Камила

Глава четвертая

Дни потекли размеренно и скучно: по-прежнему меня запирали на весь день и вечер, никто не разговаривал со мной, кроме госпожи Рот, которая открывала уста только для того, чтобы отругать или отчитать меня за что-нибудь. Редко, под утро, ко мне приходила Ари, и иногда нам удалось выгадать четверть часа, чтобы поговорить и посекретничать. Ее тайна вскоре открылась: один из ее постоянных гостей думал о том, как выкупить ее у госпожи, или же похитить, если та не согласится. Он носил моей подруге гостинцы и подарки, и та щедро, как могла, делилась ими со мной.

Выпускали меня из моего заточения только по утрам, когда работа кипела, и каждые руки были на счету. Кроме меня и госпожи Рот, в доме жила еще старая глухая кухарка с мужем, о котором я слышала, что его ранили в низ живота, и теперь он не может называться мужчиной. Он сторожил дом, чинил крышу, таскал воду, ездил за дровами, углем и припасами, но жил в каком-то своем мире, как будто не существовало ни его глухой жены с губами, сложенными в куриную гузку, ни этого дома, ни ежедневной изнурительной работы. Меня он тоже не замечал, но к этому мне даже не пришлось привыкать.

Наоборот, за стиркой и уборкой я была рада, что никто, и особенно мадам, не обращает на меня ни малейшего внимания. То, что рассказывала о ночной жизни Ари, мне казалось невыносимым, и я думала, что на ее месте не смогла бы проводить так каждую ночь. Изредка, впрочем, воспитанницы мадам уезжали в гости, но, как сказала мне со смешком Ари, дома хотя бы и стены помогают, а там — ходишь по краю, скажешь что-то не то — засекут, сделаешь не по желанию — никто не защитит тебя.

Прошло несколько месяцев, и я уже начала думать, что так оно будет всегда, и примирилась с жизнью в этом доме. Меня не трогали, и не было ничего лучше этого, даже ненависть Марии отошла назад, будто за занавес. Она все время старалась унизить или ударить меня при редких встречах, нарочно оставляла грязь и наушничала мадам, пользуясь ее благорасположением, о моих выдуманных проступках. Но госпожа словно забыла обо мне, и беспокойство мое задремало. Аранка была права в наших ночных разговорах: жить можно везде и привыкнуть ко всему.

Девушки в этом доме менялись: кто-то незаметно исчезал, иногда появлялись новые. Один раз я видела не то юношу, не то девушку, и шептались, что он во всем одарен дважды, как сросшиеся люди из мифов, и, в отличие от нас всех, он расположился в доме по-царски, сама мадам ублажала его. Но и это существо исчезло в вихре шелка, капризно изогнуло рот и пропало. Думаю, кто-то купил его, потому что потом в доме появлялись новые товары, дорогое вино для гостей и недешевые закуски. Если верить Ари, то гости здесь тоже бывали важные, из тех, что вершат судьбы мира. Я до сих пор помню ее взволнованный, чуть картавый голос, когда она рассказывала об обещаниях одного знатного сановника, который намекал ей, что исполнит любое ее желание, в обмен на кое-что. Когда же я спрашивала, что именно ему нужно, она только смеялась и твердила, что мне рано об этом знать, но придет время… При этих словах моя подруга погрустнела. Ее возлюбленный тратил деньги на карты и вино, да еще и платил госпоже за каждый визит и никак не мог скопить нужной суммы на выкуп. Похитить ее, как я сейчас понимаю, он не решался, и по рассказам он представлялся мне слабовольным и бессердечным человеком. Впрочем, сейчас я уверена, что Аранка и сама видела это, однако каждой девушке в подобном месте нужна надежда на чудо.

Как-то под утро, в конце мая, она по секрету рассказала и о том, что мадам, по слухам, готовит мне что-то особенное, и медлит она лишь потому, что ждет, когда придет мое время стать женщиной, поэтому я должна молчать, посоветовала мне подруга, если у меня пойдет кровь снизу живота. Я так удивилась, что не смогла ей ничего ответить на это, но теперь мне стало ясно, почему госпожа Рот каждое утро, как ищейка, придирчиво рассматривает мою худую постель. Еще Аранка поведала мне, что Мария носит под сердцем дитя, то ли нарочно не приняла снадобье, ослабляющее мужское семя, то ли оно не подействовало. Я не любила Марию, и мне казалось, что она действует по расчету. Ари согласилась со мной, ведь моя ненавистница как-то обмолвилась, что хотела бы получать деньги с какого-нибудь знатного лопушка, якобы воспитывая его ребенка, и подруга с горьким смехом добавила, что Мария глупа как пробка, если думает, что ее планы сбудутся. Но когда я спросила, что может сделать ей и ребенку мадам, как узнает, Ари опять промолчала.

Иногда она приходила ко мне выпивши, и тогда мне хотелось заткнуть уши, потому что из ее уст лились такие грубые слова и столь черное отчаяние, что мне хотелось перевернуть весь дом, разрушить его до основания. Но что я могла? Мне оставалось только мечтать вслух, будто она богатая госпожа, а я ее служанка, и мы живем в одном доме, ни в чем не нуждаясь, и никакие мужчины даже не пытаются попасть к нам в гости. Она слушала меня, затаив дыхание, и в такие мгновения мне казалось, что я гораздо старше ее. А еще стыд одолевал мою душу, жгучий, как молодая крапива. Ведь ей приходилось выносить такое, о чем нельзя рассказывать, а я… Я жила припеваючи в своей каморке и получала только тумаки от госпожи Рот.

После подобных разговоров Ари уходила спокойная, но мне часто снились кошмары: что война, в которой погиб отец, вновь началась, что наш дом, который я не помнила, горит, и мать пытается накрыть меня, чтобы спасти от пожара, но сгорает сама, что названный дядя и тетка Луиза, одетые в крысиные шкурки, пляшут у костра, как пьяные крестьяне, что Мария топит меня в лунке замерзшего пруда. Именно этот сон привиделся мне на рассвете, когда госпожа Рот быстро вошла ко мне на чердак, бледнее своего накрахмаленного чепца. Я еще не успела встать, и она выволокла меня из моей постели, выпростав из одеяла.

— Одевайся и иди за мной! — приказала старуха, нависнув надо мной, как скала. Мне хватило одного взгляда на ее крепко сжатые губы, чтобы не спрашивать, что случилось.

Я накинула платье, и госпожа Рот даже не дала мне времени затянуть шнуровку. Откуда-то снизу донесся утробный стон, но быстро оборвался, и по спине у меня пробежали мурашки.

Старуха замерла, прислушиваясь, но быстро пришла в себя и вытолкала меня из комнаты.

— Не стой столбом, — прошипела она. — Шевели ногами!

Я больно ушиблась о косяк двери, но ничего не сказала.

Она привела меня в полутемную душную комнату, где остро пахло потом и кровью, и сунула мне в руки корытце с теплой водой. Окно было плотно занавешено, и при свете свечи я никак не могла рассмотреть, кто лежит на постели и глухо стонет, стиснув светлый жгут простыни в зубах. Рядом с кроватью стояла кухарка, вытирая окровавленные руки о тряпицу. Она поглядела на нас, но ничего не сказала, и корытце ходуном заходило в моих руках.

— Что тут? — хмуро спросила старуха, и глухая уставилась на ее губы.

— Помрет, — наконец равнодушно отозвалась она, отводя светлые пустые глаза. — Много крови вышло.

Госпожа Рот сплюнула на пол и повернулась ко мне. Она с отвращением взглянула на мои пальцы, но улыбнулась, и ее большие зубы некрасиво выступили вперед. Мне показалось, будто она готовится что-то перегрызть.

— Вылей воду и все, что в ней, на заднем дворе, — велела она неожиданно кротко. — Но гляди, чтобы тебя никто не увидел. Будешь умницей — я тебя награжу. Потом возвращайся сюда.

Перевоплощение в ангела пугало едва ли не больше всей крови и грязи этой комнаты, но спорить я не стала – велика ли трудность вылить воду? Боком я вышла прочь. В доме было уже тихо; все ночные гости разошлись до вечера, а девушки уже наверняка спали. Никем не замеченная, я выскользнула через черный ход, и зажмурилась от яркого солнца. Листва в саду шелестела под свежим утренним ветром, и капли вчерашнего дождя сверкали под рассветным солнцем, но я свернула в сторону каменной пристройки, где жили кухарка и привратник.

Воду обычно выливали, где придется, чаще всего на траву — ведь вода есть вода, и растениям она только на пользу, но все же я отошла подальше. Корытце не было тяжелым, и потому мне не пришлось размахиваться, чтобы вылить его содержимое, но я оторопела, когда к моим ногам упало что-то мягкое, сморщенное, красное, как вылинявшая кукла, как только родившийся щенок.

Корытце выпало из моих рук, и я опустилась на колени.

Существо было мертво, не шевелилось, не дышало. Зеленая блестящая муха присела на его округлый лобик, потирая лапки, и я отогнала ее, не зная, что делать дальше. Оставить его здесь я не могла и не могла придумать, как спрятать его, надо ли прочесть молитву? Ужас накрыл меня, и только сейчас стали ясны слова о том, что некто умирает там, в доме. Вот она, смерть, передо мной, зеленая муха, жадно возвращающаяся, чтобы выпить последние соки жизни.

Я завернула трупик младенца в юбку, преодолевая страх и брезгливость, и поднялась. Прикасаться у нему было противно, и казалось, что его пустые, широко распахнутые глаза глядят на меня даже сквозь плотную льняную ткань. Минуту я постояла без единой мысли в голове, ощущая тяжесть в подоле, и только потом решилась пойти в цветник, где земля всегда была рыхлой и ухоженной.

Как я ненавидела себя, и боялась смерти, и жалела несчастное дитя, рожденное в доме, где не было места счастью, пока разрывала землю там, где отцветали пышные разноцветные тюльпаны. Их легче было вынуть из земли, не повредив корни луковичек, а затем посадить обратно, и еще я думала о том, что этот неведомый ребенок слишком большой, и лучше бы, если бы его ручки и ножки были отдельно, потому что иначе все заметят, что тюльпаны пересажены. Мысли эти казались мне самой такими расчетливыми и холодными, что часть моей души беззвучно кричала, что я чудовище.

Я вернулась в дом через полчаса, но госпожа Рот даже не отругала меня, только вытерла мне лицо своим передником, от которого пахло затхлостью. На нем остались темные следы, должно быть, я перепачкалась и не заметила этого. Кухарка уже исчезла, и женщина на кровати больше не стонала и не двигалась.

— Оставайся здесь, — велела мне старуха. — Скоро придет доктор.

Я молча вцепилась в ее юбки, чтобы она не покидала меня, не оставляла наедине с умирающей, кто бы там ни был, но госпожа Рот безжалостно оторвала меня от себя и велела не дурить. Слова свои она подкрепила пощечиной и ушла вниз, на всякий случай заперев дверь.

Когда ее шаги затихли, в комнате стало так тихо, что я услышала, как кровь шумит у меня в голове. Умирающая издала невнятный тонкий полустон-полувздох, и я, наконец, решилась подойти ближе к изголовью, чтобы поправить свечу, накренившуюся набок. То и дело я поглядывала на кровать, потому что боялась обнаружить там труп, боялась, что она протянет руку и схватит меня, и кто-то скажет, что я опять не уследила, не помогла, и еще одна душа отправится в ад.

Из-за меня.

Мои пальцы так дрожали, что, когда я поправляла свечу, капля воска упала мне на указательный палец, и я отпрянула и наткнулась на кровать. Окровавленная простыня упала на пол, и мне пришлось поднять ее, чтобы укрыть худенькое тело умирающей. Только тогда я наконец увидела ее лицо, но не сразу узнала.

Она была еще жива и глядела на меня из-под полуприкрытых век, и это был взгляд обиды и недоумения. Наверное, поэтому вспышка озарила мою память, и в этом измученном лице показались знакомые черты Марии. Она скривила губы, как будто хотела что-то сказать, но сил уже не было, и с ее уст лишь слетел слабый звук. Чувство жалости подтолкнуло меня наклониться к ней, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Я забыла всю нашу ненависть, и мне хотелось помочь ей, потому что никто не должен был умирать в этом мире, но почему-то опять выходило не так.

— Я слушаю тебя, — шепнула я и погладила ее по жестким темным волосам, но в ее взгляде мелькнула тень привычной вражды.

— Ненавижу, — еле слышно выдохнула она, и ее глаза были красноречивей любых слов. Ей не хотелось умирать, и Мария имела право меня ненавидеть, потому что я оставалась здесь, а она уходила, падала к вечным мукам ада, непрощенная и нераскаявшаяся, а все ее желания и планы на жизнь превращались в ничто. В моей души не было радости, что моя соперница получила то, что я ей в сердцах пожелала, и ее проклятие не напугало и не задело меня. Печаль – вот что я чувствовала. Жизнь так коротка, а пропасть смерти – рядом, и на месте Марии в следующий раз могу оказаться я, если останусь здесь. Мне было грустно от того, что она уходит в ненависти, но у меня не было слов, чтобы рассказать об этом, и я лишь взяла ее холодеющие руки в свои и начала читать молитвы, чтобы облегчить ей встречу с тем Неизведанным, что предначертано каждому.

Свеча трещала и чадила, и с каждым витком темного дыма исчезала жизнь. Мне хотелось, чтобы время остановилось, чтобы кто-то пришел, но оно было беспощадно, и мы оставались вдвоем, пока наконец я не услышала слабый вздох и не замолчала на полуслове. Теперь я была одна в комнате, и пустота в ней давила на плечи.

Не помню, сколько прошло времени до появления госпожи Рот и доктора, которого я так до сих пор и не видела. Он тяжело дышал, пока взбирался по лестнице, и ступеньки скрипели, стонали и попискивали под его весом. Старуха отперла дверь, и если раньше на ее лице было написано недовольство, то сейчас оно сменилось на угодливость. Доктор был похож на старого толстого пса, которого закормила хозяйка, и пудреный паричок, который сидел над его распаренным лицом, подобно грелке на раскаленном чайнике, напоминал собачьи уши.

— Она здесь, господин доктор, — голос госпожи Рот прозвучал торжественно как колокол.

Я отпрянула от мертвой, но они точно и не заметили меня. Доктор брезгливо отодвинул край покрывала и со вздохом сел на постель. Из-за рукава он вынул белоснежный кружевной платок и промокнул им вонючий пот.

— Мертва, верно? — наконец спросил он и потянулся осмотреть тело. Госпожа Рот взяла меня за плечи и отвела в сторону.

— Мертва. Ай-ай, как же она так неосторожно? Она казалась мне умной девушкой, а тут… - подтвердил свои собственные слова доктор через несколько минут и тут же потерял интерес к телу несчастной. — А это что за хорошенькая девочка?

Я поняла, что он говорит обо мне, только когда старуха неохотно ответила:

— Это Камила, моя помощница. Вы заберете тело?

— Отчего же не забрать, заберу, - рассеянно ответил он, разглядывая меня с головы до ног. Подбородок его затрясся, и доктор утробно рассмеялся. — Как все-таки шутит Провидение! Воистину мы предполагаем, а Бог располагает нами по своему усмотрению. Ведь скорее умереть должны были вы или я, правда, моя милая?

Его слова госпоже Рот не понравились, и ее улыбка застыла в оскале.

— Подойди-ка сюда, дитя мое, — он обратился ко мне, и я повиновалась. Доктор поставил меня перед собой и взял за подбородок. — Вы возьмете ее вместо Марии?

— Там видно будет, господин, — уклонилась от ответа старуха. — Она слишком дерзка и непокорна, чтобы хорошо работать. Вначале надо выбить из нее дурь.

— Зачем выбивать? Надо действовать лаской, —возразил доктор и потрепал меня по щеке. Его прикосновения показались мне похожими на холодную жабью кожу. — Когда она созреет, не забудьте обо мне.

— Конечно, господин доктор, — их взгляды скрестились на мне, и мне почудилось, как я плавлюсь под ними. — Но нам надо обговорить цену. На тело, — со значением добавила она. — Может быть, вы отведаете вина?

Его поглаживания спустились ниже, к моей шее, и я вздрогнула. Кажется, сейчас я впервые была благодарна госпоже Рот за ее слова. Рука исчезла.

— Вина… Вино — это хорошо, особенно, если пить его в компании с умной и красивой женщиной. Ведь я могу рассчитывать на тет-а-тет с мадам?

— Да, господин. Камила пока уберет и обмоет тело. Слышишь? — она наконец обратилась ко мне напрямую. — Замой белье и поменяй солому в матрасе, иначе она начнет вонять. Прачка ничего не должна знать. На вас и так уходит немало денег, чтобы приплачивать еще и ей.

Я вновь вздрогнула. Мне не хотелось вновь трогать мертвое тело, и я не знала, как нужно обмывать трупы, но возражать я не осмелилась.

Доктор тяжело поднялся, подарив мне на прощание еще один туманный и масленый взгляд, но я уставилась на его толстые пальцы, поросшие жесткой темной шерстью, точно кабаньей щетиной, и меня передернуло. На мое счастье, они ничего не заметили, занятые своим разговором, и вышли вон. Дверь мягко закрылась за ними, оставляя меня в мире мертвых.

Я принесла с кухни еще воды и подоткнула юбки, чтобы не испачкать их в крови. Не думать о Марии. Не думать о смерти. «Это просто работа», — твердила я себе, но то и дело поглядывала на открытые глаза той, кто ненавидела меня пуще неволи, и в сердце рос и жирел страх. Наверное, только тогда я поняла, что смерть поджидает нас за каждым углом, и рано или поздно кому-то придется обмывать меня. Будет ли моя душа на небе, как говорят в церкви, или она будет таиться где-то неподалеку, чтобы сбивать с толку невинных детей? Я поежилась, представив себе, что я исчезну из этого мира, и никто не пожалеет обо мне, и чуть не опрокинула ведро с водой. Позади меня что-то мягко упало на пол и зашуршало. Дрожащими руками я перекрестилась и обернулась, стараясь дышать глубже: старая полосатая косынка упала с крюка, как будто кто-то походя сорвал ее.

Я подняла ее и повесила назад. Когда я повернулась спиной к постели с мертвой, мне показалось, что в спину мне пристально смотрят холодные глаза, и невольно закопошились мысли: Мария-то точно витает где-то поблизости. Куда бы еще она могла деться, без покаяния и отпущения грехов?

Я стянула с нее покрывало и бросила его на пол.

Ее тело пугало меня: с виду живое, но уже холодное, как колодезная цепь. Стиснув зубы, я обняла ее, точно сестру, чтобы стянуть с нее рубаху; внизу она уже стояла колом от засыхающей крови. От сладковатого запаха мутило, и мне показалось, что даже ее кожа начала лосниться, как будто пропиталась кровью. Я споро вытянула простыню и разложила ее на полу, чтобы перенести туда мертвую, но она была слишком тяжела для меня, и я быстро выбилась из сил.

Она глядела в потолок с безвольно приоткрытым ртом, словно тянула долгое, удивленное «о». Я разорвала ее рубашку, забыв о том, что наказывала госпожа Рот, и только когда намочила тряпицу в воде, окончательно поняла, что для Марии больше никогда ничего не будет.

Слезы сами выступили у меня из глаз, но разревелась я позже, когда закончила ее обмывать. И тогда я поняла, что мне надо спасаться из этого дома, отсрочить тот момент, когда я тоже стану продажной девкой, но у меня никак не получалось придумать — как.