Кандидат в Будды

«Господа актеры». Несколько слов об аристократии и слугах

Несколько лет назад, когда выдался свободный вечер и возникла потребность куда-то пойти проветриться, мы с подругой отправились в Музей Кино. Вообще-то туда я ходил давно и более-менее регулярно. Музей Кино и «Иллюзион» являлись одними из весьма немногих кинотеатров Москвы, в которых не господствовала американская киножвачка, замусорившая почти все каналы ТВ и прилавки видеоларьков. Ну, пожалуй, еще есть Дом Ханжонкова, но большая часть представленной там российской кинопродукции меня также не привлекает.

Фильм «Gosford Park», на который мы попали, оказался американо-европейского совместного производства. Моя подруга в особом антиамериканизме замечена не была, но все же предварительно решили почитать о фильме в Интернете. Неизвестные обманщики заинтриговали и ободрили нас аннотациями, что это кино нам, скорее всего, не понравится, так как оно — не для всех. «Для всех» автор интернет-рецензии полагал, видимо, «Властелина Колец» или «Матрицу»…

Зал оказался полупустым, несмотря на дешевые билеты. При этом в зале остались приставные стулья от предшествующих сеансов финского фестиваля. Позади слышалась негромкая английская речь, кажется — даже американская.

Сюжет мне показался довольно банальным. Уже на первой 20-минутке фильма я угадал, кто будет убийцей и каким способом убийство будет осуществлено, а также, кто является матерью условно главного героя. Смешно, что этот персонаж последнего так и не угадал.

В итоге: сюжет — убогий, актеры — ничем особым не впечатлили, кроме британского акцента. Операторская работа — вслед за «Поваром, вором…» и «Контрактом рисовальщика». Может быть, тот же самый оператор? Но тоскливо это выяснять в Интернете, не стоит это моего драгоценного времени. Музыка — никакая. Создается впечатление, что режиссер чуть ли не издевается над нами, составляя почти все из стереотипов, ходульных ходов и автопародийных общих мест. Нарочитость эта бросается в глаза — или просто я давно американского кино не смотрел? А что он может, режиссер, в американском кино?! Какой степенью свободы он обладает в «стране свободных людей»? Какой степенью свободы, независимостью обладают остальные творческие единицы в голливудском кинопроцессе? Крайне незначительной… Ненамного большей, чем какой-нибудь менеджер среднего звена в компании по производству и реализации презервативов. Все, абсолютно все определяется продюсерами, вплоть до тембров звучания инструментов на фонограмме, интонаций и оттенков цветовой гаммы. Творческий процесс в современной коммерческой арт-продукции — это удел не художников и музыкантов, а маркетологов-футурологов. Надо угадать потребительские настроения в обществе к моменту, когда производственный цикл будет закончен. Надо согласовать постпродукцию ленты с выпуском других лент, биржевыми прогнозами, ростом или падением занятости, данными о покупке домов, автомобилей и облигаций 30-летнего внутреннего займа, отпускным периодом и возможными военными действиями. А тысячи людей, занятых в производстве костюмов, создании грима, постановке света, стилисты, авторы диалогов (в американском кино это — нив коем случае не авторы сценария!), бутафоры, реквизиторы, звукорежиссеры по звукозаписи, по сведению звука, монтажеры и пр., и пр. при высочайшем уровне профессионализма непрестанно должны согласовывать каждый свой шаг. В результате фильмы похожи один на другой, как автомобили на трассе, и кажутся продолжениями бесконечных сериалов. У режиссера остается лишь возможность некоей фиги в кармане. Как весь этот конвейер по созданию «продукта» обойти?.. Как выделиться? Найти какую-то деталь, сославшись на которую можно будет заручиться благосклонностью инвесторов-продюсеров. В «Gosford Park» банально-традиционно показана Англия 1932 года, охота, высшее общество. Английские киноактеры. Но в высшей степени интересно показана жизнь слуг. Не какая-то личная жизнь людей, находящихся в услужении у аристократов, а именно трудовой процесс и быт, с ним связанный. Это именно та самая деталь! Что выделяет европейскую составляющую фильма — внимание к разговорной речи. Это даже не особенность европейского кино, а особенность европейского театра. Мир слуг и мир господ говорят с разными акцентами, на разных диалектах. Особенно ярко акцент и диалектизмы слышны у служанок-кухарок. И чем ниже они стоят в иерархической лестнице, то есть чем дальше они от господ, тем диалект более проявлен (в фильме это оппозиция кухни и официантов-слуг). Следует отметить очень тонкую работу не только звукорежиссеров речи, создавших помимо первого речевого плана еще и второй — сложный план обрывков речи, слышимых издалека, как бы фоном, но и авторов русских субтитров, которые пометили курсивом эти обрывки фраз голосов из воздуха.

Есть в фильме и элемент некоторой рефлексии, впрочем, довольно тривиальный. В числе гостей благородного английского семейства оказываются американский режиссер и молодой малоизвестный американский актер, выдающий себя за слугу режиссера, чтобы набраться соответствующего опыта для новой роли. Актер этот в первой половине фильма находится в мире слуг, а во второй открывает свое подлинное лицо и перемещается в мир господ. Нам как бы дают понять, что художник — он тоже из мира слуг, но поднят до уровня господ из некоей господской прихоти, для забавы и увеселения. Актер этот бисексуален, увеселяет и режиссера, и хозяйку аристократического дома.

Все без исключения аристократы реалистично показаны малоприятными людьми. Мне трудно представить себе, что аристократы вообще таковыми не являлись. Еще во время просмотра фильма я поймал себя на мысли, как же все-таки хорошо, что у нас в России всю эту пену смыло в 1917 году!

По пути из кинотеатра домой я стал вспоминать о своих контактах с аристократами. В 1990 году я играл в «East-West New Jungle Orchestra» Пьера Дорха. Среди прочих выступлений был у нас и концерт перед королевой Дании в Орхусе. Помимо музыкантов моего ансамбля «Три „О“» в «East-West Jungle Orchestra» принимала участие уникальная тувинская певица Сайнхо Намчылак. Готовясь к концерту, Сайнхо поинтересовалась музыкальными вкусами и вообще пристрастиями королевы. Оказалось, что королева Дании любит шляпки. У нее коллекция из 20000 шляпок, и королеву никто дважды не видел в одной и той же шляпке. Мы прикрепили Сайнхо к голове виниловую грампластинку группы «Grateful Dead» наподобие некоего декоративного головного убора и отправились на концерт.

К моему великому удивлению огромный концертный зал в Орхусе оказался пуст! То есть почти пуст. В зрительном зале присутствовала только королева и ее свита, человек 20 всего — прочая публика допущена не была. То есть мы играли в буквальном смысле только для королевы.

Перед нами выступал Сергей Курехин соло. Конечно я волновался! Играем перед королевой — специально для нее!

По окончании мероприятия я поинтересовался у нашего администратора, что сказала королева про нас?

— «Такой шляпки у меня нет».

— И все?!

— Все.

Мы («Три „0“») этому не очень удивились — надо заметить, что в Данию ансамбль прибыл из Норвегии, где тоже королевская власть. В Норвегии нам вполголоса сообщили, что их короли потомственно страдают слабоумием.

В 1991 году, работая в Центре экспериментального театра в Риме, я познакомился с одной римской патрицианкой. В Италии после 1948 года были упразднены дворянские титулы, но неофициальное деление на патрициев и плебеев все еще существует. Еще осенью 90-го я заметил необычайно красивую золотоволосую танцовщицу в одной из авангардистских трупп танцевального театра. Познакомились. Оказалось, что одна из ее бабушек была русской графиней. Я был разок у нее в гостях, но продолжения это не имело — девушка страдала какими-то серьезными психическими расстройствами, депрессиями и вскоре бросила театр, поступила в университет на факультет филологии, но и его оставила через непродолжительное время.

Забавная встреча произошла у меня с каким-то герцогом в Голландии в 1992-м. Мы с фаготистом Александром Александровым были приглашены в качестве музыкантов сопровождать церемонию открытия музея Шабота в Роттердаме. Голландия — это королевство Нидерланды, поэтому там церемония открытия состоялась дважды. В 17 часов — для аристократии, в 19 — для плебеев, то есть для буржуазии и искусствоведов. Отыграв первую часть, Александр Александров, облаченный во фрак, ничтоже сумняшеся подошел к какому-то господину и попросил прикурить. Господин оказался герцогом, прибывшим из своего охотничьего имения в Швейцарии специально, дабы освятить присутствием своей светлости открытие музея, — это он изложил в ответ на вопрос Александрова, как, мол, дела, старик? Подошел и я (в белой джеллабе) познакомиться. Нас с Александровым поразила реакция окружающих. Амстердамский фотограф, организовавший наш приезд в Голландию, его подруга, кураторы музея — все замерли у стены, не смея поднять глаз.

— Вы разговаривали с таким человеком!

— Каким-таким человеком?

— Это очень богатый и знатный человек!

Для европейцев понятия чужого богатства и знатности — это не пустой звук, даже если они сами элитарные артисты, музыканты, танцовщики, фотографы. Глубоко в мозжечке сидит чувство своей приниженности и непринадлежности к высшему сословию.

Есть страны, в которых титулы упразднены. Однако в той же Франции, с ее декларативным равенством и братством, «Пари Матч» посвящен преимущественно семье принцев Монако, восполняющей для французов потребности в аристократизме. Что означает в европейцах эта потребность в аристократии, в подражании ей, в том, что мельчайшими подробностями жизни и быта никчемных, умственно неполноценных бездельников интересуются миллионы (помешанных на экономии, между прочим) людей, обеспечивающих этим бездельникам возможность намного более комфортного существования?

Австрийский художник-концептуалист Герт Гшвендтнер как-то сказал мне, что современной буржуазный мир, требуя от художника богемной жизни, платит ему не столько за произведения искусства, сколько за свою невозможность самому жить так — пьянствовать, блудить, употреблять наркотики, творить, в конце концов. Это напомнило мне, как иногда люди, завязавшие с алкоголем, получают удовольствие, напаивая окружающих, чувствуя при этом опьянение от опьянения других. Возвращаясь к словам Гшвендтнера о бюргерах — получается, что монахи за них постятся и воздерживаются, а богема за них грешит. А сами бюргеры шествуют посередине, оплачивая и тех, и других.

В Европе до сих пор сохраняется достаточно четко артикулированная субординация между господами и слугами. И музыканты в этой табели о рангах безусловно принадлежат к миру слуг. Скажем так, слуг особого рода. Они — служители. Можно, конечно, сказать, что служители Муз, но на самом деле — не только и не столько их.

Мои предки были крестьянами, купцами, казаками. Я никогда об этом не сожалел и никоим образом этого не стыдился. Мне никогда не хотелось иметь предков-дворян и мне искренне непонятно это преклонение перед аристократами. Раздражает, когда меня называют господином.

Европейство-западничество не укоренилось в России глубоко потому, что дворянство, господствующий класс, было ориентировано на чуждую цивилизацию, на враждебные русским ценности. Вот поэтому осмеивали либералы-просветители купечество, которое вырабатывало альтернативную культуру и смогло при всей своей необразованности и «тупости» прибрать к рукам всю экономику перед Первой мировой войной и с французским авангардным искусством освоиться. И супрематизм вышел не из французской живописи XIX века, а из русского народного костюма. Это оплевывание традиционного русского уклада сознания продолжается некоторыми нынешними людьми без роду без племени. Пишут, что мы — собиратели и охотники — не ведаем их правил. На самом деле дело обстоит не так. Ведаем, но презираем и не руководствуемся ими.

Вот примерно такие мысли вызвал просмотр того кинофильма…

На следующий день я потащился на метро с баритон-саксофоном и бас-флейтой в театр — за два с половиной часа до спектакля. Надо все инструменты выставить, собрать, подготовить, попробовать…

Театр немного комично, в сниженной форме повторяет модель европейского устройства — патриции и плебеи. В нем есть безусловный монарх — главный режиссер, есть ведущие актеры — нобилитет, — которых связывают сложные отношения с главным режиссером. Иногда некоторые из них бунтуют, устраивают Фронду, и их изгоняют, а иногда группе старых влиятельных актеров удается свергнуть ненавистного режиссера — за примерами в Москве не надо далеко ходить. Есть как бы иностранцы неопределенного статуса — приглашенные со стороны музыканты. Есть обслуга — невидимые зрительному залу Ларисы, Люси, Маши, Миши, которые караулят за сценой с утюгами, гримом, приносят и помогают одеть костюм, собирают в гримерке носки и использованную потную одежду, стирают и чинят ее, чистят обувь и даже, помнится, носили литавры за одним музыкантом.

Когда служанка в фильме ночью занималась блузкой баронессы, мне вспомнилась пожилая костюмерша в Театре Вахтангова, которая, стоя передо мной на коленях, что-то на ходу поправляла, наметывая на фрачных брюках, и мне было ужасно неудобно с непривычки, что, вот, женщина старше меня вдвое стоит передо мной на коленях и застегивает мне брюки.

Какие актеры господа — они ведь только повинуются! Повинуются всем! Повинуются режиссеру, повинуются автору пьесы или инсценировки, произнося его текст и выполняя ремарки, повинуются композитору, хореографу, постановщику трюков, повинуются, в конце концов, вкусам зрителя, желая ему понравиться во что бы то ни стало, зачастую вопреки всем установкам режиссера и драматурга.

Все эти мои размышления в гримерке были прерваны послышавшейся из динамика командой помощника режиссера: «ГОСПОДА АКТЕРЫ, БЫЛ УЖЕ ТРЕТИЙ ЗВОНОК! НА СЦЕНУ!»