Камила

Глава вторая

Когда я села в карету со своим скромным узелком, никто не провожал меня. Я робела поднимать глаза на дядю, да и сам он был чересчур задумчив почти всю дорогу. Из кратких обрывков его фраз я поняла, что ехали мы в большой город, где-то на другом конце королевства, и страх и интерес попеременно боролись во мне, когда я глядела из-за занавески кареты на стремительно убегающие деревья и кусты по обочинам дороги.

Непривычней всего было сидеть без дела. В моем узелке лежала вышивка и старые чулки, которые требовали починки, но ни шить, ни вязать, ни вышивать в карете не получалось. Я вытащила шерстяной чулок, пятку у которого проела моль, и дядя тут же встрепенулся.

— Что это? — с отвращением спросил он.

— Ч-чулок, господин.

Дядя смерил меня с головы до ног презрительным взглядом, и я вжалась в спинку сиденья.

— Тебе не пригодится такая рвань! — я не успела ничего сказать, и чулок был вырван из моих рук и полетел в окно. Дядя торжествующе захлопнул створку и сел на место. — Ты будешь носить одежду получше. Посмотри на себя! Твои юбки коротки! А чепчик? Из чего его сшили?

Я промолчала. Платье действительно жало мне в рукавах и сильно натягивалось на спине, хоть я и надставляла его тканью с подола. Мне хотелось сказать, что это моя единственная одежда, и не все могут купить новой, и несправедливо судить человека за то, как он одевается, но разве этот хорошо одетый господин понял бы меня?

— Ничего, — уже равнодушно сказал он, — теперь ты заживешь иначе.

— У вас? — наконец осмелилась спросить я.

— У меня? — он рассмеялся, прикрывая рот кружевным платком. — Нет. Это было бы слишком предосудительно. Я отдам тебя на воспитание.

Я нахмурилась.

— Хорошей женщине, не бойся, — пояснил он. — У нее все как сыр в масле катаются, если ее слушать. Хорошо одеваются, хорошо едят. Подарки, поклонники…

Дядя задумался и заулыбался, но мне стало холодно. Должно быть, ветер задувал в щель каретной дверцы.

Мы приехали в город вечером, и дядя обронил, что это Буда, столица. Несмотря на поздний час, по улицам гуляли разодетые господа и дамы, продавцы разноголосо расхваливали свои товары, и я, забыв о приличиях, приоткрыла занавесь и глазела из окна кареты на величественные большие дома и красивые вывески. Новые впечатления захватывали дух, и я даже не заметила, как мы остановились и куда приехали.

Внизу, у входа в дом с вензелем над дверьми, нас встретил горбун с фонарем. Молча он проводил меня в комнату наверху, совершенно не удивившись моему появлению, и сон и усталость почти сразу же сморили меня, не успела я снять платье.

Утром я проснулась от стука в дверь и резво скатилась с узкой кровати. От волнения корсетный шнурок выскальзывал из рук, и я еле-еле справилась с одеждой. Внизу уже ждал роскошный завтрак: вареное яйцо, восхитительная сладкая булочка с кубиком замороженного масла, кофе с сахаром и молоком, который я пробовала только по праздникам, и три тонких поджаренных ломтика ветчины. Дядя нетерпеливо щипал дорогой тепличный виноград, похожий на кошачий глаз, и хмуро глядел, как я медлю, не решаюсь нарушить красоту этой тарелки. Наконец он тяжело вздохнул, и я поняла, что сейчас он прикажет уносить завтрак, потому и принялась уплетать его за обе щеки. На дядином лице играла странная улыбка: сейчас бы я назвала ее опасно-мечтательной, но тогда я вовсе не понимала, почему он улыбается, и несмело улыбнулась ему в ответ.

После завтрака горбун принес мой старый плащ и накинул мне его на плечи. Дядя разгладил манжет кружевной рубашки и мельком взглянул на меня.

- Сейчас мы пойдем к твоей опекунше, — заметил он и посмотрелся в зеркало, чтобы поправить шейный платок. — Запомни, ты должна произвести на нее хорошее впечатление. Если ты ей понравишься… — он запнулся и пожевал тонкие губы. — Она будет к тебе особо благосклонна. В твоих интересах, девочка, чтобы это было так.

— Камила, господин, — еле слышно проговорила я. Кольцо с бирюзовым камнем на его пальце блестело в утреннем солнечном свете.

— Что?

— Меня зовут Камила.

— Я помню, как тебя зовут. Дурочка, — холодно обронил он. — Мы познакомимся потом поближе.

«Да, но я же не знаю вашего имени, — хотелось возразить в ответ. — Вы так его и не назвали». Вместо этого я поплотней завернулась в плащ, и горбун приотворил передо мной двери.

Карета тряслась по грязной февральской мостовой, пока не остановилась у роскошного трехэтажного дома. Подумать только, перед ним раскинулся собственный сад! Сейчас он был непригляден, как будто в нем росли метелки, но весной здесь, должно быть, расцветали дивные цветы, и под листвой деревьев можно было укрыться от солнца, и я надеялась, что мне будет позволено выходить в него.

— Не забывай делать книксен, — заметил тот, кто называл себя моим дядей. — И не возражай, чтобы тебе не говорили. Когда отвечаешь на вопросы, всегда добавляй «госпожа». Твоя будущая опекунша — знатная особа.

Я не ответила, но внутри меня все сжалось от страха. Мне еще не доводилось видеть близко знатных особ, и я представляла себе ослепительно красивыми и высокими, благоухающими дивными духами. Рядом с ними я казалась себе уродливой и мрачной карлицей и сразу же оробела.

Дядя засвистел прилипчивый мотивчик, рассеянно глядя по сторонам; и мне стало немного грустно, потому что и ему моя персона — обуза и головная боль. «Ничего, — утешала я сама себя, — все еще наладится». Мне представилось, что моя будущая опекунша добрая и милая женщина, которая всегда мечтала о дочке, и мы будем жить душа в душу, любуясь летними вечерами садом и принимая гостей.

Дверь нам открыла служанка, очень нарядная и накрашенная. Она взглянула на меня лишь мельком, и все ее внимание пришлось на дядю. Она шутила с ним и заигрывала, и он с удовольствием поддерживал ее шутки. Если бы я осмелилась так себя вести у тетки Луизы, она бы выпорола меня. В глубине коридора дремал человек, могучими плечами напоминавший медведя.

Я огляделась: здесь не нуждались в деньгах и наверняка каждый день ели досыта. На оштукатуренных стенах парили румяные толстенькие ангелочки, чуть аляповатые, но проказливые. Рядком стояли изящные стулья, а над ними висели картины. Большинство из них посвящалось любви: на одной из них человек с лошадиным телом уносил вдаль пышнотелую девицу, на другой – кудрявый юноша с рожками заигрывал с полупрозрачной, но симпатичной девицей, наполовину высунувшейся из воды. Некоторые из них были прикрыты занавесью, и я удивилась — отчего.

— Не стой столбом, — велел мне дядя и легонько подтолкнул в спину. — Она стесняется, — пояснил он.

— Это ненадолго, — хихикнула девица и ущипнула меня за щеку. Она была выше меня на две головы, упитанная и румяная, с яркими голубыми глазами. Наверное, я бы даже могла назвать ее красивой, если бы не жесткий и холодный взгляд. — Как ее зовут?

Она подчеркнуто обращалась поверх моей головы, словно я была животным или вещью. Дядя замялся, и я поняла, что он опять забыл мое имя.

— Камила, — ответила я, и служанка с удивлением на меня посмотрела, будто поразилась, что я умею говорить.

— Проводи нас к мадам. Она ждет нас, — поспешно заметил дядя. — Мы позже с тобой потолкуем.

Девица кокетливо улыбнулась ему, и мы поднялись по лестнице на второй этаж.

Мадам приняла нас в спальне, полуодетая, сонная, и первым делом дядя опять больно подтолкнул меня в спину, чтобы я сделала книксен, а затем приложился поцелуем к ее руке.

— Рад вас видеть, мадам, — пробормотал он. Руку дядя отпускать не торопился, и мадам отняла ее изящным, точно выверенным жестом. Я смотрела на нее во все глаза, еще никогда мне не приходилось видеть женщин так сильно накрашенных, тем более с утра. Ее лицо напоминало гладкую маску, и белая пудра смягчала острые черты. Губы, румянец, веки, брови — все казалось нарисованным, как будто с утра ее уже посетил художник. Она улыбалась ему, но, кажется, из вежливости, потому что глаза у нее были сощурены и глядели насторожено.

— Я привел вам девочку, как вы и хотели, — продолжил дядя. — Катарина, подойди ближе!

«Камила», — хотела было поправить я, но благоразумно решила помалкивать. Я подошла ближе и сделала книксен, не поднимая глаз. Теплая рука скользнула по моей щеке.

— Посмотри на меня, милая, — голос у мадам звучал вкрадчиво, мягко, как кусочек бархата, которым учитель чистил сапоги. Я повиновалась, и она легко провела по моему лицу ладонью.

— Ее родители умерли, мадам, — вставил дядя, и я вздрогнула. Пальцы замерли, и мадам привлекла меня к себе, в гущу ароматов и тканей.

— Бедное дитя, — грудным голосом проворковала она. Чепчик слетел с моей головы, и я почувствовала, как меня гладят по заплетенным волосам; в глазах защипало от подступающих слез. — Как тебе должно быть плохо и одиноко…

Я кивнула в лиф ее корсета, и она отстранила меня.

— О Боже, тут настоящий фонтан! — воскликнула мадам и вытерла пальцами мне слезы. — Не смей плакать, от этого портится кожа и выцветают глаза!

— Взгляните, как она хорошо сложена, — дядя расхваливал меня, будто торговец на базаре. — Она вынослива и сильна для своих лет, привычна к любой работе…

— Здесь ей не придется работать, — пропела мадам и потрепала меня по щеке. — Только удовольствие, слышишь меня моя дорогая? Это дом для удовольствий.

— Так вы берете ее?

— Да, — после некоторого колебания согласилась та и позвонила в колокольчик. — Дитя мое, Мария покажет тебе твою комнату. Будь хорошей девочкой, и мы с тобой поладим. А с вами, господин, нам надо еще обговорить самый важный вопрос…

— Деньги? — прямо спросил тот, и на нарисованном лице графини проявилась досада.

— Зачем же так грубо, друг мой? — укоризненно произнесла она, и они обменялись понимающими взглядами; стало ясно — знакомы они были уже давно.

В комнату вошла Мария, но это была не та служанка, которая встретила нас внизу. Одетая в господское платье, гладко причесанная, смуглая, как уголек, и хорошенькая, как котенок, она присела перед госпожой.

— Что прикажете, мадам? — бойко спросила девица. Она быстро оглядела меня с головы до ног и высокомерно поморщилась.

— Проводи свою новенькую подругу, — велела графиня и очаровательно мне улыбнулась. — Потом я позову ее к себе. Побеседовать с глазу на глаз.

Дядя рассеяно кивнул на мое вежливое прощание, и мы вышли вон. Когда закрывалась дверь, я еще успела услышать недовольный голос графини, но она заговорила на незнакомом языке, и понять мне ничего не удалось. Марию тоже как подменили, за дверью с нее слетела вся шелуха вежливости и угодливости, и хоть девочка была ненамного старше, она глядела на меня свысока и, кажется, презирала за что-то, чего я никак не могла понять.

Мы шли по коридору молча, и я удивлялась роскоши, царившей в этом доме. Бронза и позолота, шелк и дерево — мне никогда не доводилось видеть подобной роскоши не в церкви. Когда мы поднимались по лестнице, Мария наклонилась к моему уху и шепнула:

— Радуешься? Думаешь, будешь жить в достатке?

— Н-нет, — я не лукавила, потому что не успела понять случившихся в моей жизни перемен. Но теперь, когда Мария заговорила об этом, на смену сомнению пришло удивление: неужели мне повезло и это не сон? Мне не придется заботиться о чужих детях и помогать по хозяйству?

— У тебя будет собственная постель, — она обогнала меня на две ступени и насмешливо поклонилась, — а на завтрак — кофе со сливками или шоколад!

— Я никогда не пробовала шоколад, — от обиды меня кинуло в жар. Она смеялась надо мной, но я ничего ей не сделала.

— Тут тебя всем накормят, — огрызнулась она и взбежала на самый верх, чтобы обернуться ко мне и взглянуть сверху вниз. — И шоколадом, и розгами. Даром тебя, что ли, купили?

— Купили? — я остановилась, схватившись за перила.

— За гульдены, дуреха! — Мария засмеялась. — Ты действительно так глупа? Здесь всех купили, и каждую монету придется отработать.

— Я умею работать, — я оглянулась. Мне хотелось назад, к мадам, и попросить дядю не оставлять меня здесь, но Мария зловеще заметила, чтобы я даже думать не смела вернуться назад.

— Пустая голова! — воскликнула она и властно поманила меня за собой. — Поднимайся! Покажу тебе, куда ты попала.

Я послушалась, и мы поднялись на третий этаж, где перед нами оказалась одна-единственная дверь. Духота облепила меня, как только я вошла внутрь. Спертые и резкие запахи пудры для волос, духов, спиртного, пота и зверя ударили в нос, и я зажмурилась, чтобы продышаться.

— Вот, сестрички, — злобно-весело заявила рядом со мной Мария, — мадам прислала еще одну девку. Она так глупа, что воображает, будто ее взяли из милости!

— А тебе-то что до того? — послышался звонкий девичий голос. — Все мы здесь повязаны одним и тем же. А выйдем раньше или позже — решит только пресвятая Дева.

— Ну уж нет, — Мария толкнула меня, — ну нет, я когда-нибудь сама стану хозяйкой!

— И устроишь всем веселую жизнь, куда как хуже мадам. Молчи уж, дай посмотреть на девчонку. Эй ты! Как тебя зовут?

Обращались ко мне, и я приоткрыла глаза. Комнатенка с низким потолком не имела ничего общего с роскошной спальней графини, гораздо больше она напоминала монастырский лазарет. Стены, выкрашенные в табачный цвет, ряд незаправленных больших кроватей, где спали по двое и трое, одежда и парики на крючках, мятые рисунки и литографии по пфеннигу за штуку на стенах — мне показалось, что, поднявшись по лестнице, мы попали мистическим образом в иной дом. Десяток девиц разных возрастов беззастенчиво рассматривали меня, и почему-то захотелось прикрыться.

— Камила, - тихо ответила я.

— Как?

— Камилла? Камилльхен?

— Да ты унгарка с юга?

— У нас таких имен не бывает, не надо!

— Она, наверное, влашка!

— Или силезка, там, говорят, девки караулят женихов прямо у ворот и берут в мужья даже кривоногих.

— Она такая мастерица, — перекричала всех Мария, — пока мы шли, заявила, что умеет работать лучше нас вместе взятых!

Они раскраснелись от смеха, звонко, словно щелчок деревянных четок, перебирая оскорбительные догадки о моем происхождении, и изредка поглядывали на меня, мол, как ты на это ответишь, а? Но говорить не хотелось. Обида и ярость подступали к горлу, и я чувствовала, что стоит только открыть рот, как все чувства выльются наружу, и только бессильно сжимала кулаки.

— Вы разгалделись как сороки, — сонно донеслось из-под одеяла, и из-под него показалась копна светлых кудрявых волос, а вслед за ними и миловидное личико. Несмотря на утреннюю помятость, девушка напоминала фарфоровую куколку. — Сейчас придет старуха и всыпет всем розог.

— Всех она трогать не будет, — возразила ей длинная женщина со впалой грудью; мне она показалось очень старой. — Кто же будет работать?

— А пусть Камилльхен за всех отдувается, — ехидство в голосе Марии казалось едким, как мыло, попавшее в глаза.

— Фу, Мария, — красавица потянулась и сладко зевнула. — Отстань от девчонки, ей и так будет несладко. У нее на лице написано, что она ничего не понимает. Иди ко мне, Ками.

Она похлопала по матрасу рядом с собой, и я недоверчиво на нее взглянула.

— Иди, иди, я тебя не укушу.

Мою спасительницу звали Аранка, но она разрешила называть ее Ари, и пока она рассматривала меня, точно игрушку, я исподтишка любовалась ее узким и нежным лицом; подобное мне довелось видеть только один раз в церкви, да и то не у женщины, а у статуи святой Катерины. Все быстро потеряли ко мне интерес, принявшись обсуждать какое-то платье и какого-то господина, который с этим платьем что-то сотворил непотребное, и только Мария недовольно время от времени глядела в мою сторону. Аранка расчесала и уложила мне волосы, приговаривая, что они у меня такие густые и пышные, мол, позавидует любая госпожа. Видно, в ее характере было делать все наоборот, потому что после возни с прической она отдала мне свою запасную рубашку, в которой я утонула, а с ней – восхитительную льняную зеленую юбку, корсетный верх на шнуровке спереди и подвязки для чулок с вышитыми на них розочками. Понятное дело, новый наряд, наверное, смотрелся на мне потешно, но я была так благодарна своей новой подруге, что сияла, как начищенный кофейник. Мне очень хотелось ответить ей тем же, но я никак не могла догадаться, что может быть нужно этой принцессе, по ошибке попавшей в колодец с жабами.

— Она будет спать на месте Шарлотты, — крикнула через всю комнату Мария, и ее темные глаза, казалось, прожгли меня насквозь. — Самое место для Камилльхен, зараза к заразе не пристанет!

— Зараза? — я подняла взгляд на Ари, и та замешкалась, прежде чем ответить.

— Шарлотту от нас увезли, к ней хворь пристала.

— И она от нее померла, — добавила Мария, но все-таки перекрестилась при этих словах. — Но ты такая грязная, Камилльхен, что тебе все нипочем.

— Не слушай ее, — ласково посоветовала моя новая подруга. — Мы поменяли ее простыню и проветрили покрывало…

Я промолчала, хотя мне стало не по себе. Спать на месте умершей? По спине забегали мурашки, и мне опять вспомнилась ночь у дядиной постели.

— Сейчас госпожа Рот принесет нам поесть, — продолжала Ари, поглаживая меня по плечам. — Будь с ней вежлива и любезна, она скора на расправу. Говорят, она запорола не одну девушку на своем веку, но я этого не видела. Это твой первый дом, Ками?

Я пожала плечами.

— Да нет. Я жила у дяди с тетей. Но дядя умер, — шепотом ответила я. — Тетка Луиза отдала меня богатому родственнику, а он привез сюда. Наверное, здесь не очень дорого жить?

— Плата здесь — сама жизнь, — Ари мрачно оскалилась, а потом взглянула на меня. — Погоди, ты думаешь, твой родственник заплатил, чтобы тебя сюда отдали?

— Да, — начала было я, но вспомнила возглас Марии: «Всех здесь купили!» и осеклась. Трудно мне было задать следующий вопрос, труднее некуда, потому что ответ витал на поверхности, и я уже чувствовала его кожей. — Разве нет?

— Это не школа и не работный дом, — она говорила неохотно, но твердо, как будто эти слова зрели в ее душе давно и сейчас принесли свои плоды. — Мы не ходим ни в церковь, ни в гости, у нас нет родственников, нет друзей и нет будущего. Бедная, глупая девочка.

— А как же исповедь и причастие?

— У нас здесь свои исповеди и свои причастия… Вечером в этот дом приходят мужчины и женщины, и каждый из них волен делать с нами, что хочет, понимаешь?

Я упрямо мотнула головой. Мне не хотелось понимать и принимать, мне хотелось проснуться.

— Но я не хочу! — отчаянно шепнула я.

— Никто этого не хочет, — равнодушно ответила Ари. Лицо ее потускнело.

— А если убежать?

— Дурочка. Куда тебе идти? Умирать от голода на улице? Не мадам, так кто-то другой воспользуется тобой, здесь хоть кормят и иногда дарят подарки… А еще тебя поймают и высекут за непокорность или посадят в тюрьму. Никто не будет покрывать тебя, ясно? Никому здесь нельзя доверять.

Я кивнула. Мне хотелось спросить, почему же она так тепло приняла меня, если говорит о том, что все здесь настороже? Не легче бы было не обращать внимания? Может быть, я бы и спросила, но в комнату вошла старуха в черном с плотно сжатыми губами. В руках у нее была корзинка, накрытая несвежей холстиной.

— Госпожа Рот, вы так чудесно выглядите, у вас новое платье… — льстиво донеслось со всех сторон. Каждая из девиц пыталась задобрить старуху, но чем больше звучало комплиментов, тем больше старуха морщилась, как будто у нее болел зуб.

— Ешьте, — коротко велела она и поставила корзину на кровать. Под холстиной оказался нарезанный грубыми, неровными ломтями хлеб, смазанный маслом, и немного репы. Судя по лицам девушек, яство было не слишком вкусным, и кто-то даже осмелился недовольно что-то пробормотать.

Старуха хмуро оглядела комнату и поманила меня к себе.

— Мария! — окликнула она, выискав взглядом мою мучительницу. — Проводи ее к мадам.

Мария прикусила нижнюю губу и отложила свой недоеденный хлеб. Она с ненавистью взглянула на меня, но промолчала. Госпожа Рот больно сжала мое плечо сильными и костлявыми пальцами, как будто предостерегала от глупостей.

— Идем, Камилльхен, — ангельским голоском пропела Мария. Мне хотелось перекусить, пусть хлебом и маслом, но ослушаться я не посмела.

Тот, кто назвался моим дядей, уже уехал, и мадам коротала время за письмами. Сейчас в ее комнате гуще пахло духами, но совсем не так приторно и противно, как в девичьей.

— Ты уже познакомилась со своими товарками? — спросила она и чуть наклонила голову в ответ на наши почтительные книксены.

— Да, мадам.

— Подойди ко мне, — велела она, и я оробела вновь оказаться рядом с ней, но повиновалась. Теперь-то мне было ясно: она чудовище, совсем как горные карлы из старых поверий, они тоже похищали детей и заставляли их работать внутри горы.

— Наверное, ты сейчас полагаешь, что жизнь твоя кончена, так? — неожиданно ласково спросила мадам и взяла меня за подбородок своими ухоженными тонкими пальцами.

Я помотала головой, затем кивнула, и она еле заметно улыбнулась.

— Это не так, дитя мое. Многие девушки хотели бы оказаться на твоем месте. У тебя есть кровать, есть крыша над головой, еда. О тебе будут заботиться. Если ты будешь вести себя хорошо, то тебе будут дарить подарки. Может быть, какой-нибудь господин полюбит тебя и заплатит мне, чтобы выкупить тебя.

Мария вздохнула, но госпожа не повела и бровью, разглядывая мое лицо.

— Женщина должна сама распоряжаться своей судьбой и своим телом, — продолжила она. — Слушайся меня и госпожу Рот. Скажи мне, — неожиданно спросила она, - ты еще девственница?

Я покраснела и кивнула.

— У тебя уже когда-нибудь шла кровь снизу живота?

— Н-нет, мадам, — я удивленно пожала плечами.

— Нет? — бровь красиво изогнулась на ее напудренном лице. — Болела ли ты плохими болезнями?

— Не знаю, мадам, — и я действительно не знала, что именно она имела в виду. — Я не болела ничем, мадам.

— Хорошо, — она наконец отпустила мой подбородок. – Тебя еще осмотрит доктор. Не знаю, придет ли он сегодня… Но до его прихода не спускайся вниз, я не хочу неприятностей.

— Да, мадам.

Говорят, что все происходит к лучшему, и любой злой поступок может обратиться к добру. Спускаться вниз мне не пришлось ни сегодня, ни завтра, ни в какой-то из других дней, и до сего дня я благодарна за это Марии, которая держала ушки на макушке весь наш разговор с госпожой; трудно гадать, как бы повернулась моя жизнь, если бы не ее ненависть.

— Даже не рассчитывай, что кто-то полюбит тебя, Камилльхен, — прошипела она мне на ухо, как только мы вышли за дверь. — Сомневаюсь, что кто-то взглянет на твое лицо дважды.

Она больно толкнула меня. Я не понимала, почему Мария на меня так взъелась, словно встретила давнего врага на узкой дорожке, но она меня вконец разозлила.

— Ты-то точно никому не нужна, — заявила я. — Сколько бы у тебя ни было денег, и как бы ты не одевалась, у тебя на лице все равно одна злоба.

— Тебе бы стоило заткнуть свой поганый рот! — она была чуть выше и сильней меня, но мне так надоело молчать, что я даже и не думала ее слушаться:

— Да неужели? Тебе просто обидно, потому что я говорю правду.

Она вцепилась мне в волосы, и от боли у меня на глазах выступили слезы.

— Проси прощения, — приказала Мария, навалившись сверху. Она прижала меня к стене, и я больно ударилась спиной, — не то я вырву твои жидкие волосенки! Ну?

Я молчала, и она тряхнула меня.

— Глупая курица, — ей удалось повернуть мое лицо к себе. — Я уж позабочусь, чтобы мадам держала тебя на черных работах, пока ты не подохнешь. Ненавижу таких, как ты. Хитрые твари, притворяются простушками. Да, мадам! Нет, мадам! -– передразнила она меня. — А сама зыркает по сторонам, молчит, будто так и надо, да еще и нашла себе защитницу! Лобзайся с ней в десны больше, тоже заболеешь нехорошей болезнью…

Она не успела договорить. Мария была так уверена в своей силе и власти, что даже не могла подумать, что я буду защищаться. Когда Мария заговорила об Ари и сильней дернула за мои волосы, в глазах у меня потемнело, и мне захотелось причинить ей боль в десять — нет, в сотню! — раз большую. Не раздумывая, я ударила ее лбом в нос со всей силы; Мария громко взвизгнула от боли и отпустила меня; по ее лицу потекла кровь.

— Мой нос! — гнусаво вскрикнула она и отпустила меня, опасаясь, что кровь попадет на платье. Изо рта ее посыпались оскорбления, и когда Мария назвала меня выкормышем дикой жабы, я накинулась на нее с кулаками.

Что было дальше, скрылось в каком-то тумане: кто-то оттаскивал меня от Марии, хотя я брыкалась так, что слышался треск ткани, госпожа Рот прошлась по моим ребрам палкой, мадам насмешливо качала головой, и поднялся такой шум и гам, что я плохо соображала, где нахожусь. Опомнилась я только в темном подвале, куда меня насильно затолкала старуха, чуть не сломав мне оба запястья.

— Сиди здесь! — велела она из-за двери, и ключ дважды повернулся в замке. — Змееныш! Завтра потолкуем.

Меня тошнило от побоев, боли в ребрах и от собственной дерзости. Никогда я не думала, что могу быть столь бешеной, и теперь, после всплеска злобы, на меня навалилась усталость. Понимание, почему слова Марии так больно отдались в сердце, ускользнуло сквозь пальцы, и я неожиданно расплакалась, а потом меня вырвало чем-то белым прямо на пол. Я свернулась калачиком под дверью и затихла. Благословенный сон пришел ко мне и принес забвение.