Казаки-разбойники

Галстуки бьются на ветру

Вера Ивановна сказала:

— Ну вот, уберите тетради, мы поговорим о другом. Кого мы решим принять в пионеры?

Все эти дни Люба помнила, что предстоит такой разговор в классе. И всё равно волнение прошло по ней холодком, как будто всё случилось неожиданно. «Примут или не примут? Хорошо бы, приняли, ой, хорошо бы, приняли! А вдруг не примут? А хорошо бы, приняли. Почему меня не принять? А всё-таки, вдруг не примут? Я же не лучше других, вот и не примут. Только достойных. А вдруг я недостойная? Задачки списывала. Из класса выгоняли. Врала сколько раз».

— Митю! — крикнула Лида Алексеева. — И Соню!

— Ну что ж, — Вера Ивановна кивнула, — нет возражений? Записываю: Будник и Курочкин. Они оба хорошие товарищи, у них есть совесть. Кого ещё?

— Никифорова! — сказал Никифоров.

Все засмеялись. Вера Ивановна сказала:

— Что, Андрюша, боишься, что тебя забудут?

— Да, — ответил басом Никифоров, и Любка увидела, как прозрачно у него покраснели уши.

— Он достойный, — неожиданно для себя сказала Люба, — Никифоров хороший.

Митя толкнул Любку по ноге ботинком, она потёрла ушибленную ногу и стукнула Митю локтем в бок.

— Любу, — сказала Соня.

Любка втянула голову в плечи. Сейчас Вера Ивановна возразит, вспомнит что-нибудь такое и скажет, что Любу принимать не надо. Но Вера Ивановна молча посмотрела на Любу и, кажется, даже улыбнулась. Записала. «Примут! А почему же не принять?»

— Я предлагаю Денисова, — сказала Вера Ивановна.

Все посмотрели на Генку. Он сидел нахохлившись, смотрел в парту и не шевелился. Ребята молчали. Никто в классе не был таким озорником, как Генка Денисов. Ни на кого так часто не сердилась Вера Ивановна. Бывали уроки, когда только и слышно было: «Денисов, перестань!», «Денисов, не вертись!», «Денисов не выучил», «Денисов, выйди из класса!». А теперь учительница, непонятно почему, предлагает принять Генку в пионеры.

— Понимаете, ребята, Гена иногда бывает плохим, но вообще он неплохой. — Вера Ивановна смотрела на них, как бы спрашивая, понимают ли её. Убедившись, что понимают, она продолжала: — Давайте поверим в Гену Денисова. Он, я думаю, будет настоящим пионером.

И все заговорили:

— Пускай вступает!

— Примем Денисова, а чего?

Кто-то хлопнул Генку по плечу. Люба никогда не видела Денисова таким, как сегодня. Он смотрел на ребят и на Веру Ивановну, и опять на ребят. Растерянно моргая, покраснел и несмело улыбался. Конечно, счастье, если тебе поверили. Ты думал, что не поверят, а тебе взяли и поверили. И ей тоже поверили. Её записали в список, и Вера Ивановна улыбнулась. Теперь Любу примут в пионеры. А чего её не принять? Она не хуже других. И Соню примут. И Лиду Алексееву. И Митю. Люба оглядывается назад и видит Ваню Литвинова. Он сидит, как будто отдельный от всех. Просто сидит за своей партой, как будто никого больше нет вокруг и ничего не происходит. Вид у Вани был грустный.

— Ваню Литвинова! — сказала Любка. Сказала и сама испугалась, что все над ней будут смеяться. Ваня совсем недавно учится у них, к тому же он малахольный.

Но никто не засмеялся, только Панова сказала:

— Гусь. — И показала рукой, как гусь вытягивает шею.

Но никто не смеялся над Любкой и не смотрел на Панову. Все смотрели на Веру Ивановну, что она скажет.

— Молодец, Люба, — сказала учительница. — Ваня у нас недавно, но он должен быть вместе со всеми. Литвинов Ваня, ты ведь хочешь вступить в пионеры?

Ваня встал. Он был красный, длинная шея слегка качалась. «А он правда похож на гуся, — подумала Люба. — Ну и что такого?»

— Я думал, нельзя, — сказал Ваня, — а если меня принимаете, то я завсегда хочу со всеми. — И сел, продолжая беззвучно что-то шептать. Губы его шевелились, глаза смотрели доверчиво.

…Они стояли шеренгой посреди зала, ветерок трепал рукава белых рубашек и кофточек.

— Я, юный пионер СССР, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…

Люба давно выучила наизусть эти слова. Она повторяла их дома, наверное, сто раз. Их нравилось произносить громко и отрывисто, необыкновенные слова, серьёзные и торжественные. Но сегодня, в зале, наполненном весенним ветром, солнцем и звоном трамваев, влетающим в окна, торжественное обещание звучало по-другому — как будто в хоре голосов был слышен только её голос, это она клянётся, она обещает, и её обещание все слышат, все запомнят.

А потом высокая девушка — вожатая Галя — повязывает всем галстуки. Она закидывает галстук Любе за голову, потом поправляет воротник кофточки, а потом надевает блестящий металлический зажим с тремя языками пламени, красными, как галстук. Люба знала, что это будет счастливый день, но только теперь она почувствовала, как может быть счастлив человек. Она стала другой и казалась себе значительной, потому что такое большое событие произошло в её жизни.

Елизавета Андреевна заиграла «Интернационал», а они все — и Митя, и Соня, и Генка Денисов, и Ваня — все ребята подняли руку в салюте. Любкина рука дрожала от волнения и от радости. Она покосилась на Соню: наверное, и у неё дрожит рука. Но со стороны было незаметно. Соня стояла и твёрдо, выставив локоть вперёд, отдавала салют.

А потом они бежали по улице. Им некуда было спешить, а бежали потому, что от бега ветер трепал концы галстуков, и концы потрескивали, похлопывали около уха. От этого радость становилась ещё больше. И ещё было радостно оттого, что рядом бежали Соня, и Митя, и Лида Алексеева. Любке хотелось бежать так долго-долго, может быть, всю жизнь.