Казаки-разбойники

Белые шарики

Мама сказала:

— Иди погуляй, сейчас придёт тётя Аня, у нас с ней дела.

— Я тоже хочу с тётей Аней, я тоже её давно не видела.

— Иди, иди… Смотри, какая погода.

В коридоре Любка позвала, глядя в закрытую дверь соседей:

— Мэкки, пойдём гулять.

— Иду, — отозвался басовитый голос.

Мэкки в красном берете с буквой «М», приколотой сбоку, появился на пороге.

— Через верёвку прыгать умеешь? — спросила Любка.

— Нет. — Мэкки виновато смотрел снизу вверх на Любу.

— А в дочки-матери?

— Нет.

— А в казаки-разбойники?

— Не умею. — Мэкки насупился. — Значит, мне домой идти?

— Не надо домой. Мы сейчас с тобой встретим тётю Аню. Пошли к воротам. — Любка взяла Мэкки за руку; он послушно пошёл за ней, топая сандалиями и стараясь не отстать. — Вот здесь мы её не пропустим. Тётя Аня хорошая. Она мамина сестра. Младшая. А у меня нет никаких сестёр и братьев. И у тебя нет.

Мэкки кивнул. Но ему не понравилось выглядеть одиноким.

— Зато у меня папа перс.

— Конечно. Ты вообще молодец.

— У меня папа перс, — гордо повторил малыш, — а бабушка у меня спекулянтка.

До чего смешной этот Мэкки!

— Смотри, Мэкки, вон идёт моя тётя Аня. Видишь, какая красивая. Если она несёт что-нибудь вкусное, я с тобой поделюсь, вот посмотришь. А ты вчера на кухне здоровое яблоко съел, а мне даже откусить не дал. Думаешь, если ты маленький, можно быть жадным?

Любка щурилась, солнышко слепило глаза, а против света переходила мостовую тётя Аня. Она легко ступала на высоких каблуках, пальто было расстёгнуто, голубая блузка была такого же цвета, как небо.

— A-а, Люба, — сказала тётя Аня и улыбнулась. У неё были ровные зубы, а на щеках пушок, заметный только на солнце. — А это Мэкки? Ишь как вырос. — Тётя Аня открыла сумку, достала сине-золотой прямоугольник. — Шоколад «Золотой ярлык». Несу тебе, но отдам маме, чтобы не сердилась, что накормила сладким до ужина.

— Может, хоть кусочек отломим, а? — с надеждой спросила Любка.

— Потерпи, — засмеялась тётя Аня, — ужин скоро. А сейчас у нас с мамой одно дело, ты домой не приходи пока.

Тётя Аня ушла в дом. «Интересно, какое такое у них дело? — подумала Люба. — Какая-то тайна, и меня в дом не пускают».

— А когда она отдаст шоколад? — спросил Мэкки.

— Вечером. — Любке стало жалко маленького Мэкки, но что тут можно поделать? — Как станет темно, так и отдадут. Пойдём пока к нашим окнам, посмотрим, что и как.

— Пойдём, — согласился Мэкки. Ему хотелось быть поближе к шоколадке.

Окна были невысоко. То, что Любка увидела, поразило её. Мама и тётя Аня сидели за столом друг против друга и делили белые круглые конфеты. Белые сахаристые шарики катились по голубой клеёнке, а мама аккуратно перекладывала их со своего конца стола на тёти Анин.

Любка видела перед собой эту картину, и всё равно ей казалось, что этого не может быть. Как же так? Делят конфеты, дружно, вдвоём, как справедливые. А её из дома выставили, обманули. Любке стало так обидно, что в горле защипало, она чуть не заплакала. Вытянув шею, она не отрываясь смотрела в окно.

— Люба, там что? Подсади меня! — Мэкки тянул её за пальто.

— Ничего особенного, — сказала Люба, — просто сидят, разговаривают.

Вот мама оторвала кусок газеты и завернула несколько конфет. «Прячет. От меня». Любка боялась, что они посмотрят на окно и заметят, что она видела всё. Им тогда станет так стыдно, что Любе от этого их стыда и неловкости уже сейчас становилось тоже стыдно и неловко. Становилось невыносимо обидно: «Зачем они так делают? Не нужны мне их конфеты, пусть, пусть едят сами!» Даже если дадут, она не возьмёт.

— Люба, ну чего ты всё смотришь? — заныл Мэкки. — Давай играть…

— Ну что ты, как маленький, честное слово, — обернулась Любка. В своей обиде она почти забыла про Мэкки, теперь ей было не до него. — Шёл бы ты домой.

Чёрные круглые глаза смотрели на Любу удивлённо и печально.

— Почему домой? Мы хотели играть в папанинцев, ты сказала, что мы будем играть в папанинцев.

Любке стало стыдно: малыш не виноват, что же она на него-то злится? Любка присела перед Мэкки на корточки и постаралась улыбнуться.

— В папанинцев мы с тобой поиграем потом, завтра. Хорошо? А сейчас ты иди домой. Хорошо? А вечером, когда станет темно, я тебе дам шоколадку.

— Ладно, — согласился Мэкки. — Отопри мне дверь, мне домой надо.

Независимый Мэкки не хотел уходить потому, что ему велели, а хотел, чтобы ему самому было так надо.

— Надо, конечно, надо, — сказала Люба и отперла дверь. — Ступай.

Когда она осталась одна, её снова, как магнитом, потянуло к окошку. Они по-прежнему раскладывали свои конфеты. Шарики, величиной с орех, выглядели так аппетитно, они были даже на вид сладкие. Мама заворачивала их в бумагу, а тётя Аня уносила в глубь комнаты. «Прячут, чтобы я не видела. Сами слопают. Ладно, пускай, пускай». Гнев и обида давили на Любу.

Наконец все конфеты убрали. Мама направилась к окну, у которого стояла Люба. Люба отскочила в сторону, достала из кармана красные прыгалки и стала прыгать, стараясь сделать беспечное лицо. Открылась форточка, и мама позвала:

— Люба! Иди домой!

Она пошла. Как они будут выпутываться? Как будут смотреть ей в глаза? Заговорят как ни в чём не бывало? Конечно, они же не знают, что она всё видела.

В коридоре остро пахло чем-то забытым. Что же это за острый запах? «Нафталин», — вспомнила Люба. Она не слышала этого запаха давно, а теперь опять пахло нафталином, остро, щипало и кололо в носу, и почему-то всё равно этот запах нравился Любе. Она потянула в себя воздух.

— Сильно пахнет? — спросила мама. — Ничего, я открыла форточку, постепенно проветрится.

Мама стояла в передней, смотрела, как Люба раздевается. Лицо у мамы было приветливое. Любка искоса взглянула и отвернулась.

В комнате запах нафталина был ещё сильнее. Тётя Аня вошла с кухни и стала вытирать руки, достав полотенце из-за шкафа.

— Теперь и я-то вся пропахла, — засмеялась она, — в автобусе будут от меня шарахаться.

«Смеётся, — подумала Любка, — тоже хитрая».

Она старалась не смотреть на них, чтобы они не догадались, что им не удалось обхитрить её. Пошла в другую комнату, там тоже была открыта форточка, и казалось, что нафталином пахнет с улицы. Любка зажгла лампу, села к столу и раскрыла книгу. Но не читалось. Она всё время прислушивалась, что они говорят в той комнате.

— Чайник поставлю, — сказала мама и зашуршала электрической вилкой по стене.

— Хороший ты нафталин достала. Шарики лучше, чем порошок.

«Шарики… — не сразу поняла Люба. — Шарики. Нафталин. Шарики — нафталин, а вовсе не конфеты. И значит, они не делили конфеты, а раскладывали нафталин? И значит, никто не хитрый? А её послали гулять, чтобы она дышала свежим воздухом, а не нафталином? И значит, она зря на них подумала? Это был хороший белый кругленький нафталинчик». Люба засмеялась.

— Ты что? — спросила из-за стены тётя Аня.

— Читает, — сказала мама. Мама любит, когда Люба читает. Но сейчас мама сказала: — Иди-ка лучше чай пить.

Чайник уже стоял на столе. И чашки. И батон был нарезан аккуратными кружочками.

И лежал на столе шоколад в синей обёртке с золотыми завитушками. Он назывался непонятно и красиво: «Золотой ярлык».

Любке было хорошо жить. Тётя Аня её любит, принесла шоколад. И мама её любит. И папа у неё есть, хоть и далеко, в общежитии, но всё-таки есть.

Они сидели у стола и пили чай. Любка налила чай в блюдце.

— Что же ты шоколад не берёшь? — спросила мама.

— Сейчас разверну, — сказала Люба.

Дверь открылась, и вошёл Мэкки. Он встал на пороге и сказал:

— Уже темно.

— Проходи, — сказала Люба весело, — я бы тебя и сама позвала. Садись вот сюда, за стол.

Мэкки придвинул стул, двумя руками уцепившись за него. Влез на стул коленями и только потом уселся.

— Бабушка говорит — спать ложись. А я не хочу спать.

Мэкки разговаривал только с Любой. Взрослых он стеснялся и даже не смотрел в их сторону.

Люба развернула шоколадку. Обёртка из плотной глянцевой бумаги легко снялась, а под ней была гладкая серебряная фольга. Мэкки не отрывал взгляда от большого серебряного листа. Он будто и про шоколад на время забыл.

— Золото себе возьмёшь? — деловито спросил он.

Любке давно хотелось такое золото, она думала сделать из него кукольный абажур. Золото блестело как зеркало и слегка позванивало в руках. Серебряный блеск отражался в широко раскрытых глазах малыша.

— На, зачем мне оно! — Люба протянула звенящий листок Мэкки. — И шоколад держи. — И отломила твёрдый прямоугольник.

Мэкки покосился чёрным глазом на взрослых и весь кусок запихнул в рот. Шоколадная струйка потекла по подбородку. Мэкки втянул её обратно.

— Я пошёл, — сказал он и слез со стула.

Когда он вышел, тётя Аня смешно надула щёки и сказала:

— Солидный какой… Я тоже пойду, пожалуй. Как это он заявил: «Уже темно».

Мама засмеялась, а Люба заметила:

— Он хотя и маленький, всё понимает.

— Да, он мальчик умный, — согласилась мама.

Тётя Аня взяла сумку, застегнула пальто на большие блестящие пуговицы. Она была красивая, как женщина в витрине Мосторга. Лёгкий шарфик выглядывал у шеи, а волосы блестели под абажуром.

— Ты приходи к нам поскорее, — сказала Люба, — а то редко ходишь.

— Хорошо. — Тётя Аня поцеловала Любку в щёку, потом поцеловала маму и ушла. За окном тонко простучали её каблуки.

Мама убирала посуду. Люба сидела и смотрела, как легко и красиво двигаются мамины руки. Вот рука протянулась к маслёнке, и голубая маслёнка точно приклеилась к ладони, не скользит, не вертится. Вот рука взяла блюдце, поставила его на другое блюдце, а эти два — на третье. И вот уже целая горка посуды у мамы в руке. Мама ставит маслёнку на подоконник, там прохладно, а посуду несёт в кухню, прихватив по пути ножи и ложечки. Любка поднимается и тоже идёт на кухню. Ей хочется сказать маме что-то хорошее, но она не может придумать что. Мама стоит у кухонного стола и моет посуду в глубокой синей миске. Вода горячая, от неё идёт пар, и концы пальцев у мамы порозовели. Любка тычется носом в мамину спину. От серого халата пахнет теплом и нафталином.