Карусель

4

Разговор наш состоялся по дороге в Федориху — обычный мой вечерний прогулочный маршрут. На засеянных пшеницей и озимыми полях ровными рядками взошли зеленые хохолки. Над полем с жалобными воплями взлетали чибисы, над головой пускали звонкие трели жаворонки. Я заметил, что за последние годы их здесь стало больше, иногда из-под самых ног, с обочины песчаной дороги, маленькими серыми снарядами вылетали овсянки. Дорога была пустынной, заросшей травой, кроты местами взбороздили ее.

Термитников ступал тяжеловато, с непривычки к ходьбе по неровному проселку на его лбу выступили капли пота, куртку он снял и нес на сгибе локтя. Седые волосы лезли из ворота распахнутой синей рубашки. Сейчас он не улыбался, на лбу собрались глубокие морщины. И лицо его уже не казалось мне младенчески-розовым. Толстая нижняя губа поджалась, однако в глазах не было привычного выражения довольства собой и значительности.

— Ладно, я могу понять, когда стали прижимать бюрократов, тормозящих перестройку, — неожиданно начал он, будто речь с трибуны, — особенно тех, кто работал при Брежневе, конечно, им перестройка — нож острый! Но мне еще только стукнуло пятьдесят... — он бросил на меня косой взгляд, — два министра меня поздравили, была телеграмма из обкома КПСС, я уж не говорю про друзей-приятелей, а ты даже телеграмму из своих Петухов не прислал!

Я только тяжело вздохнул: что делать, если я свои дни рождения никогда не праздную и чужие не помню? Есть люди, у которых в голове или в записной книжке хранятся, как в копилке, все дни рождения знакомых, особенно начальников. Не считаю я праздником день рождения, хоть убей меня! Я ведь вырос в детдоме, где мало кто из ребят знал, когда и где он родился. Не знали мы и своих родителей, которых нужно каждый год поздравлять, не было у нас и родственников... Новый год, 1 Мая и 7 ноября — три праздника мы помнили.

Все это я, конечно, не стал объяснять другу, да он все равно бы меня не понял...

— ...Уж ты-то знаешь, что я не консерватор, многое, что сейчас происходит, мне тоже по душе, хотя, если быть честным до конца, и не все... Например, стоило ли так уж обличать просчеты партии? Ведь это нашим врагам на руку.

— Стоило, — вставил я.

Но он, казалось, меня и не услышал.

— Все эти разоблачительные публикации в печати сильно подорвали авторитет партийных и советских работников, профессионалов. Раньше было как? Назначили директора или управляющего — и он руководит. И никому в голову не приходило, что он не на месте. Или секретарь райкома, обкома? Это была величина, которая никакой критике не подвергалась. Ставили человека, и он руководил...

— Брежнева тоже поставили, и он «наруководил»! — опять вырвалось у меня. — Купался в лучах дутой славы, которой его окружили подхалимы, бюрократы, ворюги, дельцы... Вспомни, как его с почетным караулом встречали в среднеазиатской республике? Согнали народ в национальных костюмах, с музыкальными инструментами, плясками, песнями, а сам секретарь ЦК республики задом пятился, кланяясь Брежневу. Так мурзы и баи в старину своих султанов не встречали! И все это по телевизору, на всю страну! А эти звезды Героя? Маршальский жезл? Орден «Победы» с бриллиантами? Ленинская премия? Тут уж и самые последние тупицы поняли, что «вождь» впал в прострацию. В стране жрать нечего, а он себе ордена, звезды Героя нацепляет! Говорят, больше сотни по всему свету насобирал. Правда, и подхалимов, прихлебателей не забывал — им тоже, как из решета, на головы высыпал награды...

— Но я-то в этом не виноват! Я так же, как и ты, возмущался...

— Дома, положив на телефон подушку, под одеялом выражал свое возмущение жене, — ядовито ввернул я.

— А другие? Они возмущались? — косо взглянул он на меня.

— Вот как раз впору сейчас и браться за тех самых других, — сказал я. — За тех, кто молчал, кто аплодировал, речи подхалимские произносил, славил по телевизору, в печати! А уж им-то сверху видно было, что разоряется великая страна, разбазариваются народное добро, полезные ископаемые, губят леса, реки, озера! Только им, другим, было на все это наплевать, потому что налетели как сарынь на кичку, норовили с барского стола побольше урвать себе, нацепить звездочку или хотя бы орденишко, поскорее построить дачу, накопить побольше дефицита... Да что говорить, Алексей, ты сам все прекрасно знаешь! Так что не сетуй, что приходится за молчание, равнодушие теперь и тебе расплачиваться...

— Ты хоть послушай, что произошло, — недовольным голосом произнес Алексей Павлович. — Это все общие слова, а вот как перестройка конкретно коснулась меня, что она мне дала?

— Точнее, что она от тебя взяла, — усмехнулся я. Опасливо взглянул на приятеля: нужно действительно помолчать, не то всерьез рассердится.

— Все она у меня взяла, Андрей, — глухо уронил он. — Собрались на ученый совет, где я должен был защищать свою докторскую, и с треском прокатили меня, заявив, что я никакой не ученый и в этом институте — случайный человек. Что мне после этого оставалось делать? Я подал заявление об уходе. Полагал, что одумаются... И что ты думаешь? Никто даже не сделал попытки меня удержать или остановить. В том числе и обком КПСС, которому я отдал лучшие годы своей жизни. Мне даже не предложили ничего взамен. Куда же мне теперь, Андрей? Я профессиональный партийный работник. И вот в мой полувековой юбилей вдруг выясняется, что я никому не нужен, я — лишний! Но разве я сам пришел в райком комсомола после университета и заявил: «Хочу быть секретарем и руководить массами!» Меня же выдвинули, избрали и потом выдвигали все выше по служебной лестнице. Я рос по службе, гордился этим. Я был всем необходим. Почему же вдруг моя карьера кончилась? Я еще полон сил, у меня огромный опыт партийной работы. И я не враг перестройки! Быть на виду, в гуще всех событий и вдруг оказаться за бортом...

— Но, как ты сам сказал, партийная работа чуть ли не завела в тупик партию! Занимаясь всем сразу, вы упустили свою главную работу — идеологию. Не имея хозяйственного опыта, вы руководили экономикой страны. И вот наломали дров! Да что дров — довели нашу экономику до полного краха. А себя ничем не обделили... Ели, пили сладко. Никакие трудности и лишения, что претерпевал народ, вас не касались!

— Но я ведь не враг? — лицо Термитникова покрылось красными пятнами. — Я за очищение нашего общества от воров, деляг, бюрократов. Я — за гласность и демократию...

— Для себя, для привилегированных, — возразил я. — Гласность была и при Брежневе, и ею пользовались высокопоставленные чиновники. Они все знали, все видели и все читали, а народу изготовляли и подсовывали фальшивки. Никто ведь, Алексей, газеты не покупал, потому что в них, кроме восхваления Брежнева и его близких дружков, ничего другого и не было. Вспомни «Огонек»? Почти на каждой странице портреты Брежнева, Суслова и... уже забыл — как их? Проводы и встречи, награждения и юбилеи, открытия и торжества по поводу и без повода... Пей, народ, гуляй, архитектор разрядки тоже не дурак в рюмку заглянуть, разрядиться, особенно во время своих победных визитов по стране под пушечные салюты... Ну и ваш брат, партийный работник, не отставал от «величайшего деятеля эпохи»! Понастроили закрытых санаториев, домов отдыха с саунами, магазинов и распределителей для себя — гуляй советский начальник, веселись! Пусть в магазинах — шаром покати! — зато у тебя холодильники ломятся от деликатесов, а чуть что кончилось — только позвони, и на дом все привезут! А какие квартиры у вас? В два этажа, с двумя ваннами и туалетами и даже с залами для приемов. Кто же от такой жизни-то откажется? Вот и жили вы, Алексей, своей кастой, намертво оторванной от презираемого вами народа, ели сладко, пили вволю и катались, как говорится, будто сыр в масле... И так было сверху донизу. Я имею в виду от Кремля до районных комитетов партии.

Крупные зарубежные деятели перестали ездить к нам, наши руководители не могли ничего путного им сказать, предложить. Любые переговоры, встречи превращались в чистой воды эстраду, заканчивающуюся всеобщим награждением...

Разве такое могло дальше продолжаться? И так над нами смеялись Европа, Америка, даже развивающиеся страны!.. Я мягко выразился, говоря, что партия привела страну в тупик, хуже — к полному краху, к развалу экономики, уничтожению деревни и крестьянства, к повальному пьянству, к равнодушию и деквалификации. Мы стали отвратительно работать, мы отстали почти во всем от передовых капиталистических стран на десятки лет, мы, огромная некогда аграрная страна, до сих пор покупаем на валюту зерно!..

— Но ведь было что-то и хорошее...

— Может, только при Ленине, а потом — сплошной похоронный мрак сталинщины с бериевщиной, попытался было что-то сделать поначалу Хрущев, да и сам скоро скатился в диктаторы, а Брежнев и его жадная до обогащения свора довершили развал партии, экономики, народного хозяйства, в открытую обогащались за государственный счет, воровали миллионами, сами и их дети жили на западный манер, имели все, а народ заливали водкой... А пьяному все равно, чем закусывать! Ведь это при Брежневе колбаса перестала пахнуть колбасой, а хорошая рыба да другие ценные продукты полностью исчезли из магазинов, перекочевав в распределители и закрытые «кормушки» для высокопоставленных чиновников. И ты что же думаешь, люди этого не видели? Не знали?

— Знали и молчали, — усмехнулся Алексей Павлович.

— Да потому, что вы не давали им рта разинуть! Кто пытался правду открыть, хотя бы тот же самый Солженицын, так его силком посадили в самолет и выдворили из страны. И в Политбюро были трезвые, честные люди, так их быстренько на пенсию спровадили. Человек ко всему привыкает. Привыкает, но не прощает, и память у него не отнимешь. Даже недоброкачественной водкой не отшибешь.

— Во многом ты прав, — к моему удивлению, согласился со мной приятель. — Я помню наши давние разговоры...

— Ты еще тогда посоветовал мне помалкивать и не выражать вслух мои мысли: мол, как бы это против меня не обернулось, — подхватил я. — Но, слава Богу, сталинско-бериевские времена уже не могли повториться. Это было понятно даже самым твердолобым руководителям. Да и с психиатрическими лечебницами, куда запихивали недовольных, объявляя их сумасшедшими, дело не выгорело. Стала возмущаться мировая общественность... Как же ты, Алексей, умный человек, мог благоденствовать в это гнилое, застойное время? Я ведь помню, кое в чем ты со мной соглашался, тебя тоже возмущало, когда Брежневу нацепляли на широкую грудь очередную Золотую звезду Героя... А ведь, признайся, как и все твои коллеги, ты поздравлял его? Хотя бы телеграммой?

— Поздравлял, — ответил Термитников. — Попробовал бы я не поздравить! Меня тут же спихнули бы...

— С теплого местечка, — подхватил я. — Ты, кажется, тогда заведовал отделом в обкоме партии?

— Такое было время...

— Я уже многим говорил, что эта фраза теперь станет популярной у бюрократов, чиновников, соглашателей... Это же говорили и после разоблачения культа Сталина. Да, культ — это теперь звучит слишком мягко! Тут не одним культом пахнет: массовыми убийствами неповинных людей и террором! Гитлер — Сталин... Эти два страшных имени уже стали синонимами всемирного зла. И теперь будут говорить: «Такое было время...» Это любимая фраза тех, кто помогал делать культы и культики. И время это им очень нравилось! Они и создали это «время». А пенять-то тебе и таким, как ты, Алексей, не пристало бы! Это время было для всех вас раем! Вы были всем и все имели. Конечно, старались не выставляться напоказ. Не скрою, и я гордился, что ты дружишь со мной. Так сказать, снизошел до дружбы с каким-то писателем...

— Не прибедняйся, Андрей, — перебил и он меня. — Я всегда знал и говорил, что ты крупный писатель! Большой! Правда, до великого еще не дотянул... И еще я говорил тебе, что после меня ничего не останется, а после тебя — книги! И по-хорошему завидовал тебе. И сейчас завидую.

— Говорил... после бутылки коньяка, — согласился я. — Но никогда всерьез так не думал. Потому что рядом с тобой, который все может, я был никем, Алеша. И я это всегда чувствовал. А что после кого останется — это тебя мало волновало. Разве многие из руководящих партийных деятелей не обеспечили себе тылы? Присвоили себе кандидатские и докторские звания, нахватали государственных премий, примазавшись к ученым, а кто из вас, партийных функционеров, еще работая в обкомах, райкомах, не присматривал себе престижную руководящую должность в народном хозяйстве на случай ухода с партийной работы? Рядовой инструктор обкома партии, уходя со своего поста, и то менее чем на должность главного редактора издательства или директора не соглашался. Вспомни, в твоем отделе работал Булькин Валерий? Он погорел в электричке, когда возвращался из Сланцев. Там крепко поддал с секретарем горкома партии, и взбрело ему, не дожидаясь утра, когда будет подана машина, отправиться в Ленинград на электричке. А у него была слабость: подвыпив, он начинал во весь голос, а голос у него был и впрямь неплохой, исполнять популярные арии из опер... В общем, сняли его с электрички на вокзале, привезли на ПМГ в милицию. Ну и ушел он от вас на крупную денежную должность в «Ленфильм». И фамилия его Булькин соответствует его порочным наклонностям: «булькает» коньячок пуще прежнего — теперь ему нечего бояться! Теперь он во все горло распевает арии с режиссерами и артистами, говорят, купили его там на корню с потрохами: пьет с авторами и режиссерами, гуляет, — в общем, живет в свое удовольствие.

— Это случилось не при мне, — вставил Алексей Павлович.

— Ты мне часто под мухой заявлял, мол, я — талантлив, а ты — умный. Гораздо умнее меня... Может, ты и прав. Тогда как же я дурак, все видел и понимал, старался разоблачать этот самый застойный период, проводя параллели в своих исторических романах, сам же ты говорил, что высокому начальству мои книги не нравятся. Правда, высокое начальство их не читало, а знало содержание лишь со слов своих помощников и референтов, а те пользовались информацией Осинского и Тарасова. Тем не менее я хоть как-то всеми доступными мне средствами пытался что-то делать, а ты? Ты купался в своем могуществе, ты мог тогда все. К тебе тянулись разные люди, заискивали, подхалимничали. Значит, тебя устраивало существующее положение дел. Все, что творилось вокруг несправедливого, гнусного, лживого, — все это делалось и для тебя, и для таких, как ты... Помнишь, Леша, ты мне восьмого ноября позвонил в два ночи и потребовал, чтобы я к тебе срочно приехал, мол, есть выпить, закусить и поговорить тебе со мной охота... Я приехал. Действительно, у тебя стол ломился от деликатесов, стояли недопитые бутылки с коньяком и шампанским, открытые банки с икрой, тарелки с осетриной... И ты, умный человек, ничуть не смущаясь, заявил, что только что от тебя ушли крупные партийные чиновники, с которыми ты пировал... Не пропадать же добру, вот ты и свистнул меня...

— А ты злопамятный, Андрей, — после продолжительной паузы проговорил Термитников. Глаза его заледенели. Не привык он выслушивать такое.

Но мне сегодня захотелось ему высказать все, что накопилось на душе. Утешитель из меня никудышный, да потом, действительно злость меня разобрала: оторвали от кормушки, лишили номенклатурной должности, которую он занимал, не имея на то достаточных знаний, а он и расхныкался, слюни распустил! Точь-в-точь избалованное дитя, у которого любимую игрушку отобрали. Я и раньше ему высказывал нечто подобное, иногда крупно ссорились и по году и больше не встречались. Но рано или поздно Термитников звонил мне или сам заезжал на квартиру, и наши добрые отношения восстанавливались. Он на самом деле был умным человеком, но ум его был направлен на карьеру, продвижение по службе, служебные интриги. Он жил в этом мире, что его помню, все время были разговоры о том, что тот-то уходит на пенсию, а этого туда-то передвигают, освобождается крупная должность — кто ее займет?.. И тут Алексей Павлович все точно вычислял, проявляя недюжинный ум и проницательность. Да и его знакомые партийцы так же мыслили и поступали. Став партийным функционером, человек будто в броню одевался, становился неприступным для тех, с кем раньше дружил, общался. Поднявшись вверх по партийной ступеньке, он вместе с квартирой и телефоном менял друзей, знакомых, вот только родственников не мог сменить... Я знал одного инструктора обкома, который никак не вписывался в эту касту. Его взяли в обком из журнала. Он по-прежнему встречался с литераторами, был запросто с ними, как и раньше, когда работал в журнале. Мог выпить в писательской компании. Это не понравилось его заведующему, мол, нужно с другими людьми сохранять дистанцию, ты руководитель и должен себя вести соответственно, в тебе все должны видеть партийного руководителя, вершителя судеб, а не простого, всем доступного человека... И через несколько лет инструктора снова перебросили на советскую работу. Разумеется, руководящую.

Благодаря дружбе с Термитниковым, я познакомился со многими партийными работниками. Да, стиль их работы был в чем-то одинаков. Позже мне Алексей Павлович все разъяснил: не нужно ходить что-то доказывать. В обкоме и так информированы. В Союзе писателей есть секретарь партбюро, секретари правления — вот их партийные работники обязаны выслушать, их информация о делах в Союзе писателей представляет интерес, потому что она официальная. А вы, писатели-правдолюбы, только путаетесь под ногами и вносите сумятицу. Кому должен верить партийный работник, курирующий вашу организацию: тебе с твоими жалобами или официальному лицу, облеченному доверием партии? Депутату или даже Герою Соцтруда? Так что тебя выслушают, в лучшем случае — проявят внешнее сочувствие и тут же про тебя позабудут. Никому твои предложения, что-либо меняющие в структуре работы писательской организации, не нужны. Больше того, они даже вредны, потому что ты — одиночка, а секретарь — коллектив. А коллектив всегда прав.

С тех пор я больше никогда не обращался за помощью в идеологические отделы обкома партии... Термитников мне очень популярно объяснил, как говорится, на пальцах: в обкоме тоже сидят люди, думающие о своей карьере, считающиеся с мнением вышестоящего начальства. И если начальство устраивает положение дел в вашей писательской организации, значит, против него не пойдет ни один инструктор. Он может тебе сочувствовать, соглашаться с тобой, но палец о палец не ударит, чтобы помочь тебе, потому что это вызовет конфликт с его начальством, а зачем ему это нужно? Зачем конфликт? Инструктор своему начальнику ничего не сможет сделать, а начальник может запросто его прижать, больше того — убрать из отдела. Помнится, когда мне особенно было тяжело, я попросил Алексея Павловича мне помочь, надо отдать ему должное, когда он мог, то охотно помогал не только мне, но и другим. За это его уважали товарищи, друзья. Он добивался для них квартир, устраивал на хорошую работу, защищал, если это было в его силах... И вот что мне тогда ответил Термитников, я на всю жизнь запомнил его слова:

«Дорогой Андрей, я никогда не пойду против заведующего отделом обкома партии, хотя знаю, что ты прав, а он нет. Не пойду против Осинского, потому что он в дружбе с секретарем по идеологии Аркадьевым Борисом Григорьевичем. И Осип Маркович наверняка настроил его против тебя. И помочь тебе не смогу, потому что литература — это не моя сфера. Аркадьев не даст мне и рта раскрыть. Он ездит к Осинскому на дачу в Комарове, считает того писателем номер один в Ленинграде, хотя ни уха ни рыла не понимает в литературе, зато регулярно читает «Литературку» и по ней судит о том, кто есть кто! У Бориса Григорьевича дома на полке стоят все книги Осипа Марковича с дарственными надписями, а твоей ни одной... Я был у него дома и специально проверил. Чего же ты хочешь от Аркадьева, если он тебя знает только с подачи Осинского? Тут я бессилен, да думаю и никто другой тебе не поможет. Групповщина тем и сильна, что она — групповщина, а ты — один. Ну пусть не один, но вас мало, тех, кто тревожится за судьбу русских писателей в Ленинграде. И вы все разобщены. Думаешь, другие писатели, которые приходят в Смольный, говорят о тебе, защищают? Нет, дорогой, они хлопочут лишь о себе, просят помочь пробить книгу в издательстве, предоставить квартиру, не стесняются выклянчить к юбилею орден, якобы за заслуги в области литературы... А Осип Осинский или Тарсан Тарасов приходят к заведующему отделом или секретарю с целой программой, касающейся дел всего Союза писателей... Так что подумает заведующий отделом, потолковав с писателем-одиночкой и с Осинским или Тарасовым? А подумает он вот что: тот склочник, эгоист — все просит только для себя, а Осинский и Тарасов или тот же Алексей Боровой — государственные люди, которых волнуют проблемы всего Союза писателей в целом...»