Карусель

5

Вечером почтальонка принесла конверт с официальным штампом: письмо из московского центрального издательства. Как правило, официальные бумаги приходят с отказом. Настроение сразу упало, я разорвал конверт, повертел в руках бланк с машинописным текстом, однако прочесть не смог: было уже темно, а электричество так и не включили. Сторожиха из пионерлагеря Варвара уже провезла на дребезжащем велосипеде два ведра испорченных продуктов — свиньи за милую душу съедят! В этот вечер она еще не один рейс совершит с ведрами туда и обратно. На совхозную свиноводческую ферму увезли из этого же пионерлагеря целую машину загнившего мяса, протухшую колбасу, прокисшие молоко и сметану. Николай Арсентьевич сообщил, что в соседнем пионерлагере пируют со всей округи вороны и чайки: там испортилась рыба, мясо успели засолить в бочке из-под бензина, а вареную колбасу даром раздавали сотрудникам... Только она уже позеленела и ее тоже пустили на корм свиньям. А ремонтная бригада все ищет неисправность на линии...

— Как же, ищут! — сказал все знающий сосед. — Пьянствуют, сволочи, второй день вместе с бригадиром. В Невеле, говорят, водку без талонов продавали, денег на зарплату в банке не оказалось, вот и выбросили...

Я включил электрический фонарик и прочел: «Ваш роман принят издательством и включен в план...» Не веря своим глазам, я еще раз прочел лаконичное, но столь радостное для меня письмо. Подпись главного редактора и редактора отдела художественной литературы. Правда, ни слова о договоре, но это не столь важно: поеду в Москву, заключат, раз вставили в план... «Как же это вы проморгали, Осип Маркович? — ликовал я. — Как же ваша длинная рука не дотянулась и до этого издательства?..» Кстати, в одном из журналов я прочел статью крупного ученого-филолога, который довольно резко высказался о последней пьесе Осинского. И не только о пьесе, а вообще, назвал этого писателя безмерно раздутым нашей подхалимской критикой...

Черт возьми, а правда-то, она рано или поздно пробивается на свет Божий!.. Я осадил себя за неоправданный оптимизм: Осинский не такой человек, чтобы проглотить подобное... Наверняка в следующей «Литературке» появится статья в защиту его. В этом можно не сомневаться, там у него много «своих» людей, не дадут в обиду! Тут же найдут еще одного крупного критика, надо, так академика вытащат, и он защитит Осипа Марковича...

Забегая вперед, скажу, что так оно и случилось,..

Гена Козлин ковырялся в огороде, все-таки любовь к земле пересилила: отложив чертежи и схемы, он взялся за лопату, грабли и тяпку: выпалывает с грядок сорняки, сваливая их вдоль шаткой гнилой ограды, разрыхляет землю вокруг клубничных кустов. Я вижу в окно его высокую фигуру. Как раз над его головой ярко горит звезда, судя по красноватому мерцанию, наверное, Марс. Бог войны... А воевать еще много нам всем придется! Разве на невельской электростанции не равнодушные люди сидят? Им наплевать, что портятся продукты, что детишки не получат свежее молоко, колбасу, котлеты. Наплевать на то, что коровы будут не подоены, а на птичьей ферме не накормлены куры, про сельских жителей и дачников я уже не говорю — этим не привыкать сидеть без света и... продуктов.

Придется и мне еще повоевать с Осинским и его компанией, а Гене Козлину — с начальником-бюрократом, который его против воли задерживает на работе...

Да разве всех перечислишь, кому нужно объявить беспощадную войну? Их еще тысячи в стране, десятки, а может, сотни тысяч. Это вельможи и бюрократы, окопавшиеся в своих роскошных кабинетах, и любители легкой наживы, обманывающие честных людей, воры, пьяницы, спекулянты, преступники всех мастей...

И я знаю, что эта война будет трудной, затяжной. Ведь десятилетиями рыли себе тайные норы «грызуны», запасая в них на века добро, ценности. И добраться до них не так-то просто. Вельможные «грызуны» похитрее крыс и мышей! Да и запасают они впрок не зерно и хлеб, а золото, валюту, драгоценности...

Как раз над дорогой из-за бора масляным блином выкатилась луна. С одного края она была размазана. Вспомнив, что нужно к стершемуся боку мысленно приставить палочку, я убедился, что луна растет. Лужа на дороге превратилась в ртутное озерко, с ручья, что соединяет маленькое озерко с большим Длинным, послышался свист, щелканье — это соловьи пробуют свои голоса. Последний запоздавший стриж молча прочертил над головой звездное небо и с шелестящим звуком юркнул в скворечник. Прохладный ветер принес запах прелого сена. В пионерлагере обычно в это время играет радиола, а сейчас тихо. Да и лагеря от моего дома не видно, огни-то не горят, и вязы загораживают.

Гена, шурша мокрой травой, направлялся к дому. Он поставил тяпку и грабли к стене, присел на скамью, закурил. Я отодвинулся в сторону, чтобы вонючим дымом не тянуло на меня. Над его плечом мигала красноватая звезда. Она вроде бы еще стала больше, ярче. Чуть слышно шумели яблони, а листья на высокой березе у бани серебристо поблескивали. На тропинке показалась белая кошка, глаза ее сверкнули каким-то бесовским огнем и погасли. Я моргнул, а когда снова посмотрел на то место, кошки уже не было.

Гена пошевелился на скамье, кашлянул и глухо уронил:

— Я вот все думаю: кто же это нас мордой-то в дерьмо столько лет тыкал? Ведь не враги же они? Не нарочно довели народ до скотского состояния? Небось, сидели в своих кабинетах и верили, что пользу людям приносят? Это я уже о тех, кто был после Сталина. Или знали, что наносят вред? И радовались этому?

— Наверху, может, и знали, — помолчав, ответил я. — А рядовые исполнители верили, что так было и должно быть. Они просто по-другому не умели работать. Помнишь, в сталинские времена хвалились партийные работники, что сидят в своих кабинетах заполночь? А что высидели? Беды и несчастья на головы людей? Террор, тюрьмы, лагеря, голод, нищета... Может, лучше бы они работали по два часа в день? Тогда хоть другим бы не мешали жить.

— А вы, писатели, взахлеб хвалили «отца народов», «мудрого учителя и вождя». Хвалили и других, кто не сажал в лагеря, но зато довел страну до полного кризиса. Кинулись было сразу же хвалить и нового руководителя, да видят, не по нутру ему это.

— И растерялись... — в тон ему продолжил я. — Растерялись и запаниковали: как же дальше-то жить? Как бы с них не спросили, мол, что же вы народ-то околпачивали? Врали! Хвалили партийных бездарей! Памятники им на века возводили!

— Ты-то не хвалил, — улыбнулся Гена. — Потому и оказался за бортом.

— Как это за бортом? — возмутился я. — Наоборот, я оказался в самой гуще жизни. И видел ее не из окна роскошной дачи с мраморными скульптурами на аллеях и бассейнами, а щупал руками, ел-пил все то же, что и народ. И в очередях часами стоял. Ни у одной кормушки не пасся...

— Не допускали?

— Я не стремился к этому, уж ты-то должен знать!

— Знаю, — нагнул голову Гена. Огонек сигареты последний раз пыхнул и погас. — Жизнь-то одна: ловкачи, приспособленцы, подхалимы, мафиози как сыр в масле катались, а теперь им наплевать, что их ругают. Они свое получили. Когда напишешь новый роман-то? — он сунул окурок в песок. — Или уже написал? Больно лицо у тебя радостное, хотя и света нет...

— Пишу, Гена, — сказал я. — Про нас с тобой... — я бросил взгляд на облитый лунным светом неказистый дом соседа. — Про Николая Арсентьевича и про других... хороших и плохих людей.

— Каких же больше? — помолчав, спросил Козлин.

— Хороших, Гена, хороших! — убежденно ответил я.

Прямо над нашим колодцем прочертила небо упавшая звезда. Она рассыпалась, не долетев до зубчатой кромки бора, а мне все еще виделся в звездном небе ее стремительный сверкающий след.