Кандидат в Будды

Вежливый отказ или вежливый соглас?

Некоммерческая музыка. Можно ли так говорить? Мой покойный брат Игорь, как-то услышав от меня это словосочетание, рассмеялся: «Лучше скажи — плохая! Если ее плохо покупают, значит плохая. Была бы хорошая, враз бы все расхватали!» С его точки зрения, массовость тиража почти эквивалентна качеству. Не совсем, конечно, но связь между тиражом и качеством для него безусловно прослеживалась прямая. «Вот ты играешь в театре с залом на 45 мест, и зачем? — продолжал он. — Вот я бы ни за что не стал играть. И платят там, скорее всего, соответственно…» Интересная позиция для «нонконформиста» былых времен. Но довольно показательная для характеристики настоящего времени.

Ниша, которую занимает нетривиальная, скажем так, музыка, примерно соответствует положению современной поэзии (я имею в виду не тексты песен, конечно). Тиражи компакт-дисков примерно те же — 1000 или 500 экземпляров. Размер тиража CD обусловлен исключительно технологическими особенностями их издания в России. Экономически наиболее выгодный тираж — от 1000 и выше, но если у издателя очень большие сомнения в реализации, то можно попробовать издать по более высокой себестоимости всего 500 (это минимум, при этом печатается все равно 1000 комплектов полиграфии). Найти эти диски можно в тех же московских элитарных магазинах-издательствах, где и книжки современной поэзии. Лучше всего распространяются они, как правило, после выступлений авторов непосредственно в клубах. Существенная часть гонорара в виде доли тиража расходится в виде подарков — друзьям и знакомым, promo.

В советское время такие музыканты и поэты вели полуподпольное существование. Приходили к кому-нибудь на конспиративную квартиру и там давали концерты. Помню такой концерт Майка и Рыбы у какого-то комсомольского работника в его шикарной четырехкомнатной квартире в 1984 году в Москве, на проспекте Мира. Позднее помнятся квартирники Башлачева, Парщикова. Я и сам играл на квартирниках в Москве, Питере и Риге, иногда замаскированных под дни рождения или еще какие праздники.

И вдруг — краткий взлет общественного интереса в конце перестроечной эпохи. Книжный бум — люди читали в транспорте отнюдь не газету «Московский комсомолец» и не «иронические детективы» Дарьи Донцовой. В 1989 году вышли пластинки Сергея Курехина «Полинезия», Валентины Пономаревой «Искушение», у «Три „О“» — «Три отверстия». Я участвовал в записи всех трех пластинок, поэтому знаю их судьбу. Согласно ежеквартальным донесениям ВААП (Всесоюзного агентства по авторским правам), тираж первой российской фри-джазовой пластинки «Три „О“» на «Мелодии» перевалил за отметку 30 000. «Мелодия» возликовала. В 90-м музыканты «Три „О“» получили заказ на второй диск и бросились его записывать. Однако случилось то, что случилось в 1991 году. Второй диск «Три „О“» с трудом удалось издать в виде компакт-диска «SoLyd Records» лишь в 1994-м начальным тиражом в 500 экземпляров. Потом допечатали еще 500… Следующий диск «Три „О“» (с Д.А. Приговым) вышел таким же тиражом через 8 лет в серии «Русская экстремальная культура» и по крайней мере до конца 2008-го оставался единственным диском, выпущенным в этой серии.

Период общественного интереса к культуре совпал с периодом имитации интереса к СССР и России на Западе (с 1988-го по декабрь 1991-го). Затем этот интерес «внезапно» иссяк. Западные спецслужбы закончили развал СССР и, сочтя задачу выполненной, прекратили финансирование всевозможных обществ дружбы, культурферайнов, поэтических встреч, музыкальных фестивалей, культурных обменов, городов-побратимов, круглых столов, фондов развития, семинаров и т. п. Местами по инерции все это еще продолжалось, затухая, в течение 2 лет (полученные средства надо было освоить и потратить). А местами все порушили в одночасье — например, в Нью-Йорке «International Publisher Exchange Fund» и его филиалы в Лондоне и Париже уже к 1992 году закрыли, а людей бесцеремонно выкинули на улицу. Начались бюрократические проволочки с въездными визами, всяческие ограничения на работу…

Однако у творцов за этот краткий период успела сложиться вредоносная иллюзия преувеличенной собственной роли в мировом культурном процессе, как у Васисуалия Лоханкина с его ролью в русской революции.

В 1991–1993 годах началась маргинализация новой музыки и литературы. Книжки издавались за счет авторов, продать их стало почти невозможно. Авторы носили с собой портфели с книжками, при первом удобном случае извлекая их и надписывая дарственные надписи (у меня собралась коллекция таких книг).

Некоторые художники слова оказались востребованы СМИ в каких-то причудливых ипостасях — ведут колонки нумерологии, астрологии, что-нибудь полезное рецензируют. По дружбе могут и меня прорецензировать. Иногда даже очень смешно получается: «Женский журнал „ELLE“ выбирает»! „ELLE" выбирает, выбирает и, выбрав, советует милым дамам Пятый концерт Людвига ван Бетховена для фортепьяно с оркестром, новый диск Мумий Тролля и вышеупомянутый «Триалог» ансамбля «Три „О“».

Можно, оказалось, и поэту анонимно в рекламе подвизаться. Сочинять рекламные стишки, лозунги, речевки. Музыканты тоже не отстают. Вот один из музыкантов культовой группы «Вежливый отказ» успешно сочиняет музыку для рекламных видеороликов. Во-первых, имя его почти нигде не засвечивается (не то что у музыкантов «Машины Времени», ставших просто символами продажности), во-вторых — оплата посекундная. Это почти так же выгодно, как когда актеру, прозябающему на классических ролях в «Трех сестрах» или «Короле Лире» за треть средней московской зарплаты, вдруг привалит великая удача сняться в сериале или в рекламе кухонной мебели, игральных автоматов, не говоря уже о рекламе пива!

Но почему-то оригинальной музыки мало сочиняется. Нужно, чтобы еще и узнаваемо было, чтобы проникало в сознание помимо воли слушателя. Приходится творчески переосмысливать творения, например, Нино Рота или «Лед Зеппелин», аргументированно и ловко парировать оперативно присылаемые зарубежными агентствами обвинения в плагиате.

Иные музыканты подаются в сферу общественных связей и предвыборных технологий. Вот один гитарист играл когда-то в студии с Робертом Фриппом, даже, по его собственным рассказам, был депортирован из Калифорнии в Мексику. Теперь преимущественно занимается предвыборными кампаниями в регионах (раньше это называлось «на периферии») — Сибирь, Кубань, Тамбовская область, Киев и вообще Украина. Ваяет на «Макинтоше» аудио- и видеоролики, плакаты с изображением Брежнева, монтажи с голосом Горбачева (для Дадуды).

Вкусы и интересы общества теперь регулируются СМИ. Постмодернистская идеология всеобщего релятивизма порождает соответствующие процессы и в рок-музыке. Рок-музыканты, правда, уж совсем низко опустились. Панки и другие борцы за всеобщую свободу теперь могут и на корпоративных вечеринках тайно поиграть. На таких эксклюзивных вечеринках бизнесмены слушают их и вспоминают былые безумства своей молодости.

Если бы Джими Хендрикс и Дженис Джоплин ожили, они бы очень удивились, обнаружив своих как бы последователей — русских рокеров в рекламных ТВ-передачах, на рекламных щитах; услышав свою музыку, чудесно искаженную и преображенную в рекламе таблеток то от поноса, то от запора.

Когда-то в начале восьмидесятых София Асгатовна Губайдуллина рассказывала мне, что после окончания консерватории каждый выпускник получал предложение написать что-нибудь в крупных формах — ну, скажем, симфонию о Ленине, ораторию о партии, кантату, посвященную съезду комсомола, или там что-нибудь про какую-нибудь Малую Землю. Заказ этот означал впоследствии Госзаказ и издание партитур, квартиру, дачу и возможность работать и писать что угодно, без сковывающей цензуры. Интересно, что, по ее словам, те, кто соблазнился по-раскольниковски, мол, сейчас один раз отпишусь — зато дальше будет возможность писать настоящую музыку и ее будут исполнять, впоследствии как-то не состоялись, хотя до этого своего рокового выбора подавали большие надежды. Вот такое вот «единожды солгав» получалось… Не состоялись в ее, Софьи Асга-товны, конечно, смысле, а не в смысле дач, квартир, СМИ (то есть «любви народной»).

Теперь рок-музыканты получают звания, медали и ордена, выпускаются прижизненные «трибьюты», концерты на Красной площади: «Рок против…» (подразумевая при этом, что в отношении властей он теперь «за»). Интересно, почему так получилось с рок-музыкой именно сейчас? Неужели власть просто не хотела ее покупать в 70-80-х? Или изменились правила игры? При коммунистах продаваться и покупаться считалось постыдным (и коммунисты втихую сами с этим соглашались), а при олигархах это стало считаться вдруг высшей доблестью? Получается, что конформизм и нонконформизм — это тоже некие условности, некие обусловленные временем, эпохой правила игры? Вежливые и невежливые отказы, эпатажи, поломания гитар на сцене, скандальные пьяные дебоши, фраки, черные лакированные ботинки и черные носки, своевременная явка на репетиции, поклон по команде дирижера, корпоративная этика и эстетика…

Молодежи все труднее отождествлять себя со старыми пузатыми и полысевшими дядьками. Попытка перестроиться и заменить «живые» барабаны на электронные, переквалифицироваться в диджеев не всегда дает ожидаемые результаты. Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать… Или все-все продается, но по специальным ценам и на определенных условиях?

В 1990 году, будучи в Нью-Йорке с концертами в «Knitting Factory», я заглянул в манхэтгенский клуб CBJB (кажется, так он назывался — один квартал от русского кафе «Anyway») по наводке Ховарда Мандела, известного джазового критика, который писал обо мне что-то в «Down Beat». Клуб этот прославился тем, что в нем играли Talking Heads. На сцене выступала какая-то неизвестная мне американская группа, по стилю напоминавшая наше «Кино», только играли американцы немного получше. Публика — бородачи «кому за 30», а то и «кому зо 40» — за столиками с бокалом калифорнийского вина со сдержанным энтузиазмом подбадривали молодую певицу (как выяснилось — подругу Ховарда). «Секс и вино!» — пела она на английском… «Секс, наркотики и рок-н-ролл, старик! Вот так!» — хлопнул меня по плечу какой-то похожий на Хемингуэя америкос в хипповой соломенной шляпе…

Мне это как-то было малопонятно. Я вспомнил, как при первых запилах ляпинской гитары «Рок-н-ролл мертв» в ленинградском рок-клубе на Рубинштейна, 13, зал единодушно вставал, и у многих были слезы на глазах… Мы как-то не так все это принимали, иначе — возвышенно, метафизично… Во всяком случае, не похабно. На вечеринке у Ховарда Мандела ко мне подошла какая-то молодая дама и начала рассказывать, какой она придумала новый сногсшибательный прием: передавать рекламу, замаскированную под теленовости. Люди не успевают понять, что это реклама, и прослушивают довольно много, прежде чем успевают переключить канал. «Правда, здорово?» — радовалась она. Я ответил, что ничего особенно достойного гордости в этом не усматриваю. Оскорбленная дама обратилась с непониманием к Ховарду. Он лаконично прокомментировал, указав на меня: «Он — русский». Выражение лица у дамы смягчилось, она вежливо улыбнулась и отошла щебетать в другой конец зала.