Карусель

1

Синоптики об этом ничего не говорили, но я заметил, что после сообщений об испытаниях ядерного оружия огромной мощности, через некоторое время по планете прокатывались сокрушительные ураганы со скоростью ветра иногда до двухсот пятидесяти километров в час. Такой ураган пронесся в конце августа 1987 года над Псковщиной, зацепив краем и наши Петухи. Тысячи вывернутых с корнем сосен, елей, берез, осин до сих пор навалены в лесу. Уже пожелтела местами хвоя, на скрюченных корнях побурела земля. А сколько деревьев ураган нагнул в одну сторону! И стоят они, опираясь ветвями на сестер, будто печальные памятники стихийному бедствию. Не живые, не мертвые. Будущей весной они даже снова зазеленеют, но это последняя будет для них весна.

С тех пор, как стали испытывать новое сверхмощное оружие, климат на планете сильно изменился в худшую сторону. Сколько же может терпеть наша старушка-Земля такие могучие потрясения? Ведь никто толком не может точно сказать, насколько это вредно для жизни на Земле? А заводы, фабрики, выбрасывающие миллиарды тонн вредных веществ в атмосферу? А истинное бедствие нашего века — автомобили, которые сжирают в крупных городах кислород, губят растительность, здоровье людей?

Долго многострадальная природа сносила насилие над собой наступающей цивилизации XX века, но, очевидно, и ее терпение наконец лопнуло: нет-нет да и заявит она свой протест разрушительным землетрясением, цунами или бешеными ураганами, сметающими все на своем пути... Каждый день на земле исчезает навсегда какой-нибудь вид растений и насекомых, пресмыкающихся, птиц или животных. Исчезают навсегда, обедняя планету, человечество. Многое уже никогда не увидят наши дети и внуки из того, что мы видели в детстве...

Мои мрачные мысли сразу рассеялись, лишь я вышел на набережную канала Грибоедова и увидел оцепленный многоярусными строительными лесами храм Спаса на крови. Мне нравилась эта необычная церковь. Сколько в нее вложено ума, таланта! Всякий раз, выходя на прогулку, я сворачивал к ней и подолгу стоял, разглядывая многочисленные мозаики. Уже много лет храм ремонтируется, очищаются от копоти золоченые и будто облитые разноцветной глазурью купола, кровли шатров, поливная черепица. Но больше всего меня радует вдруг неожиданно открывающаяся взору отреставрированная мозаика на фасадах. Я еще ни разу не видел на лесах рабочих или реставраторов, но тем не менее, приезжая из Петухов в Ленинград, всякий раз замечал очищенные мозаичные панно, сияющий золотом купол, рядом с которым закопченный выглядел чернецом-монахом. Я прочел, что известные русские художники участвовали в создании этих мозаик. В. М. Васнецов сделал эскизы четырех мозаик, врезанных в треугольные фронтоны над крыльцами западного фасада. Это «Несение креста», «Распятие», «Снятие с креста» и «Сошествие в ад». Панно «Воскресение Христово» — северный фасад — создано по эскизу М. В. Нестерова.

Был тихий осенний день, меж пепельных облаков сияло солнце. И будто второе солнце, пылал недавно освобожденный от лесов обновленный золотой купол на церкви. На чугунных перилах набережной сидели чайки. Сгрудившиеся на асфальте зарубежные туристы слушали своего гида и щелкали фотоаппаратами.

Шагая по Невскому, я задумался: откуда брались такие удивительные мастера в нищей, лапотной, как мы знаем из истории, России? О петербургских архитекторах я уж не говорю. Их имена известны всему миру. Но никому не известные каменщики, плотники, резчики по металлу и дереву, кузнецы, литейщики — они что, рождались с золотыми руками? Ведь можно пройти весь Ленинград вдоль и поперек и не увидеть ни одного здания современной постройки или памятника, чтобы они хоть в какое-то сравнение шли с тем, что было создано в старину! Почему вдруг такая бедность фантазии, убожество, бездарность? Стоит коренным ленинградцам прослышать, что в том или ином районе города собираются сносить старое, обветшалое здание, имеющее историческую ценность, чтобы на его месте построить новое, современное, как возникает стихийное движение против этого, люди пишут в горисполком, обком КПСС, собираются на митинги у здания и протестуют. Ленинградцы не хотят, чтобы современные архитекторы уродовали прекрасный город.

Я люблю живопись, часто бываю в Эрмитаже, Русском музее. Невольно задумываешься, сравнивая старинную живопись с современной: что произошло, почему художники так плохо стали писать? Их «нео» и «измы» только раздражают. Побывав на выставке современных художников, будь это наши или зарубежные, начинаешь думать, что они просто не научились владеть кистью. Ведь чтобы написать картину так, как писали Рубенс, Веласкес, Тициан или наши — Шишкин, Нестеров, Васнецов, Суриков и другие, нужно не только иметь большой талант, но и обладать профессиональным мастерством. А нужно ли оно, чтобы разбрасывать на полотне краски и размазывать их малярной кистью?

Странная получается штука: даже опередив свое время в ракетостроении, создании современного разрушительного оружия, мы катастрофически отстали в градостроительстве, во многих видах искусства, ручном ремесле.

Вот самый простой пример: у нас совершенно нет мастеров малой скульптуры. Разве можно сравнить любую бронзовую фигурку, отлитую в старинных мастерских, с аляповатой современной? Причем, отлитую не из бронзы, а из какого-то суррогата. И так везде, куда не глянь! Еще великое счастье, что у нас есть художники-реставраторы, которые своим кропотливым трудом не дают окончательно погибнуть старинному искусству, архитектуре, памятникам. Ей-Богу, я их ценю гораздо больше, чем сотни современных художников, соревнующихся в создании безобразных поделок, которые кое-кто из искусствоведов выдает за «новое слово» в живописи...

Как приходят в литературу серые писатели и поэты, я знаю. Стоит еще поговорить о групповщине. Многие имеют о ней самое смутное представление. Что же это такое? В общем-то, предполагается группа людей-единомышленников, поддерживающих друг друга. У группы должна быть своя система, цель, к которой она стремится, и «оружие» для борьбы с инакомыслящими. То есть, не с членами группы. Группа не терпит талантливых людей — ее ядро — серяки и графоманы.

Групповщина все время в действии, движении.

Чтобы сохранить себя, она должна иметь свою прессу, издательства, журналы. Если нужно кого-либо из своих выдвинуть, члены групповщины начинают его громко рекламировать в печати, на радио-телевидении, где долгие годы сидят свои, тщательно подобранные люди. Понадобится кого-то из противников скомпрометировать — разворачивают целую кампанию против него, вплоть до провокаций, как случилось со мной.

Группой кто-то должен руководить, направлять ее духовно, использовать и в своих личных целях — иначе какой смысл во всем этом? Группа без руководителя — то же самое, что пчелиный домик без матки. Она не жизнестойка. Групповщину еще можно сравнить с саранчой: одна особь ничего опасного из себя не представляет. Ученые, исследующие миграции, знают, что одно насекомое даже не способно знать, в какую сторону ему лететь, а вот когда саранча собирается в тучу, тогда она слепо подчиняется каким-то еще не ведомым жизненным законам: она не имеет проводников, разведчиков, но вместе с тем безошибочно выбирает направление. Никакой команды не подается, и вместе с тем туча саранчи одновременно взлетает и так же дружно садится. В действие вступает коллективный разум. Ему подчинена каждая особь. А о том, какой колоссальный вред саранча наносит всему животному и растительному миру, всем хорошо известно. После нее остаются, будто после страшной засухи или пожарища, огромные полосы пустынь. Страдают целые регионы...

Еще не придумано радикальное средство борьбы с саранчой, как и не придумано, как положить конец групповщине. Она вездесуща, но главным образом обитает в сфере науки, литературы, искусства. Рабочий класс, крестьянство не знают, что это такое. Групповщине чужд физический труд. Она не созидает, а интригует, точнее, все вокруг разрушает. Возникнув, групповщина начинает всем остальным диктовать свои условия. По своей сути она — безжалостный убийца всего талантливого. Потому что талантливые люди никогда в групповщину не войдут. Им чуждо это, у них есть достоинство, убеждения. Достаточно внимательно познакомиться с биографиями великих людей литературы и искусства. Истинный талант всегда в чем-то одинок, он избегает толпы, суеты, у него свой огромный мир, который он в течение всей своей жизни осваивает, синтезирует в произведения искусства. Талантливый человек не станет групповщиком, но и бороться с групповщиной не способен, чем и пользуются групповщики. Если видный талантливый человек их не трогает, не старается разоблачить, они тоже поддерживают с ним нейтралитет, хотя по сути своей групповщин в душе ненавидит все талантливое, потому что талант напоминает ему о собственном ничтожестве. Ненавидит, но молчит, как бы признавая талант. Я имею в виду талант уже известный, состоявшийся. Талант, лишь зарождающийся, групповщина на корню старается подчинить себе, уравнять с собой, но если этого не случится, то просто-напросто уничтожить. Не физически, конечно... Есть много способов убить талант. Например, молодого непокорного талантливого писателя вовлечь в пьяные оргии и споить. Сколько нам известно таких случаев? Это было и раньше, и теперь. Не поддается на пьянство, можно другим способом дискредитировать: подстроить какую-нибудь неприятность с женщиной, подставить милиции, пустить грязную сплетню.

Такие «ходоки» в высшие партийные органы, как Тарсан Тарасов, Осип Осинский, Олежка Боровой, Юрий Ростков, всегда найдут способ опорочить своих недругов, представить их в самом неприглядном виде.

Умело навешивается ярлык — и он будет каторжным бубновым тузом годы светить на спине неугодного групповщине человека. Если талантливый молодой писатель ополчился против групповщины и лезет на рожон — выступает, пишет, возмущается, то легче всего ему приклеить ярлык неуживчивого человека, склочника, кляузника. Стоит такому на собрании подняться на трибуну, как раздаются недовольные возгласы, топанье ног по полу. Раз за разом прокатывать таких в выборные общественные организации, не посылать на съезды писателей, не улучшать жилищных условий, доводить до курирующего Союз писателей начальства, что этот человек — ненормальный, экстремист, антисемит. Допустим, талантливый, обладающий чувством собственного достоинства писатель выстоял, не сломался, книги его нарасхват. Коллективный разум групповщины быстро перестраивается: начинается безудержное восхваление молодого таланта, он выдвигается на премии, включается в списки для награждения, дружно избирается во все руководящие органы Союза писателей... Каждый ли сохранит при таком грохоте хвалебных литавров свою былую принципиальность и желание разоблачить групповщину? Да и кого теперь разоблачать, если тебя окружают милые, интеллигентные люди и якобы искренне восхищаются тобой?..

И, зацелованный, заласканный молодой, да и немолодой, талант закисает, чахнет, становится в позу оракула и уже не пишет, а изрекает, не борется, а поучает... А запущенная машина восхваления крутится, не стоит на месте: любой пустяк, вышедший из-под пера любимца публики, превозносится, как шедевр. И вскоре все, кроме погубленного навсегда таланта, понимают, что он остановился, стал неинтересен, надоел...

Есть еще один десятилетиями проверенный способ убийства таланта: полное замалчивание его. Пусть книги нарасхват, пусть на черном рынке за них платят втридорога, пусть книголюбы, которых никогда не обманешь, выменивают его книги на детективы, классику, делать вид, что такого писателя не существует. Его фамилия не появляется даже в обзорных статьях. Упаси Бог ругнуть его даже за неудачный роман! Нельзя к такому писателю привлекать внимания. Только гробовое молчание! И главное, не допускать, чтобы он печатался в журналах! Журналы выходят большими тиражами, их все-таки читают, в том числе и начальство; вдруг кто-либо из честных критиков обратит внимание на фамилию талантливого писателя?

Я сам слышал в Доме творчества в Пицунде, как молодая женщина разговаривала за обеденным столом с представителем московской групповщины.

— Я прочла книгу такого-то... — верещала она. — Какая талантливая книжка! Я не отрываясь всю ночь читала... Вы знаете его?

Ее собеседник небрежно уронил:

— Не знаю... А вы читали о нем где-нибудь? Видели его по телевизору? Слышали о нем?

— Но я с трудом в библиотеке выпросила его последний роман! На него — очередь!

— На детективы тоже очередь, а разве это литература?

Дама озадаченно замолчала, очевидно, решив про себя, что она, как говорится, ни уха ни рыла не понимает в литературе, хорошо, что нашелся умный человек и просветил... Больше она никому не скажет, что взахлеб прочла хорошую книжку, а то ведь могут на смех поднять!..

А назвала она фамилию годами замалчиваемого, но крупного талантливого писателя, книги которого действительно трудно достать даже в библиотеках... И по Гамбургскому счету ее собеседник — бездарный московский литератор Эдик Эрдлин — отлично знал истинную цену этому писателю. Но в том и сила групповщины, что она повсюду порочит тех, кто ей не угоден. При всяком удобном случае Эрдлин будет компрометировать писателя. И он, и десятки других. В застольных и частных беседах, на встречах с читателями, журналистами, издателями — всюду будут брошены ядовитые семена, из которых должны вырасти сорняки, заглушающие талантливое деревце.

Выбранные группой рабочие секретари правления верой и правдой ей служат: проталкивают книги членов группы в издательства, в своих докладах называют серых писателей талантливыми, потом эти же фамилии посылаются в Москву руководителям большого Союза для доклада на съезде, должен ведь он там назвать имена ленинградцев? Я сам слышал, как известный поэт — литературный чиновник, чуть ли не жуя лист с текстом, заикаясь и путаясь, называл в числе самых талантливых в России никому не известных прозаиков, поэтов, драматургов, переводчиков. Перечислил всех тех, кого ему подсунули...

Мои московские друзья с изумлением слушали «смелые» выступления на съезде писателей напористых молодых ленинградских литераторов, которые ничего не создали и никогда ничего не создадут. Ведь список выступающих на съезде тоже подготовила группа. Слушая болтунов и демагогов, изумлялись не только москвичи, но и ленинградцы, которые не состояли в групповщине. Удивлялись тому, как эти серые литераторы проникали на съезд? Ведь туда должны выбираться самые известные, талантливые?!

Создав свой микроклимат в писательской организации, групповщина борется за каждое издательское место, за каждый журнал, за каждый печатный орган. Везде должны быть свои люди. И пусть во главе, например, партийной газеты стоит человек из обкома, он все равно ничего не решает, потому что, как правило, партийные функционеры мало чего смыслят в той отрасли, куда их с повышением направляют. Дела-то все равно вершат рядовые специалисты. Если главный редактор артачится, чего-то хочет изменить, тогда такие люди, как Осинский или Тарсанов, имеющие вес в партийных органах, начинают его подсиживать, «капать» и такого человека рано или поздно убирают. Но чаще всего главных просто-напросто с потрохами покупают: будь то обыкновенная взятка или, например, прием в члены Союза журналистов, а то и в Союз писателей. И такой «деятель» в ответ за заботу верой и правдой служит «хозяевам», а обком — это как «крыша», под прикрытием которой творятся неблаговидные дела.

А кандидатов они готовят заранее, как раз из тех, кто был на виду, о ком писали газеты, кто выступал на съезде. Ведь от этого назначения зависит их существование. А вдруг придет честный, принципиальный руководитель и объявит войну групповщине? Или того проще, не будет печатать серые книги. Был такой случай в Ленинграде, так в Госкомиздат РСФСР, в ЦК КПСС за два года пришло на такого руководителя издательства около трехсот коллективных писем и анонимок. Собирались деньги у членов группы на поездку специальных горластых «делегатов» в Москву... Руководителя довели до нервного истощения и все-таки нашли повод снять с работы.

За своих же групповщина стоит горой. Много лет в руководящих органах ленинградского Союза писателей на штатной должности работал Боба Нольский, высокий, с пышной, вьющейся шевелюрой, тронутой благородной сединой, длинным лошадиным лицом. Как писатель он был полный ноль, в этом смысле полностью оправдывал свою фамилию. Он смолоду примкнул к групповщине, почему и сделал себе карьеру. Пользуясь своим служебным положением, каждый год издавал то в одном, то в другом издательстве книги прозы, фантастики, очерков. Книги годами лежали на прилавках, складах, но на это раньше не обращали внимания! Боба много ездил от Союза писателей по заграничным командировкам и охотно делился с миром своими наблюдениями на уровне среднего газетчика. Он был одним из ставленников групповщины, верой и правдой служил ей, но был у Бобы один серьезный недостаток — он запойно пил. Не так, чтобы каждый день, а раз-два в месяц срывался. Пил без просыпу по восемь-десять дней. Когда это случалось в Союзе писателей, где он работал в штате, Бобу быстренько увозили на служебной «Волге» домой, где он в окружении близких друзей вольготно пил-гулял. Из дома его не выпускали, чтобы не попал в вытрезвитель. Потом Нольский возвращался в свой просторный кабинет, осунувшийся, помятый, бледный, с дурным запахом перегара изо рта и старательно правил собственные рукописи в рабочее время. Кто бы ни сунулся к нему в кабинет, Боба Нольский важно сидел за письменным столом. На собраниях Боба говорил гладко, округло, когда нужно, высказывал выверенные и обговоренные с руководителями групповщины Осинским и Беленьким критические замечания в адрес тех или иных организаций.

И все же Нольский несколько раз попадал в вытрезвитель, раз даже его выставили из Дома творчества, где он тоже широко и вольно запивал на отдыхе. Но что бы ни случалось, всякий раз Бобу Нольского вызволяли, спасали, горячо защищали, скрывали его пьяные проделки от писательской общественности. Боба был нужен, Бобой дорожили и неуклонно двигали вверх по служебной лестнице. Трезвый он выглядел импозантно с депутатским значком районного Совета, с годами на длинном лошадином лице появилось барственно-начальственное выражение, которое в брежневские годы ценилось гораздо выше ума. Групповщина тем и сильна, что она, как опытнейший шахматист-гроссмейстер, все рассчитывает на много ходов вперед. Облюбует групповщина своего человека с хорошо подвешенным языком и значительной внешностью, послушного ей, готового все выполнить, что прикажут, и начинает понемногу его двигать вверх, заодно проверяя его деловые качества. Малоизвестный писательской общественности человек вдруг автоматом избирается в партбюро, потом в правление, немного погодя становится рабочим секретарем, примелькается у партийного начальства, а там, глядишь, дадут ему издательство или журнал. Если не главным редактором, то хотя бы заведующим художественной редакцией. И то, что как писатель он пустое место, это никого не волнует. Групповщина вся состоит из серых, неизвестных писателей, а свой свояка видит издалека.

Выручили Бобу Нольского даже тогда, когда он сильно погорел в Японии, в стране восходящего солнца. Был там с группой литераторов. Запил он не на шутку, отстал от делегации и потерялся на шумных улицах японской столицы, где на каждом шагу питейные заведения. Полдня его разыскивали, а когда нашли в дешевом кабачке, он не мог и двух слов связать. Остряки потом шутили, что слова: «Хочу сяки» он произносил довольно внятно... Бобу с трудом погрузили в самолет, улетающий в СССР, даже хотели привязать к креслу, да было нечем. Боба и в самолете ухитрился учинить скандал: привязался к стюардессе, оскорбил ее, громко требовал коньяка или водки...

Все это тоже сошло с рук Бобе Нольскому. Ну, может, в узком кругу и пожурили его Осинский и Боровой, сказав, что пить ведь можно и дома, закрывшись на замок...

За границу Боба, однако, продолжал регулярно ездить, иногда даже по два-три раза в год, но больше таких срывов, как было в Японии, не допускал. Говорили, что к нему специально приставляли человека, чтобы следил за ним и не давал свински напиваться...

Бобa был членом партбюро, и когда меня туда обманным путем вытащили из Калинина, тоже выступил против, обвинив меня в недостойном советского писателя поведении в кафе...

Я не выдержал и напомнил ему, что, дескать, у тебя у самого рыльце в пушку... Ведь в Доме творчества в Комарово, где Боба утром с похмелья выпил целый флакон моего одеколона «Русский лес», я потом его пьяного вытащил почти из-под колес электрички, куда его занесло после того, как открыли в 11 часов винно-водочный магазин за станцией...

— Мы сегодня обсуждаем Андрея Волконского, а не Бориса Нольского, — гортанно произнес он, не глядя на меня.

— С больной головы на здоровую... — укоризненно покачал плешивой головой Осинский.

На партбюро Боба Нольский был трезв, тут уж ничего не скажешь. Меня удивило другое: как он, известный у нас пьяница, мог набраться нахальства в этом пороке обвинить меня, в общем-то непьющего человека?.. Даже мелькнула мысль потребовать у него выпитый в моем номере одеколон.

А Юрий Ростков? Да он на дню пять раз спустится со второго этажа в кафе, чтобы выпить рюмку коньяка и запить черным кофе. У него и тогда была багровая физиономия...

После расправы, иначе я не мог назвать все, что произошло со мной в 1969 году, меня больше не избирали в правление, на съезды писателей. На Воинова, 18 я с тех пор появлялся редко, что тоже мне было вменено в вину, дескать, Волконский чурается общественной жизни, не бывает на собраниях, не видно его и в Союзе писателей... Я думал, что больше не будут меня волновать писательские дела, все чаще уезжал в деревню и там каждый день по пять-шесть часов работал, но от собственных мыслей не спрячешься, не убежишь и на край света. И если в Петухах мне еще удавалось на время забывать обо всем, то, вернувшись в Ленинград, я ежедневно сталкивался с теми самыми вопросами, о которых не хотел думать. Мне звонили знакомые писатели, упрекали за то, что я оторвался от жизни писательской организации, рассказывали, что против групповщины теперь, когда происходят в стране такие великие перемены, активно стала выступать талантливая молодежь... Но я знал и другое: я читал обширные статьи в «Литературке» об Осинском, даже наткнулся на положительную рецензию в центральной газете, где расхваливали Беленького, книги которого загромоздили прилавки магазинов. Оказалось, что эти душители всего талантливого непостижимым образом были в первых рядах перестройки! И снова Осинский, Тарасов, Боровой, Беленький называли в числе самых талантливых ленинградцев нечитаемых, серых писателей, а те снова, как и прежде, восхваляли их... Разве написать обо всем, что случилось со мной?..