Карусель

3

В Ленинград я выехал на следующий день. Не скажу, что меня не мучили сомнения: не очень-то верилось в такой подарок! Но я ведь стоял на очереди, могла она в конце концов и подойти. Каждый год город выделял Союзу писателей несколько квартир. Я как-то не подумал: откуда им было известно, что я в Калинине?!

Лишь в поезде, лежа на верхней полке купе, я вспомнил, что сообщил об этом Мишке Китайцу, мол, есть у меня в Калинине друг артист, собираюсь его навестить...

Вместо квартиры я получил строгий выговор по партийной линии. Все было уже подготовлено. Приехав, я позвонил оргсекретарю Семенову, он, чуть замешкавшись, сообщил, что ждет меня в три часа дня. Он действительно ждал меня в назначенное время, только не один, а с другими членами партбюро. Удивительно, что все так быстро собрались! Тут были Осип Осинский, Тарсан Тарасов, Олежка Боровой. Вел партбюро Юрий Ростков. Толстая багровая шея распирала ворот серого крупной вязки свитера! Обычно на партбюро он приходит в костюме и галстуке, а тут, видно, и переодеться не успел...

Меня обвинили в том, что я устроил скандал в кафе с мордобоем и битьем посуды. Были зачитаны заявления официантки, заведующей столовой... Позже я узнал, что Юрий Ростков заставил их под диктовку написать эти вымученные кляузы, угрожая, что, если откажутся, будут уволены с работы. Когда я сказал, что никакого мордобоя не было, а стол ни с того ни с сего опрокинул на присутствующих Михаил Дедкин, тот, вскочив с места, затараторил, что, мол, Волконский был пьян и ничего не помнит, а у него лишь недавно прошел фонарь под глазом, который я поставил ему... Приглашенные сюда Тодик Минский и Додик Киевский подтвердили, что нахулиганил я. Если Киевский разразился целой обвинительной речью против меня, то Минский стыдливо отводил глаза и мямлил, что даже не понял, что вдруг произошло: сидели тихо-мирно и вдруг на его новый костюм полетели винегрет, бутерброды, рюмки...

Парторг Юрий Ростков, бросая на меня злобные взгляды, предложил исключить из партии.

— И из Союза писателей тоже, — выкрикнул Додик Киевский.

Осип Осинский тоже подчеркнул, что заводилой всего этого скандала был я, это подтвердило устроенное партбюро разбирательство, имеются заявления работников кафе. Исключение, пожалуй, не утвердит райком партии, а вот строгий выговор с занесением в учетную карточку следует объявить, чтобы и другим неповадно было безобразничать в нашем кафе... Михаилу Дедкину он предложил дать просто выговор без занесения в личное дело.

— Мне-то за что? —округлил свои бесстыжие глаза Мишка Китаец.

— Михаил Николаевич, наоборот, одергивал Андрея, — вступился за него и Додик Киевский.

Но, видно, по сценарию Осинского должен был немного пострадать и Дедкин.

— А как же квартира? — поинтересовался я и громко зачитал телеграмму.

— Какая квартира? — удивился Олежка Боровой. — Ты теперь надолго забудь про квартиру! Скажи спасибо, что в партии оставили.

Оргсекретарь Семенов, кудрявый, полный мужчина с бабьим лицом, заерзал на стуле, старательно отводя от меня глаза.

— Ага, значит, это была наживка на крючке, — сказал я. — Хитроумная приманка, чтобы меня вытащить сюда из Калинина... Не кажется ли вам, что это подло и низко?

— Не кажется, — по-свинячьи взвизгнул Ростков. — Он еще смеет нас в чем-то обвинять!

— Андрей Ростиславович, вы ведь не отрицаете, что были выпивши? — подал голос Осип Осинский.

— Какие-то две рюмки... — начал было я.

— Где две, там и девять, — вставил Олежка Боровой. Уж он-то мог выпить и больше, ему комплекция позволяла.

Я все ждал, что они начнут меня обвинять в нелестных высказываниях в адрес евреев-писателей, но, видно, так далеко Осинский решил не заходить. Он и внес предложение дать мне строгий выговор за пьяный дебош...

На моем веку это был первый случай, когда меня всерьез обвиняли в том, в чем я не был виноват. Если уж кого и нужно было наказать за пьянство, так это Дедкина и Додика Киевского. Эти липли на выпивку, как пчелы на мед.

— Я думаю, партийное собрание нас поддержит, — сказал Осинский, когда проголосовали за строгий выговор с занесением в учетную карточку. Я попытался было возразить, мол, я не был пьян, но багроволицый парторг Ростков — я был убежден, что он с утра пропустил не одну рюмку, — спросил:

— Вы заплатили за разбитые фужеры и рюмки?

— Заплатил, — согласился я, — но не я их разбил...

— У нас есть заявление работников кафе, — потыкал толстым пальцем с золотым кольцом Ростков. — Вы заплатили сорок девять рублей пятьдесят копеек. На эти деньги не одну бутылку можно купить...

— Андрей — щедрый парень, — хихикнул Мишка Китаец. — Он за всех заплатил...

Я, конечно, не выдержал и высказал им все, что у меня накипело на душе. Заседание партбюро назвал расправой за критику, которой я не раз подвергал руководство Союза писателей. Сказал о групповщине, пронизавшей весь Союз и даже партийную организацию. И если бы я не верил в партию, то сейчас положил бы на стол партбилет... Наверное, этого не следовало говорить, потом на бюро райкома партии, где утверждался мой «строгач», секретарь райкома Аркадьев Борис Григорьевич вспомнил об этом.

Закончив, я встал и вышел из комнаты. Вслед мне визгливо закричал Юрий Ростков:

— Волконский, остановитесь! Вы еще пожалеете об этом...

Но мне уже больше нечего было терять. Я понял, что все они — одна лавочка! И доказать им я ничего бы не смог, да им и не нужны были доказательства моей невиновности. Я стал для них чужим и виноватым с тех самых пор, как впервые выступил против них, против групповщины... Но как они разыграли весь этот спектакль!

Семенов в общем-то честный человек, я видел, ему стыдно было на партбюро. Кстати, он единственный, кто воздержался против вынесения мне строгого выговора. И это единственное, что он смог сделать для меня... Открыто возразить Осинскому и Росткову он бы никогда не решился, иначе ему не работать здесь. А старику скоро на пенсию. Конечно, в партбюро находились и честные люди, но они были заранее настроены против меня, Ростков потрясал перед ними пачкой бумаг — заявлениями свидетелей, точнее, лжесвидетелей.