Тайна

Юйта бесшумно и быстро спускался по лестнице, которая вела в котельную. Небольшая лесенка, семь каменных ступенек, посреди каждой ступеньки вмятина. Сколько раз Любка с Белкой сидели на этих ступеньках со своими куклами; ступеньки были тёплыми от солнышка, а зимой оттого, что из котельной шёл жар. И посреди каждой ступеньки — вмятина, как будто раньше они были мягкими. Что делал Юйта внизу, Любка не видела. Но видела, как он метнулся наверх, потрогал большой, как утюг, замок на дверях котельной, отшвырнул ногой кусок серого угля и встал у окошка. На окне была решётка из толстых железных прутьев. Когда в котельной горит свет, видно трубы и дядю Егора, истопника. Но сейчас дядя Егор ушёл, и там темнота. Вот Юйта чиркнул спичкой. Блеснуло тёмное окошко, оно казалось закрашенным изнутри чёрной краской. Юрка повозился около него, и окошко открылось. Любка стояла уже так близко, что почувствовала, как пошла волна тепла от тёмного квадрата в светлых полосках решётки. Она задерживала дыхание, в горле щекотало, ноги словно примёрзли к снегу, присыпанному угольной пылью. Юйта запустил руку с крюком в окошко и стал что-то доставать. Он тянул, а то, что он тянул, было тяжёлое, Юйта тащил напряжённо. Но вот из окошка показался крючок, он был пустой.

— Сойвалось, — пробормотал Юйта, — чёйт, заяза…

— Сорвалось, чёрт, зараза… — неслышно прошептала Любка и тоже с досадой махнула рукой.

И тут Юйта заметил её:

— Ты?

Он сказал это таким голосом, что Любка подумала: «Сейчас зарежет». Она втянула голову в воротник и сразу озябла. Юйта смотрел ей прямо в глаза, лицо его было плоским, а глаза — выпуклыми, как чёрные пуговицы.

— Я шла, — заспешила Любка, — сначала шла, потом смотрю, ты что-то здесь делаешь. Я подумала: может быть, тебе помочь. — Люба перевела дух и добавила: — А по советскому закону человека зарезать нельзя. Ответишь. — И зажмурилась.

Но Юйта вдруг сказал:

— Дейжи спички. — Он погремел в темноте коробкой.

— Я, знаешь, не умею зажигать спички, — сказала Люба тонким голосом, чтобы Юйта вспомнил, что она маленькая, и отпустил её.

Но он опять разозлился:

— Заяза! «Не умею»! Сам зажгу, а ты дейжи.

Ну почему мама так долго работает? Неужели какая-то работа важнее, чем единственный ребёнок, который один в чёрном дворе со страшным Юйтой, у которого крюк и спички! Мама никогда не знает, о чём надо беспокоиться, а о чём не надо. И беспокоится о самых пустяковых пустяках. Мама боится, что Любка будет есть снег. А что снег! Остаётся на языке несолёная водичка. А вот теперь бы маме заволноваться, заторопиться и прийти, прогнать Юйту, взять Любку за руку, привести домой, отругать — пожалуйста, сколько угодно; отцу нажаловаться — хоть сто раз. Нет, не идёт. И Люба почему-то чувствует, что не придёт и не выручит. И то, что должно случиться, так вот и случится. Спичка погасла на ветру. Сейчас Юйта заругается. Но он сказал:

— Есть. Достал.

И бросил на снег что-то похожее на рыбу. Оно отсвечивало металлическим блеском, оно было непонятным и страшным. Любка старалась не присматриваться. Она смотрела прямо перед собой; как будто если не видеть, то считается, что там и нет ничего. А в голову лезло слово, она стиралась, чтобы оно не лезло, а оно всё равно лезло и царапало — украл. Достал, взял — всё равно, как ни назови, украл. Он вор, и она с ним вместе украла. Что же, они теперь шайка — она и Юйта? А мама всё не идёт и не идёт.

— Тяжеленное, — сказал довольный Юйта, — кил на шесть потянет.

— Что потянет? — спросила наконец Любка и услышала, что у неё трясётся голос.

— Ха, не знает, дура. Олово. Самое настоящее.

— Олово, — повторила Люба. — Юра, знаешь, Юра, а тебе оно зачем?

Она спросила, надеясь, что вдруг он сейчас подумает: а зачем, в самом деле, ему это олово? Оно ему ни за чем и не нужно вовсе. Он поймёт, сообразит, не такой уж он дурак, в школе же учился. И тогда Юйта положит это олово на место, всё будет так, как будто ничего не было. Никто ничего не украл, и всё станет хорошо и прекрасно.

Хорошо, когда есть на что надеяться. Жаль только, что нельзя надеяться долго.

— Буду делать оловянных солдатиков, — твёрдо и почти не шепелявя сказал Юйта. — Спрячь получше. Отдашь, когда скажу. И не вздумай болтать, а то смотри… — Он протянул Любе олово.

— Я никому не скажу, — осипшим голосом сказала Любка, — только знаешь, Юра, знаешь что? Лучше я не возьму его. Ты бери его сам, ты спрячешь, и всё. А я не знаю, куда положить его, мама обязательно найдёт.

— Захочешь спрятать — не найдёт, — хмуро сказал Юйта и стал уходить в темноту. Напоследок обернулся и добавил: — А найдут — всем тюрьма. Оно дорогое — цветной металл.

И пошёл дальше, прямо через сугроб к воротам. Где-то там, в кривых улицах, в тёмных подворотнях, наверное, была его банда, про которую тогда говорил Мазникер.

Любка стояла на одном месте, но она уже знала, что нельзя просто так стоять, надо как-то поступать. Олово лежало на снегу. Любка нагнулась и притрусила его снегом. И с этой минуты — она поняла это вдруг — ей было важно, чтобы никто, ни один человек не узнал тайны. И когда она поняла, тайна стала не только Юйтиной, тёмной и противной, но и её, опасной, какой-то тоскливой, но своей, от которой никуда не деться. Тяжёлый, как олово, маятник толкался в груди. А может быть, это стучало сердце. Любка вздохнула, побежала к мусорному ящику, подобрала обрывок бумаги и завернула олово. В это время на весь двор раздался голос мамы:

— Лю-юба! Люба-а! Домо-ой!

Она подхватила под мышку олово и, согнувшись под его тяжестью, поплелась домой. Она вошла в переднюю, прислушалась к звону чашек за дверью, опустила олово за сундук соседки Устиньи Ивановны и стала медленно расстёгивать шубу замёрзшими руками.

Загрузка...