Кандидат в Будды

Детство

От Семипалатинска, где я родился в 1956 году, в памяти остались отдельные тревожные кадры. Черные некрашеные деревянные ворота перед нашим домиком на берегу Иртыша, которые открывались изнутри, если просунуть в отверстие руку. Мост через Иртыш, испугавшись шума которого я бросился за борт лодки — на ней катались по реке мои родители; отец успел поймать меня за шиворот. Мне тогда было около двух лет.

В 1959 году наша семья переехала в Омск, к новому месту службы отца.

Здесь я пошел в первый класс в школу № 19, знаменитую школу города Омска, в которой в разное время учились поэты Роберт Рождественский и Леонид Мартынов, актер Владислав Дворжецкий, академики и дипломаты.

В Омске мы поначалу жили в очень забавном месте — в самом центре города, на старинной улице Таубе, неподалеку от Тарских ворот, в бараке — бывших конюшнях Колчака. Адмирал Колчак, очень любивший лошадей, построил для них каменные конюшни. В советское время они были разделены перегородками на 19 комнат, куда заселяли семьи военнослужащих по преимуществу. Сейчас этот барак снесен, на его месте построена школа.

Туалет находился во дворе, ванной не было — мыться ходили в баню. В длинном коридоре шумели керогазы (разновидность примусов), на которых варилась какая-то еда. Керогазы эти стояли напротив каждой комнаты, у двери, и их сторожили хозяйки. Во дворе играли дети, иногда откапывая из земли лошадиные кости.

Рядом с нашим бараком находились здание администрации Омска, где когда-то размещалось правительство Колчака, дом градоначальника, драмтеатр, острог, где содержался Достоевский (в народе — «крепость»). Неподалеку был Дом офицеров, куда бабушка впервые привела меня учиться играть на фортепьяно. В бараке у нас, конечно, никакого фортепьяно быть не могло: жили в ужасной тесноте.

Окна выходили на дом сотрудников МВД, откуда однажды в окно влетела пуля, разбив флакон духов «Красная Москва», стоявший на трельяже: дети милиционеров баловались оружием. Стреляли в спичечный коробок на балконе пятого этажа, но пуля рикошетом от ограждения полетела в окно нашего барака.

По дороге в школу — рядом с Тарскими воротами, прямо перед домом градоначальника — стоял памятник, изображавший сидящего Ленина и стоящего Сталина. Сталин на что-то Ленину указывал и комментировал. В одно прекрасное утро Сталин с постамента исчез, остался только сидящий на краю Ленин, который странно оглядывался в поисках пропавшего Сталина. Потом этот несуразный монумент убрали, оставив пустой постамент, словно памятник буддийской Пустоте.

Позднее неподалеку от драмтеатра появилось стеклянное кафе «Чудесница», где все блюда были приготовлены из кукурузы — «королевы полей»! Потом внезапно кафе закрыли: кукуруза вместе с Никитой Сергеевичем Хрущевым попала в опалу.

Помню, проезжал руководитель ГДР Вальтер Ульбрихт. Людям раздавали приветственные бумажные флажки. Какая-то старая бабка пыталась пролезть вперед сквозь толпу: «Пустите на германского царя посмотреть!» — взрослые смеялись…

Помню, что Омск в начале 60-х был очень благоустроен, во всяком случае его центр. Он отличался чистотой и прямо-таки утопал в цветах и аккуратно подстриженных зеленых насаждениях.

Родители учились: мама — в мединституте, отец — в пединституте, а мы с бабушкой гуляли вокруг, поджидая их. Когда бабушка заболела, отец вынужден был брать меня с собой на службу. Так я побывал в воинских частях, на аэродромах, в казармах и на политзанятиях. Рисовал на бланках боевых листков.

10 сентября 1964 года в разделенной ширмой на две части комнате в бараке по адресу Таубе 19а прописался еще один жилец — мой брат Игорь Летов, получивший потом известность под псевдонимом Егор.

Помню, практически сразу же выяснилось, что у Игоря большие проблемы со здоровьем. Помню, что мать стояла у коляски, в которой лежал младенец, и тихонько плакала, а отец и бабушка ее утешали.

В самые первые месяцы жизни брата у него началась гидроцефалия, и врачи прописали ему глютаминовую кислоту (может быть, я что-то путаю, но я запомнил именно так). То ли из-за этой кислоты, то ли еще из-за чего, но ребенок стал напрочь отказываться от еды, и мы все устраивали целые представления, чтобы хоть как-то его накормить.

Из-за ужасной тесноты спал Игорь в детской коляске, которая служила ему кроваткой. В этой же части комнаты спали и мы с мамой и отцом, за ширмой — бабушка. Месяцам к четырем, кажется, в здоровье брата наступило какое-то улучшение, и развитие болезни удалось остановить.

А месяцев через восемь отец получил трехкомнатную квартиру в Чкаловском поселке — на самой окраине города Омска, неподалеку от воинской части, в которой он служил.

Чкаловский поселок был построен на месте военного аэродрома, бетонные плиты которого через пару лет после нашего переезда закатали в асфальт и назвали Космическим проспектом. Практически весь поселок состоял из пятиэтажных крупнопанельных хрущевок, покрашенных в охристые цвета. Мы поселились на самом его краю. Вокруг были луга с клевером, чуть дальше — березовые рощи, в одной из которых также находилась радиолокационная воинская часть с расположенным недалеко хуторком, прозванным военными Западным Берлином, или Сайгоном. Солдаты бегали туда в самоволку, напивались и вытворяли разные безобразия. За прошедшие 50 лет воинские части ликвидировали, а Чкаловский поселок разросся вплоть до самых березовых рощ и кладбища, на котором сейчас покоятся мои бабушка, мать и брат. Все улицы с неотличимыми друг от друга пятиэтажками названы именами героев войны.

Несмотря на улучшение жилищных условий — у нас с братом оказалась на двоих своя отдельная комната, которая впоследствии стала студией «ГрОб Рекордз», — поселок мне не понравился, и своим я там себя не чувствовал. На этой рабочей окраине господствовали хулиганство, уличная преступность, какая-то общая неблагоустроенность. В соседних домах получали квартиры какие-то уголовники после освобождения из заключения. В школе № 45 помню одноклассников — хронических второгодников, которые терроризировали всех…

Детство как-то разломилось на две части: на романтически-игровую жизнь в районе «крепости Достоевского» и на полную реальных опасностей — в Чкаловском поселке.

С детства я увлекался наукой и техникой, мечтал стать физиком. У брата я таких наклонностей не наблюдал, скорее наоборот — ему были ближе художественные. Когда родители приобрели магнитолу «Ригонда», Игорь, будучи еще совсем маленьким, обратил на себя внимание тем, что знал имена всех французских шансонье, бывших у нас на гибких пластинках, пел их песни.

Заговорил брат поздно, после трех лет, и речь его была не очень внятной, нуждалась в расшифровке. С самого раннего возраста он обратил на себя внимание тем, что хорошо рисовал. Держал карандаш в кулаке.

Любимая книжка — «Вьюга Бурановна» Генриха Сапгира с иллюстрациями Ильи Кабакова. Книжку эту я и бабушка читали ему многократно, он знал ее наизусть и впоследствии нараспев декламировал своим очень невнятным языком.

Мы оба в детстве много болели. Видимо, сказывалось то, что родители получили значительную дозу радиации в Семипалатинске. У меня лет до 8–9 было повышенное содержание лейкоцитов в крови (белокровие) и очень низкий иммунитет. Я даже читать научился в детской клинике, где лежал с хроническим воспалением легких. Но проблемы со здоровьем у Игоря были более серьезные. Поэтому родители его никогда ни за что не наказывали, не привлекали помогать в работе по дому. «Сыночка, пусть хоть сколько-нибудь проживет!» — говорила мама иногда, и глаза ее наполнялись слезами.

Периодически у Игоря случались странные приступы, когда сахар в крови перерабатывался в ацетон. Он терял сознание, приезжала скорая, в простыне его выносили и увозили в больницу. Из больницы его назад приходилось нести на руках, так как в детстве он совсем не переносил транспорт: его укачивало. Вот, бывало, мы и несли его с отцом по очереди, посадив себе на шею. Естественно, что в школе он был освобожден от занятий физкультурой, а впоследствии и от армии. У Игоря были исключительные отношения с матерью, на которую он был внешне очень похож. Она баловала его, он был ее безусловным любимцем, во всех инцидентах она становилась на его сторону, что меня, конечно, обижало.

Наши родители старались удовлетворить все возможные потребности детей — книги, игрушки — у нас всего было в избытке. Когда у меня был период увлечения радио, отец приносил из воинской части детали и паяльник. Какое-то незначительное время я собирал почтовые марки, а вот Игорь был прирожденным коллекционером: значки, спичечные этикетки, но особенно — кактусы! Отец ходил по улицам, высматривал в окнах кактусы, знакомился с владельцами и выпрашивал. Недавно я узнал, что кактусоводом был и Сергей Курехин.

В советское время, по крайней мере в Омске, были большие проблемы с книгами, с подписными изданиями — и вот отец выстаивал очереди, чтобы раздобыть для Игоря книги на темы жизни животных и растений. Игорь был очень аккуратен, у него был красивый разборчивый почерк, напоминавший почерк матери. Отец изготовлял планшеты для его коллекции значков.

Мне сейчас трудно объяснить, откуда у нас дома было столько детских книжек, изданных в Китае, но на русском языке. Возможно, родители привезли их из Семипалатинска. У нас даже ящик, в котором хранились игрушки, был китайским. Игрушки я не ломал, поэтому все в целости и сохранности перешло к Игорю. Игрушек было много, а из-за того, что Игорь был склонен все классифицировать, разные игрушки объединялись в армии по материалу, из которого были сделаны: резиновые, пластмассовые, мягкие. Между этими армиями устраивались сражения: «пластмассовый мир победил»…

Самое большое влияние на нас с братом оказывала бабушка, ведь с ней мы оставались дома, пока родители были на службе. Но с братом у бабушки отношения не сложились: мать не разрешала его наказывать. Мне же бабушка пыталась привить принципы домостроя, то есть железной дисциплины и беспрекословного подчинения младших старшим. Применять такие методы воспитания к Игорю не дозволяли родители. Возможно, из-за этого у нее с Игорем не было какой-то особой душевной близости, и передачу традиций она сконцентрировала на мне.

Возможно, бабушка ответственна за наши с ним оппозиционные настроения. Она восторженно рассказывала о «прежней жизни», о купеческом прошлом своей семьи, пыталась внедрить в нас принципы домостроя.

Мама же стремилась воспитать в нас чувство собственной исключительности, нонконформизм — «не быть как все», «быть лучше, чем другие мальчики», соревновательность, упорство в достижении своих целей.

В результате, когда пришло время олимпиад по физике, химии и математике в восьмом классе, я успешно выступил по району, затем — в области и на всесоюзной химической олимпиаде в Уфе получил диплом. Там, в Уфе, я впервые увидел школьника из новосибирской физико-математической школы-интерната (ФМШ). Дальнейшей моей мечтой стал новосибирский Академгородок.

В советское время системой олимпиад охватывалась вся территория страны, таким образом одаренные дети отбирались в четыре специализированные школы-интернаты в Москве, Ленинграде, Новосибирске и, кажется, в Тбилиси. Территория к востоку от Урала была в ведении Новосибирска.

На районной олимпиаде по физике я познакомился с еврейским мальчиком Сашей Ш. из соседней школы, который по умственному развитию и кругу интересов намного превосходил моих одноклассников. Родственник его товарища Володи Ч., увлекавшегося физикой и математикой, был участником волнений в Новосибирском Академгородке в 1968 году, когда академические институты протестовали против вторжения в Чехословакию. Тогда он был выслан из Новосибирска и жил в Омске под надзором, занимался преподаванием математики в транспортном и педагогическом институтах. У нас образовался небольшой кружок, все мы мечтали об Академгородке.

Летом 1972 года я был приглашен в новосибирскую летнюю школу, и по итогам олимпиад, своего рода контрольных работ, родителям предложили отдать меня в ФМШ. Мои новые друзья предложения учиться в этой школе, увы, не получили.

Омск расположен на расстоянии 9 часов езды на поезде от Новосибирска. В то время города еще разделяли разные часовые пояса. Тем не менее я на протяжении двух лет не реже чем раз в 2 недели совершал подобные путешествия. Игорь слушал мои рассказы раскрыв рот и говорил: «Когда я поеду учиться в Новосибирск…» Ему вообще в детстве казалось, что его ждет во всем повторение моего жизненного пути.