хорошей жизни, ведь слухи распространяются так быстро.

В доме у гробовщика в одиночестве суетилась госпожа Тишлер, недавно вернувшаяся с базара. Она задешево купила огромную костлявую щуку, польстившись на низкую цену, и теперь счищала с нее чешую, кое-где заросшую мхом. Я никогда не слышала, чтобы щук кто-то ел, и рыбье мясо так воняло, что меня взяло сомнение, что от этого запаха получится избавиться. Госпожа порезалась от неожиданности, когда я зашла в кухню, и, должно быть, у меня было такое лицо, что она решила, будто я согрешила и теперь мучаюсь угрызениями совести. Я вяло сказала ей, что теперь будет все в порядке, и позволила промыть рану и перевязать палец. О нашем плане Йоханнес строго-настрого приказал никому не говорить, потому что и господин, и госпожа наверняка бы намекнули друзьям и соседям о том, как комиссар остался в дураках, рано или поздно эти слухи добрались бы до него, и тогда нам всем бы не поздоровилось.

Госпожа относилась ко мне, как к тяжелобольной, старалась утешить и не нагружать лишней работой. Я была ей и благодарна, и недовольна -- без толкового занятия в голову лезли дурацкие мысли, от которых было тяжело избавиться, — но все-таки я смогла победить свои желания и весь оставшийся день никуда не выходила.