Карусель

5

Увидев на берегу озера массивный каменный крест, Алексей Павлович предложил пройти к нему. Мы свернули с проселка на заросшую травой дорогу, Федориха осталась слева, а вытянувшееся озеро приблизилось. Ни одной лодки не видно. Сегодня четверг, а в пятницу вечером подъедут отдыхающие. Интересная штука получается! Из города едут на это озеро рыбу половить, а мы, местные (я себя тоже причисляю к местным), стремимся вырваться отсюда на другие озера, подальше...

— Вот ты — писатель, — продолжал Термитников. — Разгадай загадку этого креста? Кто его поставил? Зачем? Может, под ним похоронен русский богатырь времен Ивана Грозного или Дмитрия Донского?

Но я слишком был взбудоражен нашим разговором, чтобы совершать мысленный экскурс в прошлое, меня волновал сегодняшний день, ведь я начал работу над романом о сегодняшних событиях. И эта каменная глыба — она лишь отдаленно напоминала крест — не занимала сейчас мои мысли. Мой спор с Термитниковым был и спором с самим собой. Я рассеянно ответил Алексею Павловичу, мол, в отличие от современных архитекторов, в старину зодчие даже в самых отдаленных уголках русской земли умели ставить церкви и храмы на самых красивых местах. Возведенная ими церковь или часовня всегда видна издалека и органично вписывается в окружающий ее пейзаж. Я уже не раз замечал за собой, что вырвавшись из района однообразных безликих зданий новостроек, я с удовольствием останавливаю взгляд на любой сельской церквушке, часовенке... Иногда останавливаюсь и брожу по кладбищу, обычно примыкающему к церквям, читаю надписи на старинных крестах и памятниках, а на современные цементные холмики с конусными пирамидками и смотреть-то не хочется. Почему такой спад в фантазии, выдумке, градостроительстве, наконец — в искусстве в целом? И такая беднота? Кто связал руки художникам, архитекторам, литераторам?..

— Что же ты будешь делать? — спросил я приятеля. Как я ни копался в себе, а сочувствия к нему никак не мог отыскать. Не было у меня к нему сочувствия. Сейчас Термитников олицетворял для меня всех тех, кто нанес нашей стране непоправимый вред, вообразив, что они, партийные работники, все могут, все знают, все предвидят... А вот того, что произошло в 1985—88 годах, они уж никак не ожидали! Рушится вся та иерархическая пирамида, которую возводили десятилетиями. Оказалось, партийные работники десятилетиями занимались не своим делом, подменяя хозяйственников, специалистов, профессионалов и, не обладая достаточными знаниями — считалось, что партийный работник все может, все знает, куда его ни брось! — повсеместно разваливали работу, наносили непоправимый вред народному хозяйству. Да, Термитников — умный человек, но и он с младых ногтей был развращен этой системой вседозволенности, партийной исключительности... Нужны сейчас партии, стране новые способные люди, не тронутые коррупцией, круговой порукой, кумовством. Им, как говорится, и карты в руки. И, наверное, не надо историку заниматься металлургией, а металлургу — банно-прачечными комплексами. У партии и своих задач и проблем достаточно. А те, кто вольно или невольно нанес вред народному хозяйству, партии, те должны уйти...

— Но куда уйти? Мой институтский диплом безнадежно устарел, — будто отвечая на мои мысли, проговорил Алексей Павлович. — Я профессиональный партийный работник, всю жизнь отдал руководящей работе на многих постах. И, поверь, Андрей, старался все делать как можно лучше. Мой рабочий день иногда заканчивался далеко за полночь, не знал я суббот и воскресений... И в благодарность за все это меня теперь на свалку? Как в Америке устаревшую модель автомобиля? Не верю, что я уже не нужен. Партийный стаж, партийная работа — это тоже профессия. И то, что я прошел и знаю, другому так быстро будет не освоить...

— А может, Алексей, ему это и не надо, другому? — сказал я. — Пусть он начинает все сначала. Ты смотри, какие создали для вас условия, а? Вы все имеете, не знаете, что такое дефицит, чего же вам стараться для народа? Вы сами по себе, а народ сам по себе... Правда, работает-то он и на вас. Не сами же выращиваете хлеб, ловите красную и белую рыбу, делаете копченую колбасу, солите икру? Да и из-за границы по льготным ценам шла вам широким потоком лучшая радиотехника, видеомагнитофоны, телевизоры и прочее, прочее...

— Нет, мне надо было отказываться? — нахмурил темные брови Термитников. — Все получают продукты в закрытом магазине, а я, видишь ли, такой порядочный, сознательный, что публично отказываюсь! Кстати, и ваши литературные начальники пользовались распределителями, Кремлевкой, у нас — Свердловкой и прочими благами... И Осинский, и Тарасов, и Боровой. И каждый год первыми списки подавали в Управление делами обкома партии, чтобы не опоздать к раздаче!

— Может, наши литературные начальники и подкармливались у вас, но рядовым писателям ничего не доставалось. На многих предприятиях города распределяли продукты прямо на месте, мы же такой благодати не удостоились... Вот оно отношение партийной верхушки к интеллигенции! Рабочим, служащим — пожалуйста, а эти — перебьются!..

— Отчего в тебе столько злости? Я приехал к тебе, как к старому другу, а ты выливаешь на меня столько помоев, что захлебнуться недолго! Я не враг тебе, людям. Поверь, в меру своих сил старался делать добро... И делал! Ты ведь знаешь! Если бы я был участником революции, разве я думал бы лишь о собственном благополучии? Или воевал бы на фронтах, разве я не сделал бы все, чтобы победить врага? Но я родился в другое время, меня так воспитывали. Такая уж у нас система — двигать некоторых в руководящие кадры чуть ли не со школьной скамьи. Чем выше должность, тем больше льгот: выдвинули на более высокую должность, получай новую машину, кабинет и прочее.

— Я понимаю, Леша, что человек, занимающий высокую должность, должен иметь какие-то привилегии — машину там и прочее, но это не должно заслонять от него людей, народ, вы прячетесь от этого самого народа, даже стекла на персональных машинах сделали темными, непроницаемыми. А прячетесь оттого, что у вас, друг, совесть была нечистая. Вы жили по иным законам, чем народ. Вы стали неприкасаемыми, и в вашем продвижении наверх не нужны были ум, способности, главное — ладить с вышестоящим начальством, угождать ему, изворачиваться, врать. А с народом общались лишь с высокой трибуны, даже в перерывы укрывались от него с начальниками в кабинетах, не дай Бог, какой-нибудь энтузиаст подойдет и чего-либо попросит или пожалуется... Ведь вы жили не в вакууме, все видели, знали, что происходит в стране, в отличие от сидящих на самом верху партийного Олимпа деятелей, знали и принимали это как должное. Народ сам по себе, где-то там, внизу, а вы — сами по себе повыше, над ним, а голубая мечта ваша была — забраться туда, на Олимп, скрытый даже от вас дымкой таинственности и неизвестности. Что-что, а тайны свои вы научились хранить! Никто не знает, что творится на самом верху.

Конечно, это не ко всем относится, много есть честных партийных руководителей, которые по мере сил борются со злом, стараются что-то сделать для людей, но таких во времена Брежнева очень скоро убирали с высоких должностей. Был человек на виду, о нем писали, публиковали портреты, издавали речи, которые никто не читал, а выставили — и могила. Ни слова о нем,, будто и не было такого. Не все даже знают, жив ли бывший деятель или уже умер? Ну, партийные работники, конечно, сделали из этого соответствующий вывод: хочешь хорошо жить, руководить — значит, не высовывайся, не старайся казаться умнее своего начальника... Вот и появилась целая прослойка тупиц, бюрократов, серых личностей, которые якобы проводили генеральную линию партии в народ...

— Ты меня спросил, куда я теперь? — дотронувшись ладонью до гранитной глыбы, проговорил Алексей Павлович. — Не пропаду, Андрей! Ведь нас, таких, как я, очень много в стране, и потом не забывай, много всяких на нашем веку было экономических и политических реформ, менялись и государственные деятели, менялись и реформы, а мы всегда были, есть и будем, пока в СССР коммунистическая партия будет руководящей силой. Куда же без нас? Партия — это не армия, где каждый год призывают на службу, а через два-три года демобилизуют. Я тебе уже говорил, я не против перестройки, я даже готов отказаться от привилегий, кстати, я их не выпрашивал, мне их вместе с должностью и окладом давали. И если бы я отказался, то, наверное, и должность бы не получил. Короче, я еще полон сил и готов исправлять все те ошибки, которые мы допустили, причем на любом посту, но никто не убедит меня, что я — отработанный пар, ни на что уже больше не гожусь. Будет новая линия партии, и я ее так же неуклонно буду проводить в жизнь, как это делал и раньше. Что-что, а к дисциплине нас приучили.

— Ты — да, — подумав, согласился я. — А другие? Те, кто сейчас скрежещут от злобы зубами и готовы бороться насмерть за свое не по заслугам занятое место, за привилегии? Как с ними быть? Ведь они, кто еще остался на местах, а таких очень много, говорят с трибун одно, а втихомолку делают другое, по-прежнему суют нос не в свое дело. Ведь ничем другим, кроме как руководить, они не умеют заниматься! А сидеть в роскошных кабинетах и разгадывать кроссворды вроде бы неудобно. Получается, что выпирает наружу полная твоя ненужность, бесполезность.

Раньше, бывало, решением партии тысячами отправляли коммунистов на руководящие должности в колхозы, совхозы, в милицию, КГБ, а теперь и там они не нужны. Оказывается, партийный работник, который якобы все знает, умеет и может — вовсе и не профессия! Не хотят колхозники председателями райкомовских и райисполкомовских работников, которые столько лет вредили сельскому хозяйству, да и в другие отрасли народного хозяйства нет им дороги, разве что рядовыми. Но кто после черной «Волги» согласится ездить в общественном транспорте? Стоять за мясом, овощами в очередях? А теперь и за кефиром, и хлебом.

— Что это за птица? — показал Термитников на пролетающую цаплю.

Я ответил. Проводив красивую длинноногую птицу глазами — цапля, по-видимому, возвращалась с болота в свое гнездо, — я подумал, что наш сегодняшний разговор с приятелем — это тоже нечто новое и для меня. Никогда раньше я так серьезно не задумывался над всеми этими проблемами. Какой могучий импульс мы все получили, чтобы начать по-новому мыслить? Брежнев и его окружение все сделали, чтобы отучить нас думать, делали вид, что они думают за нас... А теперь только и слышишь разговоры о перестройке, о прошлом, о настоящем и будущем. Будто гигантская турбина запущена, вращение которой уже невозможно остановить. Люди стали думать, причем задумываться о том, как сделать свою жизнь лучше, как изменить существующие порядки, всю нашу систему. Если социализм принял, благодаря былым извращениям в политике, такие уродливые формы, то что нужно сделать, чтобы он действительно стал передовой системой, а не плелся в хвосте мирового исторического процесса? Никто не отрицал положительных форм социализма, но никто теперь не хочет и мириться с деформацией, когда все в экономике, политике, экологии поворачивалось против народа... Вот о чем я каждый день думаю, думают и другие — я ведь не сижу в замкнутом пространстве, все вижу и слышу...

— Больше ни слова о делах, проблемах, — протестующе поднял руку Алексей Павлович, но я уже и сам сообразил, что нужно сделать передышку: Термитников еще не все мне о себе рассказал, у нас еще будет о чем поговорить... — Ты купался в этом году? — повернул он ко мне чуть повеселевшее круглое лицо. — Где твое самое красивое озеро? Пойдем выкупаемся, а? Прямо голышом? Для полного очищения...

Я в этом году еще не купался, но погода была такая теплая, а солнце так ласково пригревало, что, пожалуй, искупаться не грех.

— Есть у меня такое озеро на примете, — сказал я. — Кстати, и называется оно Красавица.

— Веди, Сусанин! — улыбнулся Термитников. — Что наши заботы, печали по сравнению с такой благодатью, а? — он остановился и театрально повел обеими руками вокруг. — Солнце светит и греет, воздух такой, что хочется из фужера как шампанское пить...

— А ты романтик, — рассмеялся и я. Возбуждение, вызванное нашим непростым разговором, вроде бы немного улеглось. Поднимая пыль, со стороны Федорихи катил оранжевый мотоцикл с коляской. В нем сидел в желтой каске знакомый шофер из леспромхоза. Из люльки торчала коса. Наверное, поехал на сенокос. Трава этой весной быстро пошла в рост. Жаворонок, трепеща крыльями в солнечном столбе, разбрызгал по голубому небу звонкие, как серебряные колокольчики, трели. Алексей задрал седоволосую голову и долго, прищурив узкие татарские глаза, всматривался в небо.

— Кто это так заливается? — наконец спросил он.

— Жаворонок.

— Я где-то читал, что, опыляя поля ядохимикатами, их совсем почти истребили...

— Наши, к счастью, выжили, — сказал я. Уже второй год наслаждаюсь я на этом проселке пением жаворонка. Тут же на поле гнездятся несколько пар чибисов, а в кустарнике перед сосновым бором живет сова. Я часто вижу ее в сумерках, иногда нахожу на дороге большое рябое перо. Почему сова теряет перья? Два дня назад по проселку впереди меня весело пробежали два матерых зайца, может, те самые, что каждую зиму старательно обгрызают мои саженцы.

— Черт побери, живешь в городе, иногда в воскресенье поедешь в Солнечное на дачу — так время и катится, а оказывается, настоящая-то жизнь начинается за чертой города... Может, плюнуть на все мои амбиции и приехать сюда, например, председателем совхоза? Или колхоза?

— Думаешь, справишься?

— Неужели не потяну? — искренне удивился Алексей Павлович. — Это с моим-то опытом партийной руководящей работы?

— Потянешь, если сначала окончишь сельскохозяйственную академию, — осадил я его. — Деревня уже не раз испытала набеги «варягов»! Приедут по разнарядке из городов новоиспеченные председатели колхозов, все развалят и с позором уезжают...

— И здесь, значит, мне нет места, — печально констатировал Термитников. — Скоро ты меня и впрямь убедишь, что моя профессия — это пустое место.

— Нет у тебя, Леша, никакой профессии, — сказал я. — Боюсь, что время наступило такое, что придется тебе ее заново приобретать. Не пойдешь же ты рядовым преподавателем учить студентов? Да и чему? И там реформы...

— Ну, спасибо, друг! — криво улыбнулся Термитников. — Утешил!

Дорогу прямо перед нами спокойно переползал уж. Мой приятель остановился, лицо его стало растерянным. Неожиданно метнулся к обочине, подхватил с усыпанной сосновыми иголками земли толстый сук и храбро замахнулся. Я еле успел перехватить его руку:

— Безвредная тварь, — сказал я. — Обыкновенный уж.

— Откуда ты знаешь? — вытаращил на меня серые потемневшие глаза Алексей.

— Видишь, у него по бокам головы два ярких оранжевых пятнышка? Этим он и отличается от гадюки. Кстати, и гадюк не нужно убивать. Если ты на нее не наступишь, она тебя никогда не ужалит.

— Специалист! — рассмеялся приятель, отбрасывая сук и провожая взглядом ползущего по мху ужа.

Я спокойно подошел к пресмыкающемуся — уж все так же неспеша полз в сосняк — взял его в руку, провел пальцами по прохладной глянцевой коже и отпустил.

— Я так не смог бы, — покачал головой Алексей Павлович. — Змею — в руку?!

— Ужа, Леша, ужа, — сказал я.