Карусель

3

Услышав рядом визг тормозов, я бросил взгляд на дорогу: напротив меня остановилась черная Волга с двумя антеннами, дверца слегка приоткрылась, и оттуда выглянул мой старинный приятель Алексей Павлович Термитников.

— Волконский, куда путь держишь? — улыбаясь, спросил он. — Садись, подвезу.

Я был рад его видеть, поэтому без лишних слов уселся на заднее сидение.

— Куда тебе?

— Все равно, — ответил я. Мне действительно было все равно, куда ехать, с Термитниковым я не виделся полгода. Слышал, что он с партийной работы был направлен директором в институт, связанный с проблемами космической радиотехники. Был во Франции, его институт разрабатывал какие-то хитроумные приборы совместно с французскими учеными.

— Тогда ко мне, на Кировский, — скомандовал Алексей Павлович. — Все творим? — обернулся он ко мне с переднего сидения. — Чем собираешься порадовать, Андрей Ростиславович, читателей? Кстати, последнюю книгу с автографом ты мне не подарил...

— Редко видимся, — сказал я.

— А кто виноват? — хитровато усмехнулся он.

— Вот уж не знаю, — вставил я.

— Сидишь в своей деревне, забыл старых друзей, — все в том же приподнятом и чуть насмешливом тоне продолжал Алексей Павлович. — А мы тут, бедные чиновники, крутимся, как белка в колесе...

— По заграницам разъезжаем, — в тон ему ответил я.

— А кто тебе мешает? Ты вольный казак. Твои собратья по перу то в Америку летают, то в Японию. Что-то там обсуждают за круглым столом... Я ведь телевизор смотрю, читаю «Литературку».

— Каждому свое, — сказал я.

— Не посылают или сам не хочешь? — допытывался приятель.

— Сам не хочу, — со вздохом произнес я. Ездить за границу с копейками в кармане мне было унизительно. Бегать с туристами наперегонки в самые дешевые магазины, чтобы купить знакомым сувенир... Мне не хотелось развивать эту тему: Термитников подумает, что я завидую вельможным литераторам, а это было совсем не так. Ездили за границу в основном литературные чиновники, причем за государственный счет, у них валюты там на все хватало, а что они там болтали на встречах, об этом очень коротко информировала «Литературка», потому что и в Америке, и в Японии этих писателей никто не знал. Не знали они, конечно, и меня. За границей ведь тоже издают тех, о ком у нас во все трубы трубят.

Бывает, издатели из соцстран договариваются с нашими: мы, мол, издадим вашего литературного начальника, а вы — парочку наших ребят... И издают... тиражом в пятьсот — тысячу экземпляров.

Я немного об этой кухне знал...

— Что же не звонишь, не заходишь? — наступал на меня Термитников.

— Летом звонил, — вспомнил я. — Секретарша сказала, что ты занят, совещание или симпозиум, а может, коллоквиум.

— Еще бы раз позвонил!

— Ты же знаешь, я не люблю звонить по телефону.

Эта моя привычка многих знакомых раздражала.

А я специально в деревне не поставил себе телефон, чтобы мне не звонили. Почему-то телефонные звонки, как правило, больше приносили мне неприятностей, чем радостных известий. Вот я и невзлюбил телефон, хотя понимал, что он, конечно, штука в наш век необходимая.

Черная «Волга» остановилась у старинного четырехэтажного здания с лепными украшениями на фасаде. Алексей Павлович отпустил шофера до пяти вечера, мы подошли к отделанной дубом парадной, где была установлена электронная система сообщения с квартирами. Нажав синюю кнопку, он что-то коротко сказал в микрофон и через секунду дверь, мелодично щелкнув, сама приоткрылась.

— Фантастика! — с завистью заметил я. — Хочу — пущу, хочу — не пущу.

— А тебя разве домой не пускают? — с улыбкой взглянул на меня Термитников. — Женился на Светлане?

— Кто-то другой на ней женился, — ответил я. — Говорят, какой-то деляга или жулик.

— Ревнуешь?

— К жулику?

Мы поднялись по широкой мраморной лестнице на третий этаж. Лифта в доме не было. Обитая синим пластиком дверь с блестящей ручкой тоже была уже приоткрыта.

Термитников жил с женой в большой трехкомнатной квартире. Здесь длинные коридоры, высокие потолки, просторная кухня. Дом был на капитальном ремонте, но все было сделано прочно, добротно, не то, что у меня на улице Некрасова.

Алексей Павлович был книголюбом, и это определило всю обстановку его квартиры: во всех комнатах — застекленные книжные полки, сделанные на заказ. Темно-вишневого цвета. Книг тысячи. Добрая половина из них были книги по искусству. Жена Алексея Павловича Мария Александровна говорила, что муж тратит половину своей большой зарплаты на книги. Еще бы! Некоторые книги по искусству стоили больше ста рублей. На стенах — сувениры из разных стран, средние секции заняты куклами. Термитников почему-то коллекционировал их. Одни — игрушечные автомобильчики, другие — бронзу, а вот Алексей Павлович — куклы, хотя детей у них не было. Может, поэтому и собирал куклы? В углу у окна — стереосистема: магнитофон, колонки, проигрыватель, усилитель. Пластинок было много, а вот кассет всего штук десять.

— Будете обедать? — спросила Мария Александровна. Она невысокого роста, черноволосая, с крупным лицом, в больших очках в черной оправе. Голос у нее глуховатый, взгляд рассеянный. Вроде бы смотрит на тебя и вместе с тем мимо. Мы знакомы уже много лет, но так и не знаю, как ко мне относится жена Термитникова. Скорее всего, безразлично. В мужа она по-девичьи влюблена. Когда он говорит, а Алексей Павлович излагает свои мысли логично, убедительно, она не спускает с него восхищенного взгляда. Я давно заметил, что Алексей Павлович не любит, когда кто-либо его перебивает или слушает невнимательно. Он резко умолкает и, повернув к собеседнику крупное, всегда чисто выбритое лицо с серо-голубыми глазами, холодно спрашивает: «Вы меня ведь не слушаете?»

У меня же дурная привычка: если тема меня не затрагивает, мысленно отвлекаюсь и думаю о чем-то другом. Многие не замечали этой моей безобидной странности, а Термитников сразу обрывал разговор, глаза его леденели, губы сжимались, отчего лицо принимало жесткое выражение. Я чувствовал себя застигнутым врасплох школьником на уроке. Но чем больше я напрягался, стараясь быть внимательным, тем меньше слышал Алексея Павловича. Наверное, поэтому он избегал разговаривать со мной на некоторые темы, вызывающие у меня рассеяние мыслей. А то, что я его слушаю невнимательно, он угадывал с поразительной проницательностью. Еще спасибо, что не заставлял повторять последнюю фразу...

Термитников всю свою жизнь был на руководящих должностях и, по-видимому, привык, чтобы все ему в рот смотрели, когда он говорит.

Но нынче за обедом наш разговор пошел в таком русле, что я ни разу не отвлекся, и Термитников не сделал мне ни одного замечания. Да, думаю, он и не очень-то следил за моей реакцией, скорее всего, он говорил для самого себя...

А беседовали мы вот о чем.

— Как тебе все эти перемены? — спросил меня Алексей Павлович. — Только откровенно!

Я ответил, что мне перемены очень по душе, конечно, не все еще гладко получается, точнее, почти ничего не получается, но это и понятно: сломать многолетний лед равнодушия у людей не так-то просто, гласность, демократия многим бюрократам и чинушам не по нутру, а уж новая выборная система руководителей вообще для них — взрыв атомной бомбы! Всю жизнь назначали их сверху, а теперь выбирают снизу. Всю жизнь строили свои отношения на угодничестве перед вышестоящим начальством, не считаясь с мнением коллектива, а теперь все стало зависеть от рядовых работников, которых многие руководители и в лицо-то не помнили. Так, коллектив, толпа... Захотят — тайно проголосуют за тебя, захотят — прокатят на вороных! А что же делать человеку, который всю жизнь руководил другими людьми? Ведь он ничего больше не умеет делать? Продвижение по службе, карьера чаще всего зависели от дружеского отношения к тебе вышестоящего начальства, а не от масс? Как же быть? Что делать? Свою натуру-то не переделаешь! Да и неудобно теперь ломать шапку и кланяться тем, на кого раньше смотрел сверху вниз?..

— Все прямо в точку! — невесело усмехнулся Алексей Павлович. — А как быть тем, кто умен, способен к руководящей работе, но жил и работал по тем принципам, которые были выработаны десятилетиями? И которые не принято было нарушать?

— Я полагаю, что люди прекрасно разбираются, кто из начальства глуп, карьерист, а кто талантлив и умен, — сказал я.

— Я не могу с тобой согласиться, — возразил Термитников. — Толпу можно сбить с толку, позволить себя увлечь разным проходимцам и провокаторам. Они ведь тоже сейчас всплыли на поверхность! И тоже, прикрываясь громкими фразами о гласности и демократии, творят свои черные дела, шельмуют и честных работников, настраивают против них людей. А разве мало у нас талантливых партийных руководителей?

— Разве существует такая профессия: партийный руководитель? — перебил я его встречным вопросом. — Вот ты по профессии историк, а занимаешься космической техникой. Прочел ли ты где-нибудь в институте хотя бы одну лекцию по истории? Кажется, твоя университетская специальность — международное рабочее движение? И Академию общественных наук ты закончил по этому профилю. Чего тебя занесло в космос?

Алексей Павлович ел прозрачный куриный суп и не смотрел на меня. Редкие, добела поседевшие волосы открывали его высокий лоб, цвет лица у него здоровый, розовый, щеки отливают стальной синевой, губы крупные, резко очерченные, нос большой и прямой. Если профессия и накладывает на человека свой отпечаток, то Термитников был вылитый руководящий работник. Это, как говорится, было написано у него на лице. И он был безусловно умным человеком, очень начитанным, но спорить с ним было трудно: Алексей Павлович давил своими познаниями, тон его был безапелляционным, суждения резкими, он как бы сам всегда ставил в споре последнюю точку. Кстати, это тоже черта, выработанная многими годами руководящей работы.

Термитников за годы нашей дружбы, пожалуй, ни разу не признал себя неправым в чем-либо. Даже если я его припирал к стенке неопровержимыми доказательствами, он улыбался и говорил, что время подтвердит его правоту... Иногда и вправду, время подтверждало. Он сразу заявил, что из моего романа со Светой Бойцовой ничего хорошего для меня не получится... Так оно и случилось.

А прав он часто оказывался по одной простой причине: мой приятель редко о ком-либо отзывался хорошо, у всех наших общих знакомых находил какие-нибудь серьезные изъяны — тут у него нюх был прямо-таки собачий. Рано или поздно, человек проявляет себя далеко не с лучшей стороны. Алексей Павлович тут же при встрече с самодовольными нотками в голосе заявлял:

«А я что говорил? Предупреждал ведь тебя, а ты не верил...»

Каждый человек за свою жизнь не раз и не два совершит и добрые дела, и недобрые. Но это еще не значит, что он безнадежно плохой. В этом я много раз убеждался, а вот Термитников не различал полутонов: совершил ошибку, даже нечаянную, значит, ты — дерьмо!

Я уже давно заметил, что люди типа Алексея Павловича, всех смертных подозревающие в больших и малых грехах, почти никогда не ошибаются...

Кстати, он и сам был не безгрешен...

— Ты пойми меня правильно, я не консерватор, — терпеливо начал он убеждать меня, отодвигая тарелку.

Жена, караулившая каждое его движение, тут же убрала, а на ее место поставила другую, с голубцами. Мне принесла котлеты с рисом.

— Извини, Андрей, Леша любит голубцы, а на твою долю не осталось, — сказала она.

— Котлеты тоже замечательно, — поблагодарил я.

— Чай или кофе? — спросила Мария Александровна, глядя на мужа.

— Чай, — распорядился Алексей Павлович. Мне, правда, хотелось кофе, но я промолчал. Вот еще одно подтверждение начальственного нрава Термитникова: он единолично решает за всех.

— Я не против перемен, наоборот, за, — продолжал Термитников, — но почему все эти перемены в первую очередь рикошетом ударили по таким, как я? По руководителям, так сказать, начсоставу? Любой бездельник может теперь критиковать руководителя. А ты все выслушивай и соглашайся: как же — демократия! А не приведет ли все это к анархии? Можно ли так слепо доверять толпе, которую на что угодно могут толкнуть подстрекатели? Вот многие мои знакомые...

— Начсостав? — ввернул я.

— Можешь и так нас называть, — усмехнулся Алексей Павлович. — Так вот, мои знакомые жалуются, что теперь им приходится заискивать перед коллективом, идти на уступки даже тогда, когда это во вред делу, дисциплине. Иначе тебя могут переизбрать. Объявить «застойщиком», бюрократом. Короче говоря, многие руководители растеряны, не знают, что делать, как себя вести...

— А как ты себя ведешь? — спросил я.

— Как и прежде, — нахмурился Термитников.

— Ну и правильно, — сказал я. — Если ты чувствуешь, что ты прав, знаешь свое дело, тебе незачем подстраиваться под других. Думаю, что это прекрасно чувствует и коллектив, или, как ты его называешь, «толпа».

— Не придирайся к слову...

— Неуютно сейчас себя чувствуют те, кто годы сидел не на своем месте, кто держался в руководящем кресле благодаря связям, покровительству. Таких руководителей давно надо было гнать в три шеи! Потому что от них был лишь один вред.

— С этим я полностью согласен, — сказал Алексей Павлович, — однако укоренившийся десятилетиями стиль руководства менять трудно... даже умным людям. Руководитель держался в коллективе с достоинством, не опускался до заигрывания с людьми, не искал дешевого авторитета, был строг. Такой руководитель мог нажить себе немало врагов. И вот теперь эти враги ополчаются против него, настраивают других, а покритиковать начальство, почувствовать свою власть над ним каждому приятно. И такого руководителя могут запросто на общем собрании переизбрать... На его место посадят удобного, ласкового, демократичного, а дело от этого только пострадает, потому что ласковый, удобный ни уха ни рыла не смыслит в руководстве коллективом! Повторяю, не только коллектив в конечном счете от этого страдает, но и дело!

— Тебя же не переизбрали? — вставил я.

— Каково мне крутиться? — вырвалось у Алексея Павловича. — И сверху жмут, и снизу давят! Трудно стало работать... Такое ощущение, что ты под микроскопом. Смотрят на тебя и... изучают!

— На то она и перестройка, — ответил я. — Каждого в той или иной мере коснулась.

— Тебя-то каким способом? — бросил на меня косой взгляд Термитников. — Пишешь романы о средневековье, а вот ты попробуй описать то, что происходит сейчас?

— Думаешь, тогда никаких проблем не было? — улыбнулся я. — Возьми хотя бы опричнину. Тоже своего рода большая перестройка... И тоже коснулась в первую очередь вельмож да бояр!

— Эка сравнил! — отмахнулся Алексей Павлович.

— Ты не станешь возражать, если я тебе скажу, что вред стоящему делу некомпетентные руководители наносят огромный? По радио-телевидению, во всех газетах только и говорят об этом. Чего ни коснись, везде развал, разруха! Волосы дыбом встают, когда послушаешь, что тысячи тонн мяса годами лежат в холодильниках, а вывезти их нет вагонов, колхозники привозят на мясокомбинат скотину, а ее не принимают — места нет. И это тогда, когда в стране трудности с продовольствием. А на полях что делается? До восьмидесяти процентов овощей и фруктов гибнет — не успевают собрать и вывезти. А воровство? Нет такого предприятия, откуда бы не тащили продукты или промтовары. Жулики шоколад продают в коробках из-под обуви... А руководители получают себе премии и смотрят на все это сквозь пальцы... А почему? Да потому, что и сами воруют, берут взятки и «несуны» рядом с ними — жалкие букашки! Почему же, Алексей, наши руководители довели страну до ручки? Неужели, если это не твое собственное, значит, ничейное? Рви, хватай, тащи — государство не обеднеет...

— Я чувствую, куда ты клонишь, — вставил Термитников. — Наша система зашла в тупик? Может, НЭП нужен?

— Не знаю, что нужно, но по-старому жить больше нельзя, — сказал я. — Это было бы катастрофой для всех. Раньше все было шито-крыто, а теперь людям раскрыли глаза на дела в стране. И слепому ясно, что так продолжаться больше не может.

— Слова, слова... — усмехнулся Алексей Павлович. — Я только и слышу их, а дело стоит на месте: пока все течет, как прежде...

— Потому что вы, руководители, не хотите перемен, — резко сказал я. — Вас ведь устраивало все то, что было... Воровали-то не из вашего кармана, а из государственного, да это и воровством-то не считалось... Обворуют твою квартиру — небось, взвоешь, на ноги всю милицию поднимешь, а сгорит твой институт...

— Что ты такое говоришь, Андрей? — округлила на меня свои карие глаза Мария Александровна. — Леша с утра до позднего вечера торчит в своем институте... Я его и вижу-то только утром да поздним вечером... И хватит спорить, поговорите о чем-нибудь другом. Эта чертова перестройка уже навязла в ушах и зубах.

— А воз поныне там, — ввернул Термитников, бросив на жену ободряющий взгляд.

— Леша, поставь Андрею пластинку с последним концертом Майкла Джексона, — сказала Мария Александровна, не поднимая черноволосой головы от раковины, в которой она мыла посуду.

— Я где-то читал, что бедный Майкл Джексон укрылся от своих поклонников и поклонниц в стальном бункере, — вспомнил я. — Боится толпы и СПИДа.

— Помешался или с жиру бесится, — небрежно уронил Алексей Павлович, поднимаясь с желтой деревянной табуретки. Он включил проигрыватель, поставил пластинку. Послышался шорох, шипение.

Мы уселись в комнате за низкий журнальный стол, из динамиков наконец полилась спокойная мелодия, с Кировского проспекта чуть доносился шум машин, редкие гудки. Популярный певец женским голосом что-то пел по-английски.

На подоконнике — две большие стопки книг. Поймав мой взгляд, Алексей Павлович небрежно заметил:

— Еще не прочел. Оставил на субботу и воскресенье. Возьму на дачу и прочитаю.

— Все? — удивился я.

— Я ведь быстро читаю, — улыбнулся он. — У меня свой способ: на страницу пять секунд.

Я этого способа не понимал. Если мне нравилась книга, я читал ее медленно, иногда возвращался назад и перечитывал понравившиеся фразы заново, мог отложить книгу и подумать о прочитанном. А когда галопом по европам... У меня тоже накапливались не прочитанные в городе книги, и я их увозил в Петухи, где не спеша прочитывал.

Вскоре разговор снова вернулся к последним событиям, происходящим в стране. Хотя Алексей Павлович прямо и не осуждал демократические преобразования, тем не менее многое его не устраивало: возможность открыто критиковать начальство, опубликование разоблачительных материалов, откровенный разговор о наших недостатках во всех сферах управления и хозяйствования.

— Почитаешь газеты, послушаешь радио-телевидение и получается, что мы, руководители, только и делали, чтобы было хуже народу, — с возмущением говорил он. — Но ведь это неверно? Мы работали, старались...

— Вот только для кого? — вставил я. — Для себя, или для народа? От вашей «старательности», оказывается, и все беды... Ваши мнимые успехи выпячивались на первый план, а чудовищные промахи замалчивались. Раньше-то по радио-телевидению звучали лишь фанфары! Послушаешь, так везде собрали богатый урожай, государственные закрома ломятся от зерна, а оказывается, каждый год на валюту покупали зерно за границей! Кого же обманывали-то, самих себя?

— Но были ведь и честные работники, — возражал Термитников. — Не обманывали, не приписывали, не воровали...

— Но как и все, мирились с недостатками и помалкивали в тряпочку, — сказал я. — Значит, тоже виноваты.

— И я виноват? — зло округлил небольшие серо-голубые глаза Алексей Павлович.

— Тебе виднее, — дипломатично ответил я.

Термитников, может, дома наедине с женой и возмущался творящимися безобразиями, но публично нигде не высказывал этого. Тут надо быть объективным: если бы он в те годы высказался откровенно, то, разумеется, на своем месте не усидел бы.

И вдруг грянула перестройка! Это было для вольготно себя чувствующих в стране деляг, воров и их покровителей все равно, что взрыв атомной бомбы! Начались громкие, скандальные процессы. Они-то и вскрыли перед всем миром гниль, охватившую самые высшие этажи власти. Призвали к ответу даже тех, кто не без оснований считал, что до конца дней своих будет защищен от правосудия должностью, чином. Да и правосудие-то чинили они сами... Если раньше шутки ради люди считали, сколько раз на одной странице газеты упомянуто в превосходной степени имя Брежнева, то теперь читали горькую правду о нашей нищенской жизни, хозяйственном развале в масштабе всей страны, взяточничестве, воровстве, служебных злоупотреблениях. Не пощадила пресса и партийных руководящих работников, к слову говоря, давно утративших веру в светлые идеалы коммунизма. Партбилет и высокий пост были для них лишь ширмой, за которой творились столь грязные и черные дела, что и итало-американской мафии не снились!

Притихли пока не схваченные за руку воры, жулики, тунеядцы, затаились в своих благоустроенных норах, темными ночами пересчитывали свои тысячи-миллионы, наворованные у государства и народа, лихорадочно искали пути, чтобы бумажные деньги перевести в золото и драгоценности... Это ночью, тайком, а днем на каждом перекрестке восхваляли перестройку, гласность, демократию и мучительно искали в сложившейся неблагоприятной ситуации новые лазейки, веря, что и тут можно пристроиться. Неуютно себя почувствовали липовые доктора и кандидаты наук, писатели, художники, музыканты, которых развелось, как говорится, пруд пруди... Десятилетиями восхваляли эти ремесленники от искусства дикое существующее положение в стране, ее мздоимцев лидеров, за что получали ордена, премии — и вдруг всему конец?! Нет, в это не хотелось поверить. Просто невозможно! Нужно выждать, пересидеть «смутное время», и все снова, как это уже было не раз, встанет на круги своя...

А вот честные люди, народ восприняли перестройку, как долгожданную весну после смертельно затянувшейся осенне-зимней спячки. В общем всероссийском вздохе облегчения и великих надежд потонули брюзжание чиновников и бюрократов, стенания выстаивавших в длинных очередях любителей спиртного, проклятия выгнанных с работы бездельников и «несунов». Не сдавались лишь консерваторы всех мастей. На словах признав перемены, они на деле тормозили перестройку, вставляли ей палки в колеса, делали вид, что ничего не произошло, — мол, мы сидели на своих местах, сидим и до самой пенсии сидеть будем, а что пишут в газетах, так это и раньше было: пошумят-пошумят и угомонятся! А мы как жили по старинке, так и будем жить... С работы-то никого за развал не снимали, вот перебрасывали с одного участка на другой — это было. Начальники — сила, и на дороге они не валяются.

Я понимал Термитникова: как умный человек, он, конечно, был за перестройку, но как развращенный в те годы руководитель, ощущал неудобства своего положения в коллективе. У него даже вырвалась фраза, мол, он, честный руководитель, должен расплачиваться за тех, кто годами обманывал, воровал, злоупотреблял служебным положением!..

Наш разговор у него дома на Кировском проспекте не принес ни ему, ни мне удовлетворения. Недовольные друг другом, мы снова сели в его машину, которую он вызвал по телефону. На Термитникове было стального цвета пальто на меховой подкладке с черным воротником, на голове — пыжиковая шапка. Все это куплено в специальном магазине для руководящих работников... Понимает ли он, что это ненормально? Или давно свыкся с тем, что для ответственных работников любой дефицит подается на блюдечке с голубой каемкой?.. Существуют даже такие термины: «партийный» плащ, «министерское» пальто, «руководящая» шапка.

Трудно, ой как трудно от всего этого отказаться! Может, не так самим руководителям, как их женам, детям, родственникам, которые прикреплены к распределителям. И будто отвечая моим мыслям, Мария Александровна сказала:

— Леша, скажи шоферу, чтобы он утром подъехал пораньше: мне нужно на Сенной рынок поспеть, там появились свежие овощи... И мама просила отвезти ее к двенадцати к портнихе. И вечером мне понадобится машина на пару часов, я обещала к Баландиным подъехать. У них какое-то торжество. Может, и ты заглянешь?

— У меня в шесть ученый совет, — отмахнулся Алексей Павлович. — У Баландиных не задерживайся...

Обычный семейный разговор...

— Где тебя выбросить? — рассеянно глядя на дорогу, спросил Алексей Павлович.

«Выбросить... — усмехнулся я про себя. — Эх, Леша, пожалуй, из тебя уже никогда не вытравишь вельможные замашки!»

— Я сойду на Марсовом поле, — сказал я. — Кстати, я слышал, что у вас отбирают персональные машины?

— От меня не отберут, — помолчав, ответил Алексей Павлович. — Я двадцать лет не ездил в общественном транспорте.

— Говорят, оставят на все учреждение одну-две разъездные машины, которыми будут пользоваться только для служебных целей?

— Говорят... — скривил в недоброй усмешке толстые губы Термитников. — Говорят, что кур доят.

— Сколько машин высвободится, — гнул я свое. — Вот жены-то ваши взвоют!

— Ты на что намекаешь? — подозрительно покосился на меня приятель.

— Это правильное решение, — вдруг подал голос молодой молчаливый шофер. — Надоело у подъездов часами простаивать да детишек в школу возить...

— Вот они, горькие плоды перемен... — добродушно хмыкнул Термитников. — У меня ты, Петр, живешь, как у Христа за пазухой, а когда передадут в общее пользование твой агрегат, посмотрю, как ты запоешь! Будешь вихрем носиться по городу, покурить будет некогда.

— Я на вас не в обиде, — улыбнулся шофер. — А вот другие... Даже за сигаретами на машине посылают!

«Волга» бесшумно мчалась по Кировскому проспекту. Перед мостом через Неву холодный ветер со снежной крупой ударил в лобовое стекло. Я видел, как поземка перечеркнула трамвайные пути и длинным Змеем Горынычем юркнула меж каменными столбами парапета с моста вниз. На Неве, там, где недавно прошел буксир, громоздились поблескивающие сталью ледяные торосы. Мороз накрепко сковал реку, теперь, пожалуй, лишь ледокол сможет проложить водную колею в Финский залив. Угольком мелькнуло что-то черное на девственном снегу, наверное, ворона. Впереди маячила «Нива» с двумя парами голубых лыж, притороченных к багажнику. Мне вдруг вспомнилась деревня, мой приземистый дом с белой снежной крышей, кудрявые от изморози березы на бугре у бани, глубокие заячьи следы вокруг яблонь... Интересно, Гена Козлин обернул молодые посадки елочными лапами? Если позабыл, то зайцы за зиму всю кору обгложут и обкусают нежные побеги. Уже две молодые яблони погибли... В середине января поеду в деревню. Каждый год в это время я езжу туда. Зимой в Петухах еще красивее, чем летом. Тихий морозный лес, утонувший в голубоватом снегу, сугробы такие белые, что глазам больно, не слышно птиц, лишь изредка потрескивают от мороза сосны и ели. Бывает, трудяга-дятел стучит. Лыжная колея тянется через бор, выводит к железнодорожным путям, оттуда открывается вид на самое красивое озеро в окрестностях. На нем не видно рыбаков. Старожилы утверждают, что в озере много растворенного серебра, и рыба, кроме черных окуней, почти не водится.

— Ты вот вспомнил про мое университетское образование, — нарушил затянувшееся молчание Термитников. — Может, бросить все и уйти на преподавательскую работу?

— Не уйдешь ведь, — заметил я. — Такими делами ворочаешь, за границу ездишь — и все побоку? И потом, ты не из тех, кто легко сдается.

Алексей Павлович повернул ко мне крупную голову в отливающей серебром пыжиковой шапке — где они берут такие? — секунду посмотрел в глаза, будто сомневаясь в серьезности моих слов, затем широко улыбнулся. А улыбка у него была обаятельной, суровое начальственное лицо с густыми сивыми бровями сразу становилось мягче, добрее.

— Спасибо, Андрей, — тепло сказал он.

— За что?

— За то, что веришь в меня.