Карусель

Пролог

Человек редко помнит свое лицо, а уж постоянно контролировать смену выражений на нем не под силу даже великому артисту. Бродя по шумным, многолюдным улицам Ленинграда, я смотрю не только на прекрасные своей неповторимой архитектурой старинные здания, соборы и дворцы, но и на лица людей. И вот какое вынес я впечатление: лица советских людей и лица иностранцев разительно отличаются. Лица наших людей в своей массе чем-то схожи: этакий налет равнодушия, безразличия. Иногда толпа прохожих на Невском вызывала в моей памяти солдатский строй. Будто невидимый внутренний командир скомандовал, — и все шагают в ногу. Идут люди и будто несут в себе безмолвный протест. На лицах советских людей, как в зеркале, отображались вся беспросветность нашей жизни, неверие в будущее, я бы даже сказал, рабская покорность судьбе.

Подобного не скажешь про иностранцев. Я долго как-то в Париже на Монмартре наблюдал за продавцом устриц: мимо текла толпа прохожих, туристов, а он виртуозно делал свое дело: любовно раскладывал на тележке свой неаппетитный для нас товар, обливал острой приправой, что-то смешивал в стеклянных банках, жонглируя ими. Каждого покупателя встречал радостной улыбкой, и те вступали с ним в оживленный разговор. И главное — у него не было скованности, стеснения, хотя мимо проходили тысячи разных людей. Человек был при своем деле, и это дело вселяло уверенность, придавало ему значительность.

Лица советских людей стали заметно меняться в середине восьмидесятых годов. Все меньше я видел тупо равнодушных, угрюмых людей, бредущих по улицам, будто в никуда. Оживились лица, в них наконец-то стала проглядывать индивидуальность. И самое удивительное для меня открытие: на многих лицах явственно проступили черты пробуждающегося достоинства, до той поры начисто стертые бесчеловечными условиями нашего проклятого существования.

Народ, будто великан, медленно пробуждался от многолетней спячки, протирал застланные серой дремой глаза, отряхивался, расправлял могучие плечи, с изумлением оглядывался назад, где десятилетиями царили ложь, хаос, бесхозяйственность, коррупция, где, сознательно попирая права простых людей, жировала элитарная прослойка нашего общества. Ни царь, ни фабрикант, ни помещик не имели столько привилегий и никогда не пользовались безвозмездно государственной казной, как партийные и советские чиновники. Они построили для себя свой собственный «коммунизм» и жили в нем, как боги, закрыв глаза на бедственное положение страны, народа.

Закончив очередную главу нового романа, я не мог усидеть долго дома, меня тянуло на городские улицы, на площади, к беспокойной Неве. И к незнакомым людям. Иногда я чувствовал себя Алладином, попавшим в пещеру с несметными сокровищами, а иной раз — заблудившимся странником в безводной пустыне... Вышагивая километры по Ленинграду, я находился не в плену своего воображения, а в гуще тех самых людей, о которых вот уже без малого четверть века пишу. И еще одно гнало меня в любую погоду из квартиры — это давняя мечта встретить ту самую единственную и неповторимую женщину, которую все мы, мужчины, ищем и во сне, и наяву. Тот самый неуловимый идеал, который, будто маяк в бурном море, сулит спокойствие и тихую пристань. Выпотрошенный работой, я, как аккумулятор, заряжался людьми, атмосферой города. Наверное, человек не может быть долго опустошенным, иначе он уже не человек, а лишь одна оболочка.

Существует такая красивая сказка для взрослых: мол, для каждого родившегося на земле человека существует в мире идеальная половинка, то есть предназначенная самой судьбой тебе женщина, которую нужно искать. Найдешь — будешь всю жизнь счастливым. Вот и живут мужчины и женщины, любят друг друга, рожают детей, становятся старыми, а нет-нет и приходит им в голову, что половинку-то свою они так и не нашли...

Может, и я брожу по городу и ищу свою пресловутую половинку? Банальная истина, но верить в это хочется... Много навстречу попадается красивых женщин, это и блондинки, и шатенки, и брюнетки, и рыжие. Высокие и маленькие, худенькие и полные. За иной из них хочется идти следом. Я так иногда и поступаю. И мы приходим к какому-нибудь многоэтажному жилому дому, к учреждению или к станции метро, и, привлекшая мое внимание, женщина скрывается за тяжелой парадной дверью или ярким цветочным пятном вливается в поток спускающихся по эскалатору к поездам метро. Туда за ними я никогда не иду, пятикопеечные рукастые автоматы преграждают мне путь, как бы отрезвляют меня. А вот напротив какого-нибудь каменного дома с кариатидами и железными балконами, в парадную которого вошла моя незнакомка, я подолгу стою, глядя на многочисленные окна и гадая, которое ее? Думаю о том, какая она дома: такая же красивая, как на улице, или раздраженная, злая? Улыбается мужу, детям или ворчит на них, срывает накопившееся за день зло? И кто она по профессии: врач, учительница или секретарша у какого-нибудь начальника? Термитников — мой приятель, директор института — говорил, что многие жены руководящих работников требуют, чтобы мужья имели в приемных только пожилых секретарш.

Иную незнакомку я вспоминаю по несколько дней и кляну себя за стеснительность — мог бы подойти и познакомиться. Сколько я вижу разбитных молодых и немолодых людей, которые запросто знакомятся на улице с девушками, женщинами. А я вот не могу. И потом, мне приятнее думать о незнакомке, придумывать ее.

В Ленинграде весна, но люди еще одеты по-зимнему. Я не люблю ленинградскую весну: она грязная, дождливая, с порывистыми ветрами, сырая, как болото. Вот осень — другое дело! Осенью Ленинград как никогда величествен и прекрасен. Я бы даже сказал — романтичен. А сейчас на реставрированных зданиях, дворцах мутные потеки, в скверах обнажилась земля, из водосточных труб уныло брызгает вода вперемешку с полусгнившими прошлогодними листьями, которые набились туда еще с осени, асфальт блекло-грязный, — легковые машины до крыш забрызганы засохшей грязью. Нужно держаться подальше от края тротуара, не то обдаст тебя мутной ледяной водой, а ближе к зданиям прижиматься опасно — над головами нависли сосульки. Кое-где тротуары огорожены веревками с красными полощущимися на ветру лоскутками. И вода в Неве неприветливая, у парапетов колышутся грязная накипь, отбросы. Даже энтузиастов-рыбаков не видно у мостов в эту пору. И все равно мне легко нынче дышится в городе, я знаю, что скоро солнце растолкает прямыми лучами будто остекленевшую серую муть и разом обрушит на город потоки яркого света, бликов, солнечных зайчиков. Засияют позолоченные шпили на соборах, разгладятся глубокие морщины на сурово насупленной Неве, подсохнет асфальт, будут парить белоснежные чайки, заснуют под железными громадами разводных мостов байдарки и речные трамваи. Весеннее солнце вмиг преобразит хмурый, отяжелевший от моросящих дождей город, небо явит истосковавшемуся взору свою синеву, ветер принесет вместе с птичьими голосами запахи талой воды, прелых лесных листьев, развороченной плугами земли.

Я жду этого момента, боюсь его пропустить. Еще с раннего детства меня волновали запахи пробуждающейся от зимней спячки земли, звали в неоглядные дали, будили в душе надежды на великие перемены, вселяли уверенность в себе, в свое будущее. Думаю, каждый нечто подобное испытал в весеннюю пору.

Я уже давно наблюдаю за высокой почти воздушной женщиной в светлом плаще с поясом и блестящей пряжкой. На ногах у нее коричневые остроносые сапожки. Талию можно двумя ладонями обхватить. Каштановые волосы завиваются на концах. И хоть день пасмурный, с хмурого неба моросит невидимый дождик, молодая женщина улыбается, глаза ее сияют какой-то внутренней радостью. Сейчас шесть часов, закончился рабочий день. Я увидел ее стоящей у Александровской колонны на Дворцовой площади. Ее шажки мелкие — очевидно, под плащом у нее узкая юбка, — острые каблуки сапожек звонко стучат по асфальту. У чугунной ограды Летнего сада, еще не открытого для посетителей, незнакомка в светлом плаще остановилась и, обхватив руками решетку ограды, стала смотреть на мокрые старые деревья в саду. — Если бы у меня был фотоаппарат, я сфотографировал бы ее на фоне строгой черной чугунной с позолотой решетки Летнего сада. Она казалась залетевшей сюда с юга красивой бабочкой, которая прилепилась к чугунной ограде. Тонкое глазастое лицо было радостно удивленным, длинные черные ресницы вздрагивали, на губах — летучая задумчивая улыбка.

Что она там увидела? Поблескивающие лужи на желтых тропинках, осклизлые корявые ветви деревьев, кучи мокрых листьев за скамейками, смутные очертания закрытых на зиму скульптур?

Мне приятно было смотреть на эту, казалось, из другого мира залетевшую сюда женщину: всегда приятно видеть счастливого человека. И я, вопреки своему обычаю, вдруг заговорил с ней.

— Вы такая счастливая, даже завидно, — сказал я, подойдя к ней.

Она даже не повернула головы, все также пристально всматривалась в пустынный парк. Мне на память почему-то пришли портреты женщин Модильяни: у них такие же высокие, тонкие шеи.

— Вы не знаете, куда делись белые лебеди? — произнесла она. И я понял, что вопрос ее не ко мне, а скорее к Летнему саду. Я не помню, видел ли прошлым летом в Карпиевом пруду лебедей.

— Они, наверное, осенью улетели в теплые края, — сказал я.

Голос у нее девически звонкий, последние гласные она немного растягивала. Я видел темный завиток возле маленького розового уха с белой круглой сережкой, видел ее нежный, чистый профиль, прямой нос, удлиненный разрез карих глаз.

— Я так любила на них смотреть, — продолжала она. — Они так величественно плавали парами. Он и она.

— Как вас звать? — спросил я, улыбаясь в ответ. Глядя на нее, просто невозможно было не улыбнуться. Вместо стеснения, напряженности я почувствовал необыкновенную легкость. У нее такое счастливое и милое лицо, она не кокетничает и не делает вид, что ей неприятно неожиданное уличное знакомство.

— Лена, — сказала она. — А фамилию мою вы все равно не запомните... Впрочем, у меня скоро будет другая фамилия... — улыбнулась и прибавила: —Запоминающаяся.

— Можно я вас провожу?

— Бога ради, — взглянув на маленькие белые часы, сказала она, — только для вас это... лишние хлопоты... Я еду в Пулково встречать своего жениха. Он прилетит из Лондона в двадцать десять, рейсом...

— Англичанин? — упавшим голосом спросил я.

— Командир корабля «Ил-62», — счастливо рассмеялась Лена. — Это его последний рейс. Послезавтра мы улетаем в Геленджик. Это наше свадебное путешествие.

— Поздравляю.

— Спасибо, — улыбнулась она и вдруг стремительно выскочила на проезжую часть и подняла руку. Я снова поразился, какая у нее тонкая талия. И такси, издав тягучий скрип тормозов, резко остановилось. Перед такой девушкой любой остановится.

Прежде чем закрыть желтую дверцу с вмятиной, повернула ко мне свое милое, глазастое улыбающееся лицо и произнесла:

— Вы еще будете счастливы, вот увидите!

И укатила. На влажном асфальте остались широкие следы покрышек. Их вскоре перекрыли другие, мокрые следы. А я стоял у чугунной решетки Летнего сада и смотрел ей вслед. И в ушах моих серебристым колокольчиком звучал ее звонкий голос. Уже и машины давно не видно, она взлетела на горбатый мост через Фонтанку и будто провалилась в преисподнюю, а я все смотрел и думал: почему она так сказала? Я не считал себя тогда несчастным. Напротив, я закончил книгу и пребывал в том восторженно-приподнятом настроении, которое не так уж часто посещает нашего брата, писателя.

Тяжелая холодная капля скатилась со лба на нос, потом на подбородок. В Летнем саду протяжно скрипнуло старое дерево, и будто послышался тяжелый вздох. Может, мраморная богиня проснулась в деревянном ящике и требует, чтобы ее освободили?..

Шагая по набережной к Литейному мосту, я думал, что счастье делает человека щедрым, ему хочется со всем миром поделиться. Правда, это свойственно только очень хорошим людям. Плохие люди своим счастьем ни с кем не делятся. Им это ни к чему. Думал я и над словами девушки, так легко и непринужденно сорвавшимися с ее губ.

Откуда мне было тогда знать, что Лена, которая и видела-то меня всего несколько минут, сумела так глубоко заглянуть в мою душу? Все мы ждем своего счастья, но счастье само не приходит, его дарят люди. Вот только жаль, что Ленино пророчество не осуществилось... А может, еще просто не пришла пора? И обещанное счастье впереди?..