Кандидат в Будды

Боддхи и body

Однажды обстоятельства преподавания забросили меня в сочинский пансионат в самый разгар отпускного сезона. Я уже больше четверти века не наблюдал вблизи жизнь наших отдыхающих, курортников. Некоторое чувство дискомфорта я поначалу попытался объяснить себе резкой сменой места — я прибыл в Сочи сразу после очень интересного и напряженного тура с певицей Саинхо Намчылак по Восточной Сибири. Получилось путешествие из Красноярского края в Краснодарский.

Наш тур начался с ночного рейса на Красноярск из Внуково, куда Сайнхо, прилетевшая в Шереметьево после концерта в Неаполе с пересадкой в Милане, едва-едва поспела.

Утром в Красноярске нас поселили в плавучей гостинице — теплоходе, стоящем на приколе неподалеку от конструктивистски величественного, немного напоминающего гигантский броневик музея В. И. Ленина (теперь это — Красноярский музейный комплекс). Перед музеем на набережной Енисея располагался другой памятник тоже ушедшей эпохи — колесный пароход «Святитель Николай», на котором по преданию Ленин отплыл в Шушенское.

Судоходство на Енисее сократилось, и многие теплоходы уже никуда не идут нынче, стоят в городской черте, став гостиницами… Красноярское биеннале, уже 6-е в этом году, тем не менее проходило под девизом «Перемещение ценностей: ценность перемещения».

Выступая в рамках музыкальной программы этого биеннале, мы несколько модифицировали программу Саинхо «Who stole the sky?» в направлении больших экспериментов с электроникой: она применяла электронную обработку голоса в реальном времени, а я впервые в своей концертной практике использовал USB-клавиши, подключив их к своему ноутбуку, на котором к тому же делал ремиксы ее музыкальной программы с пьесами покойного Ивана Соколовского. Мое участие в роли ди-джея и электронного музыканта и было обусловлено исключительно несчастьем, случившимся в мае с Иваном. Мне пришлось в майских и июньских концертах его заменять… В самые напряженные моменты я мысленно обращался к нему: «Ваня, помоги!» И чудесным образом все прошло без особых сбоев, хотя психологически оказалось очень нелегко совмещать функции духовика-солиста, тактично подыгрывающего певице на башкирском курае, саксофоне и флейтах, с задачами диджея и звукорежиссера.

Красноярск произвел на меня очень сильное впечатление. Понравилась энергия сибиряков, способность и склонность к переменам, инновациям. Их гордость ста пятьюдесятью фонтанами, построенными нынешним мэром за последние пару лет, Красноярскими столбами, с заботливо ухоженным мемориалом погибшим столбистам (это красноярское слово — так называют себя скалолазы на Красноярских столбах). Порадовали мальчики с местного FM-радио, пожелавшие поехать учиться в Московский институт журналистики и литературного творчества, когда они услышали, что его экзаменационная комиссия в качестве диплома принимает компакт-диски CD-R с записанными на нем радиопередачами (что действительно имело место в случае с моим дипломником незадолго до того). Понравился сам Красноярский музейный комплекс, признанный недавно лучшим музеем Европы, с его «малым объемом», «эстакадой» и «полиэкраном». Замеченные мной у красноярцев находчивость и неунывающее стремление разрешить любую ситуацию мне напомнили аналогичные качества американцев, особенно бросающиеся в глаза, когда они оказываются в экстремальных ситуациях.

Проведенная с нами пресс-конференция показала, что сибиряки прекрасно знают себе цену и интересуются не новомодными на Западе или в метрополии тенденциями, а прежде всего тем, как за пределами Сибири видится сибирская музыка, путями ее интеграции в мировую музыкальную культуру.

Инсталляции красноярского биеннале представляют собой крайне причудливый сплав традиционного советского искусства с мусорным дизайном и московским концептуализмом. Особенное впечатление произвели на меня экскурсоводы, объяснявшие всем желающим смысл и назначение различных художественных объектов…

Далее наш маршрут вел в Туву, на родину Сайнхо. После ночевки в тувинской юрте на Манском Плесе последовал захватывающий 800-километровый автомобильный марш-бросок через Красноярский край и Хакассию, Тагарское соленое озеро, высокогорный перевал Ергаки, где потерпел аварию вертолет генерала Лебедя, по горным и степным дорогам — в Туву.

Путешествие в Туву постепенно подготовлялось разнообразными мистическими историями, присказками, байками. В Арадане, казачьем селении на окраине Красноярского края, Сайнхо заговорила с какой-то старой соплеменницей уже по-тувински… Сквозь тюркскую речь слышны были слова «Ирландия», «Дублин», «саксофон», «компьютер»…

В Туве мы сначала поехали на фестиваль живой музыки и веры на развалинах Устуу-Хурээ близ селения Чадан (220 км от Кызыла). От Чадана к Устуу-Хурээ ведет только грунтовая дорога едва обозначенная красными тряпочками, повязанными на кусты. Эти тряпочки напомнили мне повязанные кусочки ткани, буддийские флажки на субурганах, шаманистских местах силы, встречавшихся уже в Красноярском крае, — например, недалеко от обелиска, на месте крушения вертолета Лебедя на перевале.

От самой буддийской обители Устуу-Хурээ остались три стены, вокруг них полагается по ламаистскому обычаю 3 раза обойти по часовой стрелке, касаясь стен руками, при этом можно загадать желание. Я загадал желание, но после нескольких шагов вокруг развалин обители звучание его и смысл чудесным образом сами собой изменились — открылось то, чего я действительно хотел в глубине души чудесным образом, — невзирая на обиды и оскорбленное самолюбие, невзирая даже на элементарное чувство самосохранения…

Неподалеку от Устуу-Хурээ устроен палаточный лагерь, несколько юрт, в одной из которых ночевали иностранные и почетные гости, включая Сайнхо, Маршалла Аллена и музыкантов его «Сан Ра трио». Спали на матрасах, брошенных на траву. Умывались из ручья.

Электричества не было. Собирались было протянуть времянку от линии электропередач, но так как напряжение там оказалось порядка одного киловольта, то эту затею бросили и для концертов попросили движок из Чадана. Отсутствие обещанного электричества сыграло злую шутку с попытками местных жителей организовать на фестивале общественное питание — все погибло под палящим солнцем.

Тем не менее на поле, неподалеку от руин Устуу-Хурээ, возникли лотки с провизией — наверное, самые удивительные «кафе», которые мне приходилось когда-либо видеть: маленькая палатка, в которой ютится тувинская семья, перед палаткой — небольшой столик и 2 складных стула, рядом — электроплитка и солнечная батарея.

На столике — меню — лист бумаги, на котором авторучкой написано:

Манты — 30 р. (6 шт.)

Чай — 10 р.

На листке стоит бутылка с майонезом, чтобы меню не унесло ветром.

Заметив мой интерес, меня приглашают присесть за столик. Появляется старик — видимо, дедушка, затем следует рукопожатие двумя руками и вопрос без околичностей: «А где Сайнхо?» Я отвечаю, что, наверное, поехала в Чадан — на почту, позвонить по телефону. Почти на всей территории Тувы, за исключением Кызыла, нет мобильной связи, да и в самом Кызыле качество ее оставляет желать лучшего.

— А где она сейчас живет? — и, немного подумав, уточняет вопрос, несколько неуверенно: — В Голландии?

— В Ирландии.

— Так, понятно, в Ирландии, — соглашается дедушка, но по выражению лица ясно, что для него это примерно то же самое, что в Лапландии или Новой Зеландии…

Мне вспомнились встреченные по пути в Чадан пастухи. На Устуу-Хурээ мы ехали с Сайнхо на белой «тойоте», ведомой одним из ее родственников, старшеклассником Антоном, который, в свою очередь, захватил с собой одноклассника Ахмета. По пути Сайнхо изъявила желание искупаться (стояла 37-градусная жара), Енисей показался слишком грязным, и мы остановились у мостика через какую-то горную речку. Меня несколько смутила в этом довольно-таки безлюдном месте ржавая разбитая «Лада-копейка», преграждавшая нам путь через мостик. Вокруг нее стояли в грязных засаленных майках люди с черными лицами. Мальчики вышли из машины и направились к ним, постояли, покурили. После чего самый старший из мужчин подошел ко мне и очень вежливо, церемонно пожал мне руку.

— Вы откуда?

— Из Москвы. Музыкант. Еду на Устуу-Хурээ.

Оказалось, что люди в покореженных «жигулях» — пастухи. Скот недели две назад сам собой ушел в горы, а они здесь стоят на переправе, ждут, что кто-то проедет, чтобы поговорить, обменяться новостями, может быть, еще чем…

Услышав, что я музыкант, пастух стал рассказывать мне, что у них в селении тоже есть музыканты, сделали самодельные гитары, играли неплохо. Даже были в прошлом году на фестивале Устуу-Хурээ. А сейчас не играют — кумарят. «Правильно это по-русски — кумарят»? — переспросил меня пастух. Я засомневался про себя: «кумарят» или «кемарят»? Но не стал поправлять. Судя по бурно произраставшему вокруг ручья разнотравью, вполне могут и кумарить, и потом кемарить в теньке… Пастухи меня заверили, что я должен обязательно заехать к ним в селение и вразумить этих молодых музыкантов, послушать, как они играют, и подсказать им, как жить дальше. Я ответил, что сегодня не смогу, — мне нужно было на Устуу-Хурээ, играть на открытии уже вечером. Они хотели показать мне Центр Мира, обелиск. Я переспросил: «Может быть, центр Азии?» Насколько мне известно, в Туве находится географический центр Азии. «Нет, какой там, центр Азии находится в Кызыле», — ничуть не сомневаясь, ответили мне пастухи. А вот какой-то ученый вычислил, что у них за деревней находится Центр Mиpa!

Ночью у костра встречаю Сашу Чавынчака, местного музыканта — адепта тувинского блюза, с которым когда-то Сайнхо гастролировала по Австралии. Саша увлеченно рассказывает мне о книге, которую пишет, — «О Тувинских Значениях Чисел в Музыке», рассказывает о тувинской космогонии, о происхождении звука из числа, о характеристиках звуковой и численной природы мира.

Тувинцы вообще очень легко переходят от бытовых вопросов к отвлеченным, мистическим. В этой высокогорной стране огромное небо — близко.

Незадолго до открытия фестиваля замечаю молодую иностранную пару с большими рюкзаками. Спрашивают, кто говорит по-английски. Девушка — из Колумбии, а парень — из Лондона, приехали по непонятно чьему приглашению, то есть как зовут пригласившего, они забыли, но могут, по их словам, узнать его в лицо. Местоположение фестиваля узнали в Интернете… Спрашивают: «Кто здесь главный?..» Как у Пушкина, народ безмолвствовал…

Когда в полдень в тот же день в Чадане устраивается шествие музыкантов по улицам селения, жара по какому-то волшебству спадает и с неба начинают падать редкие капли веселого дождя. Шествие возглавляет духовой оркестр, исполняющий тибетские буддийские гимны, гимн Тувы и «When The Saints Go Marchinʼ In». Впереди несут бело-желтое знамя духового отделения кызылского музучилища, сзади к шествию пристраиваются чаданские детишки, смеющиеся молодые женщины и даже какая-то не совсем трезвая пожилая тувинка с сумкой, в которой звенят пустые бутылки. Пытается что-то спросить у растаманского вида музыкантов «Сан Ра трио». Чаданцы с любопытством рассматривают шествие. Много милиции. Говорят, что Чадан — наиболее криминальное селение Тувы и что чаданцы отличаются какой-то особой жесткостью. Ходят легенды о том, что это селение никто из завоевателей не смог взять, потому и «Чадан» означает «не смогли». Удивляет множество детей. Сайнхо поясняет, что матери получают дотацию на каждого ребенка из Москвы, рожать — выгодно…

К вечеру новосибирцы настраивают аппарат на построенной за день до того крытой деревянной сцене в форме пагоды. После речитатива лам — наше с Сайнхо выступление, в котором она не делает никаких скидок на неподготовленность публики, перед началом слегка объясняя пастухам и жителям Чадана, что такое лэптоп и какими музыкальными программами я воспользуюсь для живого музицирования в реальном времени.

После нашего выступления средних лет тувинка поинтересовалась, какого я вероисповедания, и угостила пивом. По ее словам, от меня исходит какая-то особая энергия, в связи с чем она предложила мне остаться — хотя бы до завтрашнего утра, и, глядя в глаза, пообещала зарезать барана и сделать всё, что полагается делать хозяйке для дорогого гостя. Может быть, вместо того чтобы множить усталые дополнения к истории утраченной любви и путешествия в воспоминания, и следовало бы остаться?

По пути в Кызыл мы с Сайнхо заехали в гости к ее бывшей соученице по музыкальному училищу, а ныне — директрисе чаданской музыкальной школы. Попробовал там впервые айран — тувинский кисломолочный продукт из козьего молока, а муж директрисы мне чуть было не подарил козленка. Правда, посмотрев мне в глаза, спросил, есть ли мне где зарезать его и освежевать в Кызыле.

В Кызыле в совершенно никем не охраняемом министерстве культуры и национальной политики (после Москвы с ее охранниками даже в кинотеатрах это выглядело совершенно неправдоподобно) нас приняла министр культуры, очень симпатичная дама с веером. Поправила меня: не «далай-лама», а «его святейшество далай-лама». Очень помогла нам с Сайнхо с обратной дорогой, подарила мне альбом по тувинской резьбе по кости, поднеся его завернутым в белое буддийское покрывало-рушник, похожее на то, что подарила мне и повязала на шею бабушка Сайнхо — старейшая женщина в ее роду. Вечером на стадионе Пятилетки нам с Сайнхо довелось участвовать в церемонии подношения портрету его святейшества Далай-ламы XIV в день его 70-летия шести стокилограммовых тортов:

От президента Республики Тува.

От членов его семьи.

От премьер-министра Республики Тува.

От членов его семьи.

От председателя Президиума Верховного совета Республики Тува.

От членов его семьи.

Огромные торты на сцену-скворечник выносили русские мужики — по виду театральные монтировщики, рабочие сцены в шортах и сандалиях на босу ногу.

После примерно часового низкого горлового пения тибетских и тувинских лам, сопровождавших церемонию, торты были разделены на кусочки, которые молодые монахи и сотрудницы министерства культуры и национальной политики в китайских платьях разносили по стадиону. Мне досталось два — и как музыканту, и как звукорежиссеру! Вот такое мирное и совершенно непафосное приношение. Sweet sacrifice. Сладкое жертвоприношение.

Техническая оснащенность звуковиков в Кызыле отставала от таковой их коллег, осуществлявших озвучивание концерта на Устуу-Хурээ, поэтому в пьесе на основе традиционной тибетской мелодии Амдо (Амдо — местность, где родился Далай-Лама XIV) пришлось играть одновременно на клавишах и на башкирском курае, перехватывая сустэйн-педаль левой рукой, чтобы правой запустить на лэптопе следующий сэмпл. Как и на фестивале Устуу-Хурээ, публика реагировала на пение Сайнхо очень непосредственно. Люди вскакивали с мест, взмахивали руками, аплодировали…

Удивительное смешение всего: музыка на лэптопе, юрты, электроника, афроамериканские фри-джазмены с дрэдами, полное отсутствие мобильной связи за пределами Кызыла, буддийские руины и гимны, ламы, солнечные батареи, субурганы, тусовщицы из Латинской Америки и Западной Европы, костер, ручей, соленый чай с мукой и молоком, совершенно доступное и никем не охраняемое министерство культуры и национальной политики…

В Сочи, куда я отправился по возвращении из Тувы, чтобы дать три урока игры на блокфлейте одному олигарху, я затосковал, глядя на эту жизнь телес, существующих как бы сами по себе, диктующих человеческим существам способ существования, modus vivendi. Зрелище это малоприятное, удручающее… Посидеть на берегу моря, сквозь шум волн расслышать пенье сирен не удавалось из-за мелкой дребедени: массовики-затейники постоянно устраивали караоке-конкурсы, перемежаемые шедеврами киркоровых и фабрик звезд; сопровождая все это скабрезными площадными шутками, герои из толпы ко всеобщему восторгу то совершали какие-то двусмысленные телодвижения тазобедренным суставом, то что-то сосали. Тогда я вернулся в номер, включил кондиционер и стал читать с экрана лэптопа рукопись романа Натальи Воронцовой-Юрьевой «Снег для Марины».

Подзаголовок очень оправдан. Автор, скорее всего не отдавая себе в этом отчета, повествует о том, «как в мясной избушке помирала душа». Можно было бы посчитать, что это книга о лесбийской любви, но, как мне стало впоследствии известно, автор романа так не считает. По ее мнению, это книга просто о любви. А я бы добавил — о телесной любви. О муках и страданиях тела, не одушевленного, а вместо этого обремененного все той же мелкой дребеденью повседневных забот, уродств женского коллектива с его плоскими шутками и тупыми разговорами. Книга не ограничивалась только лесбийскими взаимоотношениями, и «любовь» к мужчинам, детям, домашним животным и родителям носила тот же смутный, невменяемый, какой-то неодушевленный характер.

Жизнь и страдания тела. Тело с пониженным уровнем сознательности, интеллекта, — тело, которое живет в некоторой зыбкой стихии стереотипов поведения и страстей, безотчетных инстинктов. Страдания — бессмысленные, как зубная боль.

Будто бы я и не уходил с этого пляжа. Это чтение оказалось в высшей степени созвучно окружающей сочинской действительности. Та же бессмысленная маята неодухотворенной телесности. Вытапливание жиров под южным солнцем на лежаках у моря, обильная, ничем не ограниченная еда (шведский стол), танцульки по вечерам там же, примитивный флирт, экскурсии в виносовхозы и турецкие рынки — от скуки…

Хотя, что касается дискомфорта, казалось бы, должно быть все наоборот? Условия в Туве были далеко не комфортабельными по сравнению с двухкомнатным люксом сочинского отеля и отличным питанием пансионата. В Туве спать приходилось в юрте вдесятером, умываться из ручья, питаться довольно своеобразной пищей из баранины, запивая ее холодным соленым чаем с молоком, а то и араком (слабоалкогольным напитком, получаемым из перебродившей козьей простокваши), днем прячась от 40-градусной жары в тень юрты, ночью кутаясь во всю привезенную с собой одежду, а вечером репеллентами пытаясь отогнать чаданских бойцовых комаров. Однако это были «тяготы» и «неурядицы» в кавычках, потому что все вокруг было одухотворено, все нескладушки, задержки, неразбериха были освящены неким сверхсмыслом происходящего. Тело готово претерпеть любые испытания, не замечать их или даже испытывать от них некую радость, когда за всем происходящим очевиден духовному взору этот самый Сверхсмысл — не нуждающаяся в комментариях и пояснениях сверхчувственная важность и значительность событий, поступков. В Туве всем этим акциям предшествовало чтение сутр тибетскими, тувинскими и бурятскими ламами, бодрый речитатив, снимающий даже намеки на какую-либо сентиментальность или украшательство. И это не тот Будда, не те ламы, которых всуе и не к месту поминают отечественные поп-рок-певцы.

Удивительным образом «сладкое жертвоприношение» в Кызыле мне напомнило посещение самой большой в мире статуи Будды на острове Лантау, в Гонконге. Тогда после двухчасового путешествия и восхождения по очень крутой лестнице на вершину горы к гигантскому бронзовому Будде, от груди которого уже начинались облака и голова которого угадывалась за ними лишь как смутный силуэт, монахи предлагали разделить с ними монастырскую трапезу. Обычная заурядная вегетарианская пища монахов в буддийском монастыре. Зачем?

Тело как бы воспринимало учение буддизма на телесном уровне, через пищу. Прямой (магический?) путь. После восхождения вверх, после тягот пути тело вознаграждалось определенным способом. Телесный низ не забыт. Он никоим образом не презираем, и для него находится место. Но именно свое упорядоченное место в иерархии — ни больше ни меньше.