Камила

Глава шестая

Когда болезнь, вызванная припадком, окончательно прошла, я стала замечать, что госпожа Рот относится ко мне с опаской и подозрением, словно я была зверенышем, который мог укусить в любой момент. Я пыталась работать еще усердней, — не для того, чтобы ее задобрить, нет, — но тем мрачнее становился ее взгляд. Обещанная свобода вдохновляла и окрыляла меня, и я невольно поддавалась мечтам о том, как дальше сложится жизнь; мне представлялись невнятные тени, которые обещали обо мне заботиться, и теплое чувство нужности кому-то, нужности просто так, не заради денег или власти. Вдвое тяжелей приходилось потом возвращаться в этот полутемный мир — драить и чистить, выбивать грязь да замывать людские испражнение. Тогда я и поняла, что с дешевой ткани, как бы красиво она не выглядела издалека, труднее вывести пятна; но еще я поняла, что ведь и с душой дело обстояло не лучше, и это причиняло мне боль. Ведь моя душа была дрожащим на ветру пухом – куда подуй, туда и полетит.

То, что творилось по ночам, и пугало меня, и завораживало. Запирать меня перестали, но после того, как в мою комнату чуть не вломился какой-то пьяный, я стала придвигать матрас к двери и держать рядом с постелью ночной горшок с водой. Теперь никто не смог бы застать меня врасплох, но из щели под дверью поддувало прямо в спину, и все ночные звуки были слышны так ясно, словно я стояла в самой их гуще. И крики, и стоны, и пьяная бравада, и непристойности, и музыка — какофония неизвестного, неиспытанного, и что-то сладко екало в животе. Иногда внутри меня поднималась темная усталость, и тогда про себя я завидовала Ари и остальным — им не приходится работать, и они едят вкусные вещи, и пьют вино, и хорошо одеваются, и каждый вечер у них как праздник. Ведь я бы тоже могла быть одной из них, и не портить руки работой, и не зашивать чужое белье по вечерам при тусклом свете масляной лампы, пока глаза совсем не заслезятся, и не заломит спину. Но потом на память мне приходил поцелуй доктора, противный, как холодная змеиная кожа в руках, и это было моим собственным горшком с водой, который возвращал мне здравость рассудка.

Не обходилось и без бед. Однажды ночью некие господа сильно напились (я как-то слышала, когда стирала в чулане, что госпожа Рот говорила мадам, что на спиртном удается сделать немало денег, и нужно покупать его больше, и больше подавать, чтобы включать его в счет) и сцепились друг с другом. К счастью, у мадам было правило не пускать в дом никого с оружием, и оно тщательно соблюдалось, иначе не обошлось бы еще без одной смерти. В ту ночь, когда после драки в дом явился капитан стражи, мне открылось, что за домом присматривают, и стало ясно, если что — защиты от них не дождешься, да и просто так не убежишь.

Каждое утро мой день начинался с того, что я спускалась вниз, на кухню, прибранная и причесанная, чтобы взять свой скромный завтрак. Кухарка к тому времени обычно уже приходила и сердито гремела сковородками, пока готовила еду на день.

То июльское утро не было исключением, разве что госпожа Рот чуть-чуть прихворнула и со вчерашнего дня скупо жаловалась на то, что перед глазами у нее мельтешат какие-то мушки. На завтрак мне досталось немного пшенной каши со шкварками и — неслыханная роскошь — вареная верхушка куриного яйца. Аппетит в те дни у меня был хорошим, потому даже после еды в животе ныло и крутило в жажде перекусить чем-нибудь еще. Пару раз я была близка к тому, чтобы украсть чего-нибудь из кладовой: кольцо колбасы, сушеной рыбы, масла, меда – все равно, но страх перед старухой и собственной совестью останавливал меня. Ходить мимо запертой двери, за которой лежали все эти богатства, было невыносимо: самый тонкий нюх у голодного, а миновать ее приходилось часто: то за водой для уборки гостевых комнат, то за тряпками, то с бельевой корзиной. Сменить белье, проветрить, убрать беспорядок, замыть пятна на полу и стенах — однообразная и утомительная ежедневная работа, и к третьей комнате из шести я обычно уже переставала понимать, что делаю, а ведь была еще гостиная зала внизу, где пили и пачкали больше.

Когда я очередной раз торопилась мимо кладовой, в блаженную пустоту моей головы ворвался плач: тихий, с подвываниями, похожий больше на стон. Вначале мне показалось, что он звучит на улице, но потом я поняла, кто-то плачет там, за дверью. В руках у меня были простыни, которые надо было отнести на кухню и там замыть от вина и семени, но все-таки я в нерешительности остановилась — плакать могла такая же девица, как я. Ее могли избить и запереть в кладовой, или она сбежала от чересчур страстного любовника, или ей хотелось покончить с этой жизнью, и сердцем я понимала ее, хотя вряд ли выразила бы это вслух. Сейчас я бы нашла нужные слова и дельный совет, но тогда я почти ничего не знала о жизни: глупая девчонка, которая думала о том, что в мире царит добро, и если существует зло, то только оттого, что Богу отвели глаза.

Я смяла белье и прижала его к себе, подкралась к двери и чутко прислушалась. Плач затихал, и я потянула ручку двери на себя. На удивление, она не была заперта. Неужели госпожа Рот в болезни забыла о том, чтобы закрыть ее на ключ?

Здесь было темно и одуряюще пахло едой; я поспешно проглотила липкий ком слюны, который быстро собрался на языке. Едкий запах дыма опилок, закапанных мясным жиром, чаровал меня, и хотелось сорвать один из плотных, толстеньких кругов колбасы с крюка и вцепиться в него зубами, смакуя каждый кусок. Я тряхнула головой, чтобы прочистить разум, и тихонько позвала:

— Кто тут?

Плач умолк, и долго не доносилось ни единого звука. Я чувствовала себя неуютно и глупо, как будто разговаривала с пустотой, но, когда подумала, что стон мне померещился, кто-то зашевелился в темноте за бочкой с картофелем и еле слышно вздохнул.

— Я не буду тебя бить и ругать, — я пыталась говорить ласково, как умела, и сделала шаг вперед, стараясь нащупать товарку в темноте. — Ты что-то натворила? Я никому не скажу. Эй! Выходи.

Вместо ответа послышался судорожный всхлип, и я, наконец, нашарила одной рукой чью-то непокрытую головенку с мягкими, как пух, волосами, связанными в косичку. Девочка отпрянула от меня, вжавшись в каменную стену, и я присела на корточки, сбросив белье на пол.

— Что ты здесь делаешь?

— Ничего! Не трогай меня, — голос девчонки осип от слез, но в нем слышалась решительность, и я отдернула руку.

— Даже и не думала, — мне стало обидно; редко, когда я выказывала участие, и неожиданно было слышать в ответ злость. — Если тебя здесь найдут, то выпорют.

— Я не боюсь порки!

— Если б не боялась, не пряталась бы, как клоп.

— Ничего ты не понимаешь, — буркнула она и повернула ко мне бледное лицо, еле различимое в темноте. — Я не могу выходить. Меня, наверное, ищут.

Я пожала плечами.

— Чем дольше ищут, тем будет хуже.

Девочка затихла. Она вдруг уткнулась мне головой в юбки, так, что я чуть не упала.

— Ты… Ты служишь здесь? — внезапно спросила она.

— М-м-м, — я неопределенно пожала плечами. У меня не было ответа на этот вопрос, потому оставалось только мычать.

— Выведи меня отсюда. Он заснул, — глухо донеслось сквозь ткань.

— Кто?

— Ну он. Господин.

— Какой господин?

— Мой господин, — она вздрогнула, и я помешкала, но погладила кудрявую головенку. Кажется, девочка была младше меня. На два года, три или больше — сказать точно я не могла.

— Он тебя… м-м-м… обижал?

— Нет! Меня никто не может обидеть.

Я вздохнула.

— Тссс, тихо, — я оглянулась на светлеющую щель в двери. — Тогда почему ты убежала?

— Он делал мне плохо. Украл меня. Угрожал. А теперь уснул. И молчит. А я хочу домой, и мне нужны деньги.

— А где ты живешь?

Она засопела и, наконец, неохотно созналась в мои юбки:

— Я не помню. Я есть хочу.

Я беспомощно погладила ее по плечам. Что я могла сделать? Еды у меня не было, кроме нескольких леденцов, которые принесла мне Ари. И кем был спящий гость наверху? Проще всего было бы рассказать о девчонке госпоже Рот и не заботиться ни о чем, но нечто внутри меня категорически не желало этого делать, сопротивлялось, цепляясь за жалость к замученному и перепуганному ребенку. Ведь если она попадет к старухе, та ее просто так не отпустит.

— У меня есть леденец наверху, — я все-таки решила не оставлять девчонку в беде. — Хочешь? Потом принесу тебе хлеба.

— Ты не врешь?

— Нет, — я поднялась и забрала белье, от неудобной позы у меня затекли коленки. – Клянусь святой Катериной! Идем со мной. Но ты должна вести себя тихо.

— Я — мальчик. Прекрати звать меня по-девчачьи, — угрюмо пробормотал ребенок и поднялся, цепляясь за мои юбки. На свету стало видно, что мальчик прехорошенький, как ангелочек с церковной росписи, и лет ему исполнилось семь или чуть больше. Лицо его было перепачкано в белой пудре от парика, темной пыли от сажи и слезах; на щеках, точно пересохшие ручьи, виднелись следы рыданий. Тихо ходить он не умел, и каждый раз, когда он топал слишком громко, у меня замирало сердце. Когда мы поднимались по лестнице, я старалась идти неслышно, чтобы никто не заметил моего удивительного найденыша.

Когда мы поднялись наверх, я дала ему леденец, и он, удивленно приподняв брови, совсем как взрослый господин, принялся осматривать мое убежище на чердаке.

— Так ты служанка! — бестактно заметил он.

— А ты ждал графиню? — Мне стало и обидно, и весело: тоже мне важная птица залетела в кладовую! — Ты сам-то невесть кто.

Он гневно нахмурился и обиженно отвернулся от меня. Его бархатная курточка с кружевами выглядела нелепо среди моей скромной бедности. Мальчишка напоминал щегла, которого заперли в дешевом ящике вместо клетки.

— Без лишней надобности не ходи по комнате, — наставительно сказала я и достала из укромного местечка жестянку с дешевыми леденцами. — Ничего не говори, кто бы ни был за дверью. Если что, прячься в моей постели.

— А что мне здесь делать? — после долгой паузы спросил он, сморщив гладкий лоб.

— У меня есть пара лубков и старая Библия, — неуверенно ответила я. Он поставил меня в тупик; мне всегда было что делать, даже если не хотелось. Мальчишка вздохнул так картинно, что я невольно заулыбалась и протянула ему жестянку. — Вот возьми. Но лучше не ешь их все сразу. Зубы заболят или живот. Вечером придумаем, как с тобой поступить. А пока разузнаю, что с твоим хозяином.

— Как тебя зовут? — он шагнул следом за мной, когда я повернулась к двери. Жестянку он прижал к груди, будто боялся, что я передумаю.

— Камила, — просто ответила я. — А ты?..

— Якуб. Иоахим Иоганн Якуб Эрнст. Возвращайся быстрей! – Он спохватился, что приказал мне, и уже доверительно добавил, вскинув на меня ясный взгляд: — А то мне страшно одному.

— Ладно.

Глупо было брать его к себе, думала я, пока спускалась назад с перепачканным бельем. Не могу же я держать его все время взаперти! А если он будет спать на моем месте, где тогда спать мне? На голом полу без покрывала? И чем его кормить? Нельзя же выгнать Якуба на улицу, чтобы он стал жертвой бродяг… Как ни крути, выходило плохо, и я вздыхала и хмурилась.

Оставалось убрать еще две комнаты, и в одной из них, наверное, был тот человек, которого Якуб звал господином. Внутри меня теплилась слабая надежда, что он просто ушел или крепко уснул, но с каждым шагом во мне крепла уверенность: это не так.

Кислый запах разлитого вина слабо чуялся в коридоре. Я ненавидела отмывать белье и оттирать дерево от винных пятен, вывести их было трудно, и госпожа Рот всегда ругалась на меня и мои кривые руки. Вином и рвотой пахло из-под дверей одной из неубранных комнат, и я неуверенно отворила тяжелую дверь и тихо вошла внутрь, в винную темноту.

Тяжелые занавеси с ночи были плотно задернуты, чтобы никакой случайный зевака не смог подсмотреть, что творится в доме, и первым делом я подошла к окну, ежась от неприятного звука прилипавших к грязному полу туфель, и распахнула створки, чтобы впустить в комнату свет и воздух. Я с наслаждением высунулась наружу – воздух со двора не отличался свежестью и отнюдь не был ароматен, но по сравнению с тем чадом, что клубился в доме, казался райской амброзией. Но если говорить совсем откровенно, мне было боязно оборачиваться.

Мне показалось, будто что-то мазнуло меня по ноге, легкое, как паутинка в лесу, и я вздрогнула, хватаясь за подоконник. Сердце ухнуло вниз и подскочило к горлу. Я с опаской обернулась, но ничего не заметила, лишь только шелковый бант от чулка валялся неподалеку. Я присела и взяла его в руки, оттягивая время, стараясь не глядеть на кровать. Краем глаза я видела, что на перине лежит человек, и я боялась его побеспокоить.

Уговаривать себя пришлось долго, но только я набралась смелости, как увидела, что из-под покрывала торчит волосатая мужская нога, и вся моя решимость вышла прочь вместе с выдохом. В памяти всплыли слова Якуба: «А теперь он уснул. И молчит».

— Господин, — негромко и почтительно позвала я. Мой голос в тишине звучал хрипло и резко, как вороний крик. — Уже поздно, господин. Вам надо уходить.

Признаться, иногда бывало, что друзья мадам оставались погостить на следующий день, а один раз некий богатый торговец провел в доме неделю, опекаемый всеми девушками… Но всякий раз госпожа Рот наказывала мне, чтобы я не попадалась лишний раз на глаза господам и даже освобождала от работы. Сейчас же меня никто не предупредил, и часть меня уже знала сразу: без неприятностей не обойтись.

Человек в постели молчал. На его большой палец присела муха, потирая лапки, и я затаила дыхание: вот-вот он сгонит ее! Но он не пошевелил ни единым мускулом, и тогда я осмелилась дотронуться до его ступни. Она была холодна, как снег в горах, и я отскочила от кровати, как будто увидела в ней шипящую гадюку.

Не думая, не рассуждая, я вытерла пальцы бантом. Незнакомец был мертв или заснул мертвым сном, о котором иногда шептались девушки, когда размышляли о том, как можно спастись от этой жизни. А вдруг госпожа Рот подумает, что это я его убила, и меня посадят в тюрьму? Меня зазнобило, и только усилием воли я загнала страх куда-то внутрь. Из-под сбившегося покрывала виднелись лишь край его лба и ежик темных волос; парик валялся рядом на подушке. Или, может быть, гость просто сильно пьян?

Я опять подкралась к нему и потянула на себя покрывало. Оно медленно сползло, и показался выпученный глаз, смотревший в потолок, а за ним и все потемневшее с просинью лицо. На углах губ незнакомца застыла коричневая рвота, и я отвернулась, чтобы не глядеть туда, чтобы не стошнить самой.

— Тихо, Камила, — я ущипнула себя за локоть. Мне было никак не сообразить, за что хвататься и что делать. — Надо… кого-то позвать…

Госпожу Рот или мадам. В конце концов, это не мое дело, мне нужно только убрать комнату и все.

Я беспомощно огляделась. Вещи мертвеца валялись где попало, но у кровати одиноко стояла щегольская маленькая шелковая туфелька с бантом и белым камушком. Меня точно ударило изнутри: она наверняка принадлежала Якубу, и, если я хочу спасти этого мальчишку и сохранить его присутствие в тайне, надо забрать все, что может указать на него. Благоразумие подсказывало, что я затеяла опасную игру, но я спрятала туфлю в подол юбки, не рассуждая, что может мне грозить, если ее у меня найдут. Под кроватью нашлась вторая, рядом с мужскими кюлотами. Мне показалось, что карманы их были плотно набиты, и я вытащила штаны на свет. В передних карманах лежало несколько монет: три гульдена, два талера и несколько крейцеров, в заднем — сложенное втрое письмо. Я не стала читать его, но взяла с собой – как знать, о чем там толкуют? Деньги я тоже взяла, под причитания моей неспокойной совести, но мертвому они были уже не нужны, а вот Якубу могли еще пригодиться. С совестью мы полюбовно решили, что я оставлю здесь кольца и украшения, в конце концов, это уже точно будет воровством, а деньги… Что деньги! Монеты – как сестры гулящих девиц, побывали во многих руках.

Пока я обыскивала мертвого, как мародер на поле боя, мне все время казалось, что он затаился и подстерегает меня, ждет момента, чтобы протянуть ко мне руку, засмеяться и схватить… Выскочи в тот час из угла мышь, я бы сошла с ума от страха. Даже госпожа Рот и возможное наказание пугали меня меньше, чем незримое присутствие души умершего.

С облегчением я выскользнула из комнаты и только тут прошептала слова молитвы — за умершего и за себя. Быстро и тихо я вернулась к себе на чердак, где спал Якуб, завернувшись в мое лоскутное одеяло, и спрятала все неправедно добытое среди соломы. Наверху картаво курлыкали голуби, и я остро им позавидовала: вот у кого нет ни бед, ни хлопот.

Чтобы вернуться назад, пришлось наскрести остатки мужества. Проще всего было бросить все, разрыдаться и отдаться на волю судьбы — пусть будет, как будет, но отступать некуда, да и самое страшное ждало меня впереди: как принести старухе весть о мертвеце?

Госпожа Рот была у себя, и из-за двери ее комнаты не доносилось ни звука. Я постучалась, спешно проглотив слюну, и слабый голос пригласил меня войти.

Занавеси были плотно задернуты, и у кровати стояла миска с водой. Старуха лежала на кровати с мокрой тряпкой из сурового полотна на лбу, и над ней парил удушливый запах фиалок, такой резкий, что у меня заболела голова.

— Что тебе надо? — неприязненно спросила госпожа Рот, не открывая глаз.

Я подошла ближе и сделала быстрый книксен.

— Госпожа Рот, там… — я замялась, не зная, как начать рассказ.

— Не стой столбом, — велела она. — Что там?

— Там остался один из гостей.

— И что? Он не желает уходить?

— Он… Он помер, — я окончательно притихла.

Старуха приподнялась на локтях и недобро окинула меня взглядом. Ее всегда убранные волосы сейчас растрепались вокруг налитого кровью лица.

— Помер? — недоверчиво переспросила она. — Маленькая ведьма! Мне надо взглянуть самой.

Я опустила глаза, бормоча невнятные и сбивчивые извинения, но вряд ли старуха меня слушала. Она спустила ноги с кровати, нашаривая туфли ногой в колючем шерстяном чулке, и поморщилась.

— Поди вон отсюда, — велела она наконец, прервав меня на полуслове. — Заканчивай уборку и иди к себе. В ту комнату не заходи. Ты ничего не видела, поняла?

— Да, госпожа, — робко ответила я, хотя во мне было больше радости, чем робости, и попятилась назад.

— Держи язык за зубами, — донеслось до меня от кровати, и я кивнула и взялась за медную ручку двери. Болтать мне все равно было почти не с кем.

Убиралась я долго, но не из-за тяжести работы: это любопытство заставляло меня прислушиваться к звукам из комнаты мертвеца. Оттуда доносились шорохи и осторожные шаги, и мое воображение показывало мне, как мертвец ходит по комнате, разыскивая мальчика и свои деньги. Стало так страшно, что я начала вполголоса молиться, как деревенский дурачок у церкви, и в такт словам оттирала пол.

Страх все еще не отпускал меня, когда я наконец закончила домашнюю работу, поела и помогла кухарке почистить овощи. Страх не отпускал, пока я поднималась по лестнице к себе, и я напредставляла себе, что Якуба уже нет; будто кто-то забрал его с собой – госпожа Рот, или мадам, или его мертвый хозяин.

Мальчишка был на месте, и он уже успел оторвать несколько лоскутов от моего одеяла. Как только я вошла в комнату, он требовательно и капризно заявил:

— Я есть хочу!

— Я кое-что принесла, — заверила я. От своего обеда мне удалось сохранить ломоть хлеба, и пока кухарка не видела, я выковыряла из него верхушку мякиша и положила туда половину своей порции каши и пару ломтиков сушеного мяса. Якуб открыл рот, как голодный галчонок, не сводя с меня своих карих глаз, и принялся терпеливо ждать, пока я достану еду из-под передника.

— На, — я положила хлеб перед ним. Не кормить же его с рук, как маленького?

— Что это? — с подозрением спросил он и закрыл рот.

— Хлеб, каша и мясо.

— Плохо пахнет, — недовольно заметил мальчишка, но набросился на еду, как будто не ел несколько дней.

Я пожала плечами и присела с ним рядом, подоткнув юбки. Когда он жевал, его оттопыренные уши шевелились, и я невольно улыбнулась.

— Сядь ко мне поближе, — велела я ему и достала из кармана гребешок. — Мне нужно тебя расчесать. Ты будто стоял на голове в мусорной куче.

Он презрительно повел плечом, но я привлекла Якуба к себе и распустила атласную ленту, которой были связаны его волосы. Во мне чуть шевельнулась зависть: они были такими гладкими, тонкими, цвета потемневшей позолоты в ризнице; мои, непослушные и темные, как старая древесина, казались рядом грубыми и жесткими, как войлок.

— Расскажи мне еще о себе и своих родителях, — попросила я, перекидывая гребнем одну золотистую прядь за другой. Страх наконец отпускал меня, дышать становилось легче, и мертвец покинул мои мысли. — Как ты жил?

Якуб опять дернул плечом, затолкал остатки еды себе в рот и облизал грязные пальцы. Он зорко взглянул на полы своей курточки: не осталось ли там крошек, и вздохнул.

— У меня было много игрушек. Солдатики, ружье, три сабли, книжки с картинками, — сообщил он из-под моей руки. — И Подковка. Это такой маленький конь.

— Игрушечный?

— Настоящий! Деревянный у меня тоже есть, но я случайно сломал ему шею. Слуга отца брал меня с собой на конюшню, и я кормил его морковкой.

— Слугу? – я не удержалась глупо сострить, и Якуб обиделся.

— Говори тебе чего! — буркнул он и попробовал высвободиться.

— Не сердись и не ерзай, — велела я ему. — А то задену гребнем по ушам, будешь знать. Значит, твой отец… м-м-м… капитан?

— Генерал! У него в подчинении был целый полк солдат, — Якуб вздохнул. — Он пару раз брал меня с собой на смотр. Так интересно: они лучше игрушек! Выполняют приказы. Стреляют, бегают, и такие нарядные! А один раз я был в Вене, — он замолк и скосил на меня блестящий глаз. Я сделала вид, что не понимаю его хвастовства и продолжила его расчесывать.

— Один раз я был в Вене, — с нажимом повторил он, чтобы все-таки меня проняло, и продолжил, — И сидел в седле императорской стражи. А оно все в золоте, и пятнистая леопардовая шкура, и бархат…

Я слабо себе представляла, как выглядит леопардовая шкура, и представила себе усохшую клячу, похожую на ту, которая привозила дяде муку с мельницы, и вместо неведомого леопарда попона на ней была из кошачьей полосатой шкурки.

— Ты мне не веришь? — беспокойно спросил Якуб, встревоженный моим молчанием.

— Верю, — ответила я просто.

— А кто твой отец?

— Он был солдатом, — я не соврала, и это было единственным, что я о нем знала. — Он погиб.

— А мать?

— И мама умерла.

Якуб неловко поерзал и засопел.

— У меня был пес, он тоже умер, — наконец ответил он. — Я его сильно любил.

— Как тебя украли? — мне не хотелось говорить о смерти, и вспоминать о родителях.

— Меня нянька увезла, - сказал он. – Я помню, мама хотела выгнать ее за воровство. Потом я жил у господина Часовщика и лазил в печные трубы и окна, отворял двери. А потом он умер, и меня подобрал его сын. И продал потом хозяину.

Якуб так спокойно об этом говорил, что мне стало печально. Если хозяин привел его в веселый дом, не стоило интересоваться, что ему пришлось пережить.

— Но я скучаю по отцу, — добавил он грустно. — И по маме.

— Как звали твоего отца? — я отложила гребень и завязала его волосы в хвост.

— Эрнст-Фридрих.

Кажется, фамилию спрашивать было бесполезно.

- А тебе нравилось то, что ты делал у своего… хозяина? – осторожно спросила я.

Он передернулся, и такое отвращение заплескалось у него в глазах, что я крепко обняла Якуба, хотя ему это вовсе не понравилось, и он уперся кулаками мне в плечо.

— Не отвечай, — попросила я тихо. — Тебе… не придется возвращаться.

— Мне некуда больше. Он одевал меня и кормил.

Я вздохнула. Как его оставить на произвол судьбы, этого глупого птенца?

— Пока побудешь здесь, но веди себя тихо. Не след никому знать о тебе.

Он засопел и высвободился из моих рук.

— Здесь скучно одному.

— Но ты же хочешь домой? Я придумаю, как быть. Может быть, мы вместе убежим, — при этих словах меня словно окатило горячей водой. В этом доме — плохо, но неизвестность может оказаться гораздо хуже.

— Ты же девчонка и служанка, — с пренебрежением отозвался Якуб. — Всем известно, они — трусихи. Куда им убегать!

— Дурак, — огрызнулась я, и его маленький кулак пребольно вонзился мне в бок, чуть не сломав деревянные планки корсета.

— Сама такая!

Я отвернулась от него и задумалась. Наверное, стоит рассказать все Ари; она сама рассказывала про того юношу, что он из хорошей семьи, и готов ради нее на многое. Может быть, когда они уйдут, они смогут взять с собой и Якуба? Меня она обещала выкупить, но я еще потерплю: и доктора, и госпожу Рот. А за Якуба щедро заплатят, если он не наврал про отца и про леопарда. Но Аранка становится слишком болтливой, когда выпьет. Не расскажет ли она кому про очередной секрет этого дома?

Я покосилась на Якуба. «Секрет этого дома» принял оскорбленный вид и так смешно хмурил тонкие брови, смутно похожий надменным выражением лица на канцлера императрицы, чьи портреты иногда попадались в газетах, что я опять заулыбалась.

К наступлению ночи мой голос осип и сел. Никогда еще мне не приходилось столько говорить, рассказывая вполголоса сказки, которых требовал от меня неугомонный гость, постоянно заинтересовывать его, чтобы он сидел на одном месте и не пытался бегать по чердаку. Здесь мне помогли истории, до которых я была большой охотницей: о чертях и благородных разбойниках, о королях и королевах старых времен, о горных карлах и прекрасных девицах. Я рассказала ему про юные годы Давида и про четырех юношей в огненной печи (Якуб был восхищен), про Самсона и Далилу (Якуб с пренебрежением отозвался о девчонках), про дружбу Давида и царского сына Ионафана (эта библейская притча понравилась ему больше всего). Все истории из книг, что приходили мне на память, заканчивались хорошо, и я думала, будто сочиняли их люди умные, опытные; значит, и в жизни все будет хорошо. Рано или поздно Бог увидит, как мы страдаем, и вознаградит нас. В конце концов, Якуб задремал, положив голову ко мне на колени, и я укрыла его своей широкой льняной косынкой, чутко прислушиваясь к звукам снизу, и заметила, как заснула сама.