Казаки-разбойники

Два брата

В воротах стояли двое — Юйта Соин и его старший брат Миха. «Миха» — так называл его Юйта, потому что не мог выговорить «Миша». Вслед за Юйтой так же называл Мишу весь двор, ребята и взрослые, — «Миха».

Раньше Люба никогда не видела братьев вместе. Вообще вся семья Зориных по двору и по улице ходила поодиночке. Вот мать пробегает с клеёнчатой сумкой. Отец солидно и медленно проходит, со всеми громко здоровается, а если пьяный, останавливается поговорить. Нинка, ей уже шестнадцать, часто стоит на улице около магазина, но не покупает, а только смотрит. Миха проходит по двору хмуро, ни на кого не смотрит и ни с кем не говорит. А если встретит человека, нарочно отвернётся: вот, мол, как я тебя презираю и мне на тебя наплевать. Ну, а Юйта Соин, это дело известное, лучше ему не попадаться. Юйта отлупит и девчонку и мальчишку. Мама всегда говорит Любе: «Не смей близко к Зорину подходить».

А Любка и не подходит. После истории с оловом она мимо Юйты быстро-быстро пробегает, а чтобы он не догадался, что ей страшно, она говорит: «Ой, кажется, у нас телефон звонит!» — и делает озабоченное лицо.

Сегодня Юйта и Миха стоят вместе. Люба впервые обратила внимание, как сильно похожи они друг на друга — те же угрюмые тёмные глаза, чёрные растрёпанные брови, даже цвет лица одинаковый, сероватый, — только Миха небритый, а Юйта неумытый, как всегда. Они стоят и мирно разговаривают. Миха говорит, энергично взмахивая рукой, а Юйта слушает и кивает. Издали Любке показалось, что Юйта даже улыбается. Такого она никогда не видала. Захотелось подойти поближе и послушать, про что они говорят. Любка подошла. Остановиться она побоялась, а только замедлила шаг. Кому какое дело, быстро идёт человек или медленно. Может быть, человек устал, чего же ему спешить? Братья не обратили на неё внимания и продолжали разговор.

— А ещё возьмёшь мои папиросы, — сказал Миха негромко, — убью. Понял?

Юйта кивнул. Он понял. Он не улыбался, Любка ошиблась. На лице Юйты Соина Любка увидела застывший испуг. Он стоял тихий и униженный, непобедимый хулиган и бандит Юйта Соин.

Люба прошла мимо.

Дома было тепло и тихо. Хорошо дома. Ты никого не трогаешь, тебя никто не трогает. И делай что хочешь. А вечером придут гости: тётя Аня и тётя Галя, мамина подруга.

А дядя Боря, может быть, не придёт. Может же он заболеть. Или уехать в командировку. Или навсегда на Крайний Север. Вон у Вали Каиновой двоюродный брат взял и уехал на Крайний Север. Ничего особенного.

Гости будут долго сидеть за столом, и разговаривать, и есть ярко-красный винегрет, он уже готов и стоит в голубой кастрюле между рамами. И будут есть селёдку, она тоже уже приготовлена и лежит на длинненькой тарелочке с луковым колечком в зубах. И ещё что-нибудь вкусное припасено у мамы. Мама любит гостей и любит их угощать. А после селёдки всем захочется пить. И тогда мама скажет: «Люба, пойди налей чайник. Полный».

Мама обязательно добавит: «Полный». Как будто Любка маленькая и сама не понимает, что, когда в доме гости, надо кипятить полный чайник, потому что все могут пить много чая, хоть десять стаканов.

Все станут с аппетитом пить чай и есть конфеты. Они будут разворачивать красивые фантики и есть конфеты. А Любка будет собирать все до одной бумажки. Когда гости уйдут, она достанет бумажки из кармана. Любка почти чувствовала в руках гладкость конфетных бумажек, почти видела блестящие синие фантики, и густо-зелёные, и апельсиново-оранжевые. Она их разгладит и сложит конвертиками. И завтра отнесёт мальчишкам, пусть не думают, что она наврала. Митя обязательно напомнит: «Принесла?» — и посмотрит сердито. А она как ни в чём не бывало скажет: «Конечно, принесла», и высыплет перед Митей прекрасные радужно-разноцветные фантики. И у него станут глупые от удивления и от восторга глаза. А Люба повернётся и пойдёт. Только скажет: «С Никифоровым сам поделишься».

Люба немного обижена на Митю. Он странный человек. Всегда с Любой груб и суров. Но если кто-нибудь из мальчишек в классе подойдёт к Любке, Митя насупится, нахмурится. Один раз толкнул её сильно:

«Зачем с ним смеёшься? Что у тебя, соседа нет?»

«А тебе-то что?» — огрызнулась Люба.

«Получишь щелбана, узнаешь», — пообещал Митя и отошёл.

Домик с жёлтыми окошечками не дал. А проигранные фантики не простил. Ладно, ладно… Пусть берёт. Люба не жадная. Таких красивых фантиков он нигде не достанет.

Любке вдруг мучительно захотелось посмотреть на эти нарядные, как праздник, конфеты. Она подвинула к буфету стул, влезла на него и достала с полки вазочку. Тонкая прямая ножка, а сверху вроде прозрачной тарелки. И тарелка доверху наполнена переливающимися, сверкающими в свете лампы конфетами.

Люба постояла немного на стуле, потом слезла и поставила вазу на стол. На столе конфеты выглядели ещё красивее. Синяя ножка вазы бросала голубую тень на скатерть. Люба смотрела на конфеты долго-долго. А потом подумала: гости уйдут поздно, это всегда так бывает, — заговорятся, засидятся. А Любу мама погонит спать в другую комнату в десять часов, когда все ещё будут сидеть за столом. А потом, когда уже Люба будет спать и все разойдутся, мама начнёт убирать со стола и мыть посуду. И тогда мама может впопыхах выбросить фантики. От этой мысли Любка даже охнула. Как же так? Фантики для мамы ничего не значат. А для Любы они главнее конфет. Конфету съешь, и всё. А фантик останется. И они сегодня очень нужны Любе. Как же быть? Люба села на диван и задумалась. Она упёрла локти в стол, а голову положила на кулаки. Она думала долго, но всё-таки придумала. Всё было очень просто. Одну за другой Люба быстро развернула все конфеты. Бумажки разглаживала и складывала стопкой на столе. А конфеты аккуратно положила назад в вазу. И поставила вазу в буфет на верхнюю полку. Теперь всё было в порядке. Взрослым не нужны яркие бумажки. А конфеты остались на своём месте. Как мама хотела для гостей, так и вышло для гостей. Как не велела Любке таскать, так она и не таскает, только одну самую маленькую конфетку в розовой бумажке съела. Конфета была очень вкусная, оказалось, что это тянучка. Она слегка прилипала к зубам, от неё пахло сливочным мороженым. Потом Люба сложила фантики, как полагалось, ровными квадратиками. И убрала в портфель. Теперь всё было в порядке.

Гости пришли вечером. Тётя Аня принесла Любке большой мяч — половина красная, половина синяя. Любка давно мечтала о таком мяче. Как придёт весна, можно будет играть в «штандер», и в лапту, и в «трёшки», и в «десятки». Да и в волейбол можно научиться.

Пришёл дядя Боря. Он, конечно, никуда не уехал, пришёл и сел, всем своим видом изображая удовольствие. Шутил и смеялся сам своим шуткам, а вслед за ним смеялись все. Тётя Галя, мамина подруга, сказала:

— Какая вкусная у вас селёдка! Я себе ещё положу.

А дядя Боря ответил:

— Давайте я вам положу.

«Расселся, как у себя дома, — подумала Любка, — и селёдка наша, а не его».

— Люба, ешь винегрет, — сказала мама строго. Маме всегда главное — накормить Любу.

— Я ем. — Любка зацепила на вилку побольше винегрета и подержала на весу, чтобы мама видела, что вот она ест.

— Люба, поставь-ка чайник, — сказала мама немного спустя.

Любка взяла электрический чайник и побежала на кухню. Она отвернула воду сильно, струя с шумом ударила в дно чайника, будто хлынул сумасшедший дождь.

— Полный! — крикнула из комнаты мама.

Люба принесла чайник и включила.

— Скоро закипит, — сказала мама. — У нас хороший чайник, быстро закипает.

— Я себе тоже такой куплю, — сказала тётя Аня, — очень удобный.

Мама подошла к буфету, достала вазу с конфетами, и вдруг в комнате стало очень тихо. Молчала тётя Аня, и дядя Боря молчал. И тётя Галя не смеялась и ничего не говорила.

— Люба, это что такое?.. — начала мама тихо. — Что это такое?..

Лицо у мамы было расстроенное, Любка не могла на него смотреть. Просто не могла. Она не считала, что сделала что-то ужасное, взяв фантики. Но она не считала так, пока не видела, какое лицо у мамы, какое гневное и в то же время обиженное и удивлённое лицо. А когда увидела, уже знала, что сильно виновата, раз у мамы из-за неё такое лицо. И знала, что сейчас ей попадёт.

— Зачем ты это сделала?

Мама держала вазу с конфетами в белых, нижних бумажках, очень некрасивых. Любка только теперь увидела, какие они некрасивые — сероватые, тусклые.

— Я думала… — забормотала Любка, — думала, мне фантики, а вам зачем? Думала, не всё ли равно? И развернула.

— Не сердись на неё, — заступилась тётя Аня. Но когда мама сердилась, тётя Аня тоже её боялась, потому что она была младшая сестра, а мама — старшая.

— Я с ней потом поговорю, — сказала мама.

И Люба поняла, что не просто так это говорится, что мама непременно поговорит, не забудет, как было один раз, когда Любка стрельнула из рогатки в лампочку и попала. Лампочка взорвалась с диким шумом. Стёкла посыпались маме на голову, потому что мама как раз вошла в комнату и стояла у стола. В комнате стало темно.

«Я с тобой потом поговорю», — сказала мама и пошла к Устинье Ивановне одалживать новую лампочку. Когда снова зажёгся свет, у мамы в волосах, как дождь, блестели стекляшечки. Любка сидела на диване, никуда не уходила и ждала, когда мама с ней поговорит, потому что никуда не денешься. Но мама не стала. То ли увидела, что Люба и так перепугалась, то ли забыла. Люба ждала, ждала и заснула прямо одетая, на диване. И мама перенесла её в спальню, и раздела, и уложила в постель. Но это было давно, целый год назад. Любка была маленькая, и ей простили. А теперь, она знала, мама не простит.

— Иди спать, — сказала мама чужим голосом.

Люба отодвинула недопитый чай, вылезла боком из-за стола и, опустив голову, пошла на кухню умываться. Голову она опустила совсем низко: пусть мама видит, какая она послушная — не спорит и не просит, чтобы разрешили посидеть за столом ещё полчасика. Спать — значит спать, разве она не понимает?

Люба легла в постель. Подушка была прохладная, и приятно было прижаться к ней щекой. Люба свернулась калачиком и слушала весёлые голоса, которые доносились из соседней комнаты. Тётя Аня что-то спросила, все засмеялись. Потом тётя Галя запела негромко и вкрадчиво: «Сердце, тебе не хочется покоя… Сердце, как хорошо на свете жить». Любка повернулась на другой бок. Жить на свете не совсем уж хорошо. Человеку влетает, хотя он ничего плохого сделать не хотел. А если уж должно попасть, то пусть бы сразу. А ждать, пока тебя будут ругать, и знать, что всё равно этого не миновать, было совсем невыносимо. Хорошо бы уехать куда-нибудь далеко-далеко. Может быть, на Крайний Север. Из столовой донёсся жирный смех дяди Бори. Именно на Крайний Север. И ничего страшного, если потеплее одеться, — варежки заштопать, шарф потуже завязать… Мама утром встаёт, хочет Любу ругать, может быть, даже шлёпать, а Любы нет. «Где моя дочь?» — «Как, разве вы не знаете? Она уехала на Крайний Север. Она теперь радистка». — «Но она же маленькая, ей только десять лет. Какой ужас!» — скажет мама.

Она сразу поймёт, как любит свою дочь, но поздно понимать, когда человек уже на дальнем полярном побережье. И кругом льдины и вьюги. И мороз градусов двести. «Она же маленькая…» — будет твердить мама. «А это, гражданка, ничего не значит, — скажет ей Папанин. — Бывает и в десять лет смелый характер и большой ум». И маме станет стыдно. Маме станет так стыдно, что Любке даже немного жалко маму. Но она вспоминает, каким звенящим от злости голосом мама сказала: «Я с тобой ещё поговорю».

Мама сказала так, как будто для неё удовольствие свести с Любкой счёты, как будто сама мама ждёт не дождётся, когда ей удастся «поговорить». Да, уехать бы туда, где лишения и трудности. А потом, конечно, вернуться. Но тогда мама так обрадуется, что её дочь вернулась живая-здоровая, что навсегда забудет про фантики. Любка вздохнула погромче, чтобы в той комнате было слышно, и заснула.