Ключи к смыслу жизни

Что такое смысл жизни? Василий Розанов, тибетская пурба и наши представления о счастье

Это вопрос, который кажется неразрешимым до такой степе­ни, что человечество, в конце концов, практически перестало о нем задумываться.

Возможно, именно поэтому в составе этого самого человече­ства за последнее столетие появилось такое количество душев­нобольных. А сам этот вечный вопрос стал меньше волновать философов, зато начал мучить психологов и психиатров. Фак­тически, в нем заключена главная просьба или главный запрос наших пациентов: «Доктор, объясните мне, зачем я существую на этом свете?»

Даже если этот вопрос не задается, то в самом понятии «ду­шевная болезнь» кроется ощущение бессмысленности душевных проявлений конкретной личности, а осознание их смысла в глав­ном равно выздоровлению. Если человек понимает, в чем смысл происходящего в его конкретной жизненной ситуации, то нужная ему психологическая помощь сводится к отдельным мелким во­просам, в которых профессионалу совсем не сложно ему помочь.

Можно начать с теории, но книжка, лежащая перед вами, пре­тендует на то, чтобы быть практической. Поэтому давайте начнем с того, как современный человек отвечает на этот вопрос:

«Никакого особого смысла в жизни нет, поэтому надо по­стараться все испытать и получить как можно больше удоволь­ствий, — это самый частый ответ. — Ну-у... смысл жизни — в са­мой жизни».

«Смысл жизни заключается в любви, рождении детей и прод­лении рода, — здесь же заезженное, — смысл жизни в том, чтобы родить ребенка, построить дом и посадить дерево».

«Смысл жизни в творчестве», — дающие такой ответ не подо­зревают, что это ответ, который сформулировал и доказал русский философ Николай Бердяев. При попытке уточнить, какое имен­но творчество имеется в виду, люди чаще всего отвечают: «Это абсолютно все равно, главное, чтобы человек творил».

Пользуясь таким примитивным пониманием Бердяева можно многое натворить...

Ну и, наконец, отвечающие говорят, что смысл жизни заклю­чается в достижении счастья. На вопрос же, что такое тогда сча­стье, люди, в лучшем случае, отвечают, что это «успех» или «много денег», либо, язвительно улыбаясь, говорят, что счастье это, соб­ственно, и есть смысл жизни, который для каждого свой.

Даже для того, чтобы проанализировать приведенные здесь от­веты, пришлось бы написать не одну монографию. Для наших практических целей отметим вначале, что все эти ответы давали люди не особо искушенные, то есть не философы, не психологи и не глубоко верующие испытуемые. Обычные люди — как мы с вами. Но первое, что обращает на себя внимание в этих ответах: все они крайне эгоцентричны.

Обратите внимание — «все испытать» или «удовольствия» зна­чит получить удовольствие самому, без участия других людей. Похоже, что те, кто находят смысл жизни в любви имеют в виду любовь к себе, а не любовь к другому. Поскольку, если имеется в виду любовь к другому, то смысл жизни будет заключаться в том, чтобы любить. «Смысл жизни в любви» попахивает вполне потре­бительском к этой самой любви отношением. Те, кто так отвечал, в лучшем случае, готовы разделить любовь со своими собствен­ными детьми. А при словах «построить дом и посадить дерево» так и видится кирпичный дворец за высоким каменным забором, около которого торчит одинокое дерево.

Хотя всякий творец, тайный или явный, хочет, чтобы его твор­чество было признанным и популярным, в «творческом» ответе другие люди, то есть зрители, слушатели, потребители, никак не учитываются. Абсолютно все равно, что там человек «натворил». Лишь бы он творил.

Сами того не ведая, пленку эгоизма преодолевают только те от­вечавшие, которые говорят о счастье. Дело в том, что само слово «счастье» в русском языке означает «с-частью», то есть совместно с другими или «вместе». Однако это слово когда-то было сино­нимом понятий «соборность» или «единство». Человек не может быть счастливым в одиночку.

Однако говорит об этом только забытый смысл слова, сами отвечающие имеют в виду вполне «эгоцентрическое счастье» — личный успех и личные деньги.

В том, что я сейчас описываю, скрыта явная метаморфоза ощу­щения смысла жизни и счастья.

Герой маленького рассказа «Сон» Фазиля Искандера просыпа­ется утром и думает о непрочности семейной жизни. «И хотя они с женой жили дружно, он подумал: в жизни всё может случиться. Чего-то главного им всегда не хватало».

Он подумал: люди связаны прочной близостью, только если вместе молятся или вместе совершают преступления. Ни того, ни другого у супругов не было. «Да, — подумал он, — прочно людей связывает или небо, или ад. Всё остальное непрочно. И даже име­ет право на непрочность».

Герой почувствовал тоску о Боге и ощутил вину, что не затоско­вал о нем раньше.

Внезапно он вспомнил, что несколько дней назад распалась семья его друга. Не этим ли объясняется его сон? Он считал, что это семья счастливая, верующая, озвученная звонкими голосами детей. И вот всё рухнуло. Вера не помогла.

Да и есть ли счастливые семьи? Он крепко задумался. Да, вспомнил он, одну такую семью он знал с самого детства. Это была патриархальная крестьянская семья. В этой семье муж и жена не только не стремились к какому-то счастью, они даже не подозревали о том, что оно существует и что к нему нужно стре­миться — «для них добросовестное выполнение долга и было сча­стьем, но они не знали, что это так называется».

«Само стремление к счастью греховно, — думает герой Искан­дера. — Счастье как бы предполагает: тайный, только для меня солнечный день. Счастье — это утопия, направленная на самого себя, в неисполнении которой мы обвиняем других (курсив мой. — А.Д.). Всё шире охватывающая мир наркомания — ответ на идео­логию счастья».

Понятия «счастье» и «смысл жизни» неявно пересекаются в слове «долг». Наши предки считали, что они должны.

Кому? — Они должны Богу, природе, Родине и друг другу. Это не так важно, поскольку, если задуматься обо всех этих понятиях глубоко, то они окажутся чем-то единым. Они сойдутся вместе все в том же понятии долга, выполнение которого, будучи неосо­знанным, даст эмоцию счастья. А в случае осознанности — пре­вратится в сформулированную идею смысла жизни.

Тогда изменится и смысл понятия «творчество»: «Я должен снимать кино, поскольку я чувствую, что это важно для людей», — говорил Андрей Тарковский. «Я обязан снимать круглосуточ­но, поскольку могу не успеть сказать все, что, как я чувствую, я сказать должен», — говорил коллега Тарковского Райнер Вернер Фассбиндер.

В сущности, книжка, которую вы будете читать дальше, всегда была посвящена тому, как осознать свой долг, то есть свою жиз­ненную миссию или задачу своей жизни.

Само понятие «долг» обращено куда-то вне человека — к Богу, природе или другим людям, как мы уже говорили. Но почему тог­да мои реальные собеседники оказались так непоправимо далеко от Тарковского и Фассбиндера? Почему смысл жизни оказался ограничен формами ее проживания ради самого себя?

В какой-то исторический миг смысл жизни стал принципиаль­но различным для тех, кто живет для себя и для тех, кто пытается «отдать свой долг». Взгляд на смысл жизни, как на выполнение долга, по всей видимости, был первичным. Человечество, кото­рое бы не верило ни в каких богов, кроме самого себя, не суще­ствовало долгие тысячелетия. Смерть богов первым провозгласил Фридрих Ницше в конце XIX века.

«Метафизика появилась потому, что само отношение человека к сверхъестественному есть тигель его формирования в качестве человека; появление человечества можно датировать моментом открытия сверхъестественного. Человек создает себя в качестве человека через отношение к чему-то сверхчеловеческому, сверхъ­естественному и освящаемому (то есть священному), в чем хра­нится память поколений, — там закодирован весь опыт...» — писал М.К. Мамардашвили. Он описывает... чувство долга. Раз человек создается в тигле сверхъестественного, это обязывает его выполнять то предназначение, которое это самое сверхъестественное человеку предписывает. Отсюда и счастье патриархальной пары у Исканде­ра. И долг творца, о котором говорили Тарковский и Фассбиндер.

Ересь, которая, в конечном итоге, привела к современному взгляду на смысл жизни, родилась задолго до Ницше — в древно­сти, во времена развала культуры классической Греции. В те вре­мена она получила и свое название «гедонизм». Но и в ту старо­давнюю эпоху понятия «долг», «смысл жизни» и «счастье» были накрепко связаны.

Когда царь Крез спросил философа Солона, кто самый счаст­ливый человек на свете, Солон в ответ перечислил ему имена юношей, павших в бою за отечество. Это было счастье метафизи­ческого единства людей древнего полиса.

Причиной выпадения отдельной личности из этого единства стала древняя физика. Если говорить точнее, то не сама физика, то есть атомизм Демокрита и Левкиппа, а попытка строго сле­довать метафизическому принципу «что внизу, то и наверху». Гипотеза «атомов, окруженных пустотой», Демокрита была ло­гически перенесена на человека. Из члена общества, части рода или племени человек неожиданно превратился в изолированный атом, окруженный пустотой. От всего учения Демокрита, как вы можете видеть из приведенных выше ответов, осталась лишь его простейшая мысль: если человек — изолированный атом, значит, нет ничего высшего, что объединяет деятельность этих атомов, а если нет ничего высшего, значит, нет и смысла. О чем же тогда ду­мать, кроме удовольствий? У Демокрита есть образ «смеющегося философа» — ироника, опровергающего любые глобальные идеи и учения. Из этого образа Эпикур и создал гедонизм как свою собственную теорию человека.

Теория гедонизма, принадлежавшая перу классической Греции, вульгарной отнюдь не была. Эпикур, в отличие от современного че­ловека, прекрасно помнил законы симпатии или сродства атомов Демокрита. Он знал, что чувственные наслаждения приводят к бе­дам и страданиям. Он советовал избегать подобных наслаждений и искать удовольствия в созерцании красоты, в беседах с друзьями и в великодушии: «приятнее давать, чем получать», — это его фраза.

Широко известно, что белые грибы при длительной жаре ста­новятся ядовитыми. Выделенная «длительной жарой» из слож­ного философского учения простая мысль становится ядовитой достаточно быстро. И вот уже Нерон декламирует стихи Гомера о пожаре Трои, глядя на Рим, подожженный по его приказу.

Учителем Нерона был один из основателей другого философ­ского взгляда на мир — стоик Сенека. В идеях стоицизма человек, даже осознавший себя как меру всех вещей, вовсе не обязан пре­вратиться в эпикурейца.

Вместо понятия единого бога Сенека, вслед за своим учите­лем, основателем стоицизма Эпиктетом, предлагал чувствовать общность атомов. Он называл эту общность «немым космосом». Ощущая себя частичкой единой вселенной, человек мог противо­стоять ударам судьбы, сохраняя невозмутимость, которая была идеалом стоицизма. Однако невозмутимость и чувство гармонии с космосом слишком явно противостояли грубым чувственным удовольствиям, которыми был так увлечен ученик Сенеки.

Предельно упрощенная Нероном мысль Эпикура победила — Нерон казнил своего учителя.

А как же мы, современные люди? Ведь квантовая физика, кото­рую мы проходим в школе, и существование имплицитного порядка Дэвида Бома, о котором автор этой книги так много писал, гораздо ближе к учению Сенеки, чем к учению Эпикура. Да и «космизм» в эпоху после атеизма стал одним из главных символов нашей вну­тренней веры. Очень многие современные люди на вопрос о своей вере отвечают: «Я верю в Бога, но только не в Бога официально существующих религий... Я верю в гармонию и разум Вселенной».

Но почему только вечное противостояние Эпикура и Эпик-тета? Кроме этих олицетворений долга и удовольствия всегда существовала третья сила, которая пыталась объяснить, каким образом эти два, казалось бы, навсегда расставшихся вектора че­ловеческих стремлений сходятся в одной точке.

Я имею в виду Плотина и неоплатоников. В самом начале на­шей эры Плотин уже описал голографический принцип суще­ствования Вселенной и имплицитный порядок Дэвида Бома:

«Мы все составляем одно. Но мы не ведаем об этой общности, ибо обращаем свой взгляд вовне, вместо того, чтобы обратить его к точке, к которой привязаны. Мы все подобны лицам, поверну­тым наружу, но связанным изнутри с единой вершиной. Если бы мы могли вдруг обернуться или нам бы посчастливилось и «Афи­на потянула нас за волосы», то увидели бы одновременно бога, себя и все сущее».

Я хочу обратить ваше внимание на то, что это европейская фи­лософия, а вовсе не далекий Восток.

Есть и еще один взгляд Плотина, к которому современное чело­вечество неосознанно стремится в своей «космической религии».

Порфирий, ученик Плотина и составитель «Энеад», приводит рассказ об Амелии — другом очень набожном ученике Плотина:

«Амелию нравилось приносить жертвы; он не пропускал обря­дов, связанных с новолунием. Однажды он захотел взять с собой Плотина, но Плотин сказал ему: «Боги должны приходить ко мне, а не я к ним». Мы не могли понять, о чем он думает, произнося столь гордые слова, и не посмели спросить».

Небольшая группа учеников была явно поражена этой презри­тельной фразой, относящейся к традиционным культам. Но здесь кроется плотиновское понимание Божественного присутствия.

Чтобы обрести Бога, не обязательно отправляться в его храмы. Ходить никуда не нужно... Нужно просто самому стать живым храмом, в котором присутствие Бога могло бы проявиться.

Это и есть третий путь.

Но он только для тех, кто воспринимает себя «не таким, как все» и готов следовать за этим чувством.

Ну, а в борьбе двух философий, олицетворяющих различный смысл жизни человека, утратившего Бога, победил гедонизм.

Победил, во всяком случае, в массовой культуре. Наверное, так и должно быть. Потому что долг, который исполняется по приказу человеческому, лишен радости. Мой долг — это то, что я чувствую внутри себя, результат моего разговора с Богом. Во всех остальных случаях он — обуза, и человек стремится избавиться от долгов.

По счастью ли, или по промыслу божьему, спор Эпикура с Эпиктетом возрождается во все эпохи неверия. Большинство тяготеет к вульгарному эпикурейству, а разрозненные, но не до конца истребленные остатки творческой интеллигенции — к ме­тафизическому стоицизму. Они пытаются выполнять свой долг, стоически сопротивляясь феноменам массовой культуры.

Что имеет в виду современный гедонист, когда говорит, что смысл его жизни заключен в стремлении к счастью?

Кажется, что ответить на этот вопрос очень трудно из-за не сравнимого ни с какой эпохой разнообразия удовольствий и на­слаждений, которые предоставляет торговая цивилизация.

Однако мечта о счастье не передается ни одним из этих на­слаждений. Человек никогда не может сказать: «Вот я куплю ав­томобиль — и буду счастлив».

Это значит, что, говоря о счастье, мы имеем в виду не только обладание конкретными удовольствиями. Как, в таком случае, можно описать единое представление о счастье у человека, смысл жизни которого заключен в поиске удовольствий?

Для себя я пришел к выводу, что понять это главное значение проще всего, если начать со слова, имеющего прямо противо­положное значение — с антонима. Это, разумеется, слово «не­счастье». Несчастье, конечно, тоже у каждого свое: несчастьем сожжет быть болезнь, потеря близкого человека, несчастный слу­чай, увольнение с работы, в конце концов.

Смерть близкого человека мы называем даже не несчастьем, это горе. Горе — это что-то еще более глубокое, чем несчастье. Чем горе отличается от несчастья?

Мы это прекрасно знаем. Горе мы испытываем оттого, что понимаем: в этой ситуации ничего нельзя изменить.

Суть понятия несчастья точно такая же. Несчастьями мы чаще всего называем события, последствия которых трудно изменить.

Болезнь — это несчастье. Она вызывает ощущение появивших­ся где-то внутри нашего — такого родного и знакомого — тела каких-то загадочных и недоступных разуму процессов, которыми мы не в состоянии управлять. На период болезни они управляют нами.

В потере работы мы почти всегда внутренне обвиняем людей, которые несправедливо к нам относятся, и кроме этого, в мо­мент потери работы мы чувствуем себя щепкой в океане судьбы. У многих появляется ощущение, что другую работу найти невоз­можно. На самом деле мы знаем, что найти другую работу можно. Смотрите: несчастьями мы называем то, что связано с внешними, казалось бы, независимыми от нас обстоятельствами.

Мы называем «несчастьем» состояние, в котором мы чувствуем большую или меньшую зависимость от внешнего мира или жиз­ненных обстоятельств.

Мы чувствуем себя несчастными, когда не можем ничего из­менить или когда перемены требуют сложных или непривычных усилий. И сами сложившиеся обстоятельства, и эти усилия явля­ются для нас нежеланными. Они не совпадают с нашими жела­ниями.

Если вы согласны с тем, что написано выше, вы должны со­гласиться и с обратным утверждением.

Счастье — это совпадение происходящих событий с нашими желаниями. Для того чтобы мы чувствовали себя счастливыми, внешний мир должен исполнять наши желания.

Мир должен прогнуться под нас.

«Так выпьем же за то, чтоб наши желания совпадали с нашими возможностями!» — я надеюсь, что мои читатели помнят эту цита­ту из фильма «Кавказская пленница» Леонида Гайдая. Не только этот тост, но и весь фильм посвящен мысли о том, что принуди­тельное счастье невозможно, или что счастье и зависимость — две вещи прямо противоположные. Получается, что самый близкий синоним слова «счастье» — это слово «свобода».

Оба эти понятия, как говорят философы, не имеют своих пре­дикатов. Это слова, не имеющие ясного аналога в окружающей нас реальности. Нельзя показать рукой на какие-то приметы или события и сказать: вот это — счастье, а вот это — свобода. Одно и то же событие может восприниматься одним человеком как сча­стье, другим — как несчастье. Каждый человек борется за свое понимание свободы и счастья.

Борьба за свободу — это борьба за то, чтобы мир и все окружаю­щие люди вели себя так, как хотят этого сами борцы. Борьба за счастье в нашей семейной жизни поминутно оборачивается борь­бой за то, чьи желания будет исполнять семья: мужа или жены... Каждый борется за свое счастье.

Правда, сама ситуация борьбы незаметно переводит семью в состояние несчастья. Мы становимся зависимыми от борьбы, ко­торую ведем.

Дело в том, что понятие счастья почему-то не подразумевает борьбы за него.

Счастьем мы называем состояние, которое приходит к нам само, без видимых усилий с нашей стороны. Любая борьба, по определению, это затрата усилий. Она может породить лишь со­стояние удовлетворенности или чувство победы. Чаще всего мы бываем удовлетворены победой или испытываем радость от нее, но это чувство быстро проходит. Счастье же, как и свобода, это состояния длительные, а скорее всего, и безвременные, то есть длительности не имеющие. Счастье — это такое ощущение бытия в мире, в котором все само по себе соответствует нашим желани­ям. Причем соответствует не по причине трудов наших правед­ных, а просто потому, что мы этого заслуживаем.

«Я хочу, чтобы все у меня было, и ничего мне за это не было», — это и есть современная формула счастья. Наркотики и алкоголь — это «лекарства счастья». Даже мечта алхимиков об «эликсире жиз­ни» или «философском камне» была лишь трансформированной мечтой о счастье. Стать счастливым, хотя бы на время, глотнув из бокала или приняв таблетку, то есть, не затрачивая на это усилия души, есть попытка смоделировать счастье. Если говорить точ­нее, то это попытка создать его иллюзию.

Вот демонстрация принципа гедонизма современным писате­лем Александром Мелиховым: «Возьмем, к примеру, наркома­нию — не только опаснейшую, но на первый взгляд и абсолютно нелепую, «противоестественную» социальную язву: человек об­менивает неисчерпаемое богатство реального мира на кратков­ременный иллюзорный «кайф», с катастрофически высокой ве­роятностью приводящий его к мучительной гибели. Однако этот обмен не так уж и нелеп для того, кому во внешнем мире всё абсо­лютно безразлично, а потому неинтересно, кому сильные эмоции дает лишь самоуслаждение (то есть счастье, каким его понимают современные «маги». — АД.).

Скажем, любовь издавна считалась «кайфом» очень серьезным, но — если каждое дело, каждый дар внешнему миру для тебя чи­стая обуза, то и любовь быстро окажется тебе не по карману. Это же сколько хлопот (с риском унизительного поражения), чтобы завоевать свой «предмет», да и победа тут же навлекает на тебя новую мороку: ты должен сделаться защитником, кормильцем... Не проще ли оставить от любви одну лишь приятную сторону — секс? Но ведь и секс требует чем-то поступаться, хоть на полчаса ублажить и партнера, — спокойнее перейти к мастурбации, чтоб уж совсем никому ничего не давать, совсем ни от кого ни в чем не зависеть. Однако и мастурбация требует каких-то усилий, какой-то специфической готовности — ну, так сделаем укол, и будем иметь всё сразу и без хлопот».

Я цитирую Мелихова по статье Г. Померанца «Подлинное и призрачное счастье». Вот что пишет сам автор этой статьи:

«Что-то накапливалось, накапливалось — и вдруг стало оче­видным. Дело не только в наркомании. И не в доступности хи­мического рая, сравнительно с сексом. Доставать шприцы и всё прочее — тоже хлопотливое дело, примитивный секс иногда об­ходится дешевле, отдельный атом-индивид может выбирать и во­дочку. Страшен весь клубок дешевых развлечений. Но наркома­ния, вместе со СПИДом, многократно ускорила процесс распада культуры. Если западная цивилизация не встряхнется, не найдет сил для возрождения, — Китай, расстреливая торговцев наркоти­ками, без выстрела выиграет четвертую мировую войну.

Черную работу проделает Черная Смерть. Страны христиан­ской цивилизации опустеют, как некогда Западная Римская им­перия, и мирно (или почти мирно) будут присоединены к Под­небесной. Которая одним махом покончит и с экологическим кризисом, и с взрывным ростом населения, и с правами человека, и со СПИДом.

Единственная альтернатива искушениям призрачного сча­стья — путь, на котором мы встречаемся с подлинным счастьем. Я этот путь испытал. Трудность — в том, как передать свой опыт. Как передать свое чувство иерархии, свое понимание Себя как многослойного начала? Где на величайшей глубине действует Бо­жья воля, поближе к поверхности — творческая воля и только на самой поверхности — воля к простым радостям. Которые тоже не дурны, если знают свое место».

Про разрушительную работу мы знаем хорошо. Если задумать­ся, то беспробудное пьянство, в которое выродилась иллюзия счастья в нашей родной стране, уже произвело опустошительный эффект Черной Смерти. Мы уже имеем дело с опустевшей Рос­сией, реальная демографическая ситуация в которой не дает ни­каких шансов на заполнение пустоты. Точнее говоря, этот шанс дают нашей земле только мигранты с Кавказа и мигранты с того же Востока, в основном, из Китая.

Про будущее сложно что-либо утверждать однозначно. На ме­сто Китая в приведенной выше цитате другие авторы ставят дру­гие восточные цивилизации. Однако во всех подобных взглядах есть нечто общее. Цивилизациями, которые выживут, философы считают именно те, в которых сохранились традиционные поня­тия о смысле человеческой жизни как о долге, который человек принимает в качестве собственного — внутреннего счастья.

Что касается иерархии, о которой пишет Г. Померанц, то ее образы вовсе не секретны и существуют во всех традиционных культурах, включая сюда и европейскую и традицию отечественной мысли.

В 30-х годах XX века французский писатель и философ Жан Поль Сартр придумал термин «экзистенциализм» для описания ряда учений сходно мыслящих философов, но еще в середине XIX века первый одинокий философ, задумывавшийся о смысле че­ловеческого бытия, — Франц Киркегор писал о том, что каждый человек должен прислушиваться к «внутреннему смыслу» своего бытия.

Он делил человеческое существование на аутентичное — имею­щее смысл, и неаутентичное — смысла не имеющее. Причем аутентичным Киркегор считал существование человека, способ­ного чувствовать свою внутреннюю сущность и отдельность зада­чи своего существования, от существования других людей.

Задача существования это и есть долг.

Неаутентичным, в свою очередь, Киркегор считал человека, существование которого определяется тиранией толпы (plebs).

Именно из словаря Киркегора слово «плебс», или плебей, про­никло в наш лексикон. Но мы забыли, что изначально это сло­во, имеющее в нашем языке отчетливо пренебрежительный от­тенок, обозначало человека, не способного обращаться к своей «внутренней сущности», человека, поведение которого целиком определяет толпа.

«Толпа» Киркегора — это и есть то, что мы с вами выше назы­вали внешним миром. В середине IX века люди еще не знали ни кино, ни телевидения, ни других средств массовой информации.

«Аутентичное» существование Киркегора — это способность обращаться к своей внутренней сущности, которая для философа является носителем смысла жизни любой человеческой индиви­дуальности. В глубинах человеческого «Я» хранится истина, кото­рая для христиански мыслящего философа, несомненно, являет­ся образом и подобием Божьим внутри каждого человека.

Наше профессиональное мышление сильно исказило мысль Киркегора. От его термина «аутентичность» произошел хорошо известный нам термин «аутизм», описывающий провал личности в собственное внутреннее пространство, сопровождающийся по­терей способности адекватно реагировать на события внешнего мира.

Но мы забыли о том, что существование болезненного аутизма вовсе не отменяет необходимость естественной аутентичности, как элемента жизненно необходимого для нормального суще­ствования человеческой психики.

Я очень люблю пример «иерархии счастья», записанный в са­мом начале прошедшего столетия Василием Розановым.

«Мой Бог — бесконечная моя интимность, бесконечная моя индивидуальность. Интимность похожа на воронку, или даже две воронки. От моего «общественного я» идет воронка, суживаю­щаяся до точки. Через эту точку — просвет, идет только один луч: от Бога. За этой точкой — другая воронка, уже не суживающаяся, а расширяющаяся в бесконечность: это Бог. Там — Бог». Так что Бог

1) ...и моя интимность,

2) ...и бесконечность, в коей самый мир — часть». Оказывается, психиатрия с ее понятием «аутизм» была в чем-то

права. Для понимания иерархии нужно прикоснуться к той бес­конечности, в которой, по Розанову, «весь мир — часть». Путь к этой бесконечности проходит через точку концентрации внима­ния на внутреннем мире. Концентрация на внутреннем «сужает воронку» нашего повседневного мировосприятия, заполненного суетой внешнего мира, до точки покоя. А точка покоя открыва­ет путь лучу от Бога, лучу, идущему из бесконечности. Иерархия ценностей, по мнению Розанова, возникает именно таким пу­тем — с помощью луча из бесконечности. Получается примерно такая картинка

«Точка Розанова»

1 — «общественная воронка»;

2 — «воронка индивидуальности»;

3 — «точка Розанова», которую мы в этой главе называем «транс» по М. Эриксону.

(В тексте Розанова схемы нет. Схематическое изображение мое. — А.Д.)

В современной психологии такая точка концентрации на внутреннем называется трансом или особым — измененным — состоянием сознания. Причем измененное состояние сознания важно не само по себе, как некая отдельная ценность: оно лишь дверь, позволяющая почувствовать луч из бесконечности, кото­рый позволяет отстранение с точки зрения бесконечности уви­деть, что в индивидуальной жизни имеет смысл, а что — нет.

Собственно говоря, именно так — сужая воронку общественно­го сознания, создают свою иерархию смыслов и учатся находить задачу своего существования или подлинный смысл жизни все традиционные культуры. Христианскую молитву, буддистскую медитацию, размышления над коанами дзен, медитативное ис­кусство рисования иероглифов и бесконечное вращение суфий­ских дервишей в танце, — все это можно описать розановскими словами о сужении общественной воронки и открытии воронки бесконечности.

Любой, кто бывал в Стамбуле, видел, что танец дервишей пред­ставляет собой графическое изображение этих двух воронок: одна воронка при вращении открывается вверх — над поясом суфия, а другая — вниз, образуя вращающуюся «юбку». Вращение балерины в пачке, с поднятыми вверх руками, создает тот же самый рисунок. Может быть, в этом и скрывается самый древний смысл танца?

Вот тот же образ у Плотина — из III века нашей эры: «Итак, для восприятия того великого, что есть в нашей душе, необходимо, чтобы мы обратили свою способность восприятия внутрь и со­средоточили внимание в этом направлении. Подобно тому, как человек в ожидании желанного голоса отворачивается от других голосов и настраивает свой слух на восприятие звука, который предпочитает всем иным, чтобы услышать его при любой воз­можности, так и нам нужно по мере сил отгородиться от всякого постороннего шума и сохранить в чистоте силу восприятия души, дабы она могла слышать голоса свыше».

Слово «маг» — это название жреца древней Персии. По пред­ставлениям этих жрецов, мир создали два неотличимых друг от друга близнеца: одного из них звали Реальность, а другого — Не­реальность...

Ваджра — один из главных священных символов Индии и Ти­бета — это изображение молнии, того самого начала, с помощью которого Шива вкладывал в человека разум. В наиболее тради­ционном варианте символ ваджры представляет собой... почти точное изображение двух воронок Розанова или двух близнецов персидских магов: две полуоткрытые энергетические воронки с точкой концентрации между ними.

Особенно хорошо это видно на ваджре или пурбе — «кали-ваджре», распространенной на Тибете. Центральная ее точка — между двумя «воронками» — это точка концентрации внима­ния — ради того, что означает эта точка, жители Индии и Тибета носят этот символ с собой.

Впрочем, и там это символ понимают не все.

В книге «Мистики и маги Тибета» Александра Дэвид Ноэль описывает такую историю:

«Тибетцы верят, что не только живые существа восприимчивы к состоянию одержимости, но и неодушевленные предметы могут служить орудием злой воли...

...Не рекомендуется держать в домах мирян или не получивших посвящения монахов предметы, уже использованные для совер­шения магических обрядов, так как порабощенные с их помощью злые существа могут выместить свою обиду на беззащитных хо­зяевах. Этому народному поверью я обязана приобретением не­скольких любопытных предметов. Не раз лица, получавшие такие вещи по наследству, навязывали их мне под видом подарков.

Но однажды удача выпала на мою долю при таких странных обстоятельствах, что об этом стоит рассказать. Во время одного путешествия нам повстречался небольшой караван лам. Остано­вившись для беседы с ними, как того требует обычай на этих даль­них тропах, где путники встречаются очень редко, я узнала, что они везут «пурба» (заколдованный кинжал), бывший уже при­чиной многих бедствий. Ритуальный предмет принадлежал их главе, недавно преставившемуся ламе. Кинжал начал свои козни еще в монастыре — из троих прикоснувшихся к нему монахов, двое умерли, а третий упал с лошади и сломал себе ногу. Затем один из больших храмовых стягов, предназначенных для благо­словения верующих, укрепленный во дворе гомпа, вдруг сломал­ся, что было очень плохим предзнаменованием. Перепуганные монахи, не осмеливаясь уничтожить «пурба», чтобы не накликать еще худших бед, заперли его в шкаф, где после этого стал раз­даваться страшный шум. В конце концов, было решено отвезти злокозненный кинжал в маленькую уединенную пещеру, посвя­щенную одному божеству. Однако кочующие в этой местности пастухи воспротивились. Они напомнили, что другой такой же «пурба» — никто не знал, где и когда это было — при подобных же обстоятельствах, перемещаясь без посторонней помощи по воздуху, убил и поранил множество людей и животных. Несчаст­ные носильщики зловещего кинжала, тщательно завернутого в бумагу с напечатанными на ней заклинаниями и запрятанного в специальный ящик, выглядели очень удрученно. При взгляде на их скорбные лица у меня пропало желание посмеяться над ними. Кроме того, я хотела посмотреть на заколдованное оружие.

— Покажите мне «пурба», — сказала я, — может быть, я найду средство вам помочь.

Они боялись достать его из футляра. Наконец, после пере­говоров мне позволили вынуть его из ящика собственноручно. Это была старинная, очень редкая вещь. Только самые большие монастыри обладают такими «пурба». Во мне проснулась страсть коллекционера.

Мне очень хотелось его иметь, но я знала — ламы не продадут его ни за что на свете. Нужно было что-нибудь придумать.

— Остановимся на ночлег вместе, — предложила я, — и пусть «пурба» останется пока у меня. Я подумаю, как вам помочь.

Я ничего не обещала, но перспектива хорошего ужина и воз­можность отвлечься от тревог в беседе с моими слугами их со­блазнила. Когда стемнело, я удалилась в сторону от палаток, де­монстративно захватив с собой кинжал, так как оставить его в лагере во время моего отсутствия, да еще без футляра, значило бы еще больше напугать доверчивых тибетцев. Решив, что отошла от лагеря уже достаточно далеко, я воткнула в землю оружие, явив­шееся причиной стольких волнений, и уселась на одеяло, разду­мывая, как бы уговорить лам уступить его мне. Я просидела так несколько часов. Вдруг поблизости от магического кинжала мне почудился силуэт какого-то ламы. Я видела, как он приблизился, осторожно наклонился; из-под складок тоги, окутывающей не­четкий в темноте стан человека, медленно высвободилась рука и потянулась к кинжалу. С быстротой молнии вскочила я и, опере­див вора, выхватила из земли оружие.

Значит, не одна я хочу завладеть кинжалом! Среди мечтающих от него отделаться кто-то менее наивный знает ему цену и желает продать его украдкой. Он думал, что я заснула, и был уверен, что я ничего не замечу. А завтра утром исчезновение кинжала объясни­ли бы вмешательством оккультных сил, и родилась бы еще одна легенда. Даже жаль, что такой прекрасный план провалился. Но кинжал был у меня. Я так крепко его зажала, что мои возбужден­ные приключением нервы среагировали на ощущение впившихся в ладонь выпуклых узоров кожаной рукоятки, и мне почудилось, будто она слегка зашевелилась в моей руке!.. Но где же вор? По­крытая ночной мглой равнина была пустынна. Бродяга, должно быть, убежал, когда я наклонилась, чтобы вытащить кинжал из земли. Я поспешила в лагерь. Тот, кто в лагере отсутствует, или вернется после меня и есть вор. Я застала всех бодрствующими за чтением священных текстов, ограждающих от нечистой силы, и вызвала Ионгдена к себе в палатку.

— Кто из них отлучался? — спросила я.

— Никто, — ответил он, — они едва живые от страха. Я сердил­ся на них — они ходят по своим надобностям возле самых пала­ток.

Ну, значит, мне померещилось. Впрочем, может быть, мне это будет на руку.

— Слушайте, — обратилась я к людям: Вот что сейчас произо­шло... И я откровенно рассказала ламам, что мне привиделось, и какие у меня возникли подозрения.

— Это наш великий лама, нет никакого сомнения, это был он, — закричали они. — Он приходил за своим кинжалом, и, убил бы вас, если бы успел его схватить. О, Хетсюнма, ты на самом деле настоящая гомтшенма, хотя некоторые и называют тебя «пхи-линг» (иностранка). Наш тсавай-лама (отец и духовный владыка) был могущественным магом, и все-таки ему не удалось отнять у тебя свой «пурба». Теперь оставь его себе. Он больше никому не причинит зла.

Они говорили возбужденно, все вместе, ужасаясь при мысли, что их колдун-лама, еще более страшный после своего переселе­ния в мир теней, прошел так близко от них, и в то же время раду­ясь избавлению от заклятого кинжала.

Я разделяла их радость, но по другому поводу — теперь «пурба» принадлежал мне. Но порядочность не позволяла мне воспользо­ваться их растерянностью.

— Подумайте, — обратилась я к ламам, — может быть, я при­нята за ламу какую-нибудь тень... может быть, я заснула, и мне все это приснилось...

Они ничего не хотели слышать. Лама приходил, и я его виде­ла, ему не удалось схватить «пурба», и по праву более сильного я стала законной обладательницей кинжала... Сознаюсь, меня не­трудно было убедить».

Эта история кажется глубоко мистической. Но на самом деле она чрезвычайно современна, потому что описывает наше сегод­няшнее отношение к вещам. Это ведь главный вопрос современ­ности: «Вещи определяют поведение человека, или человеческое сознание создает вещи и определяет их свойства и предназначе­ние?» В текстах Дэвид Ноэль есть упоминание о том, что однажды она рассказала эту историю высокопоставленному ламе: «...лама ничего не объяснил, но хохотал около двух часов».

Мы с вами теперь можем понять, почему смеялся лама.

Пурба — это магический кинжал, который в своем символиче­ском значении содержит всю информацию о счастье. Это образ бога (гневного трехликого божества Дордже Пурба), энергию ко­торого маг может использовать в добрых целях: с помощью кон­центрации она преобразуется в трехгранный кинжал, который позволяет, например, изгнать из больного злобных духов. Сама ваджра — образ концентрации или «двух воро­нок Розанова» — находится в центре пурбы.

Лама смеялся оттого, что участники нашей истории приписали вещи свойства человеческой души, причем не все свойства, а именно те, ко­торые должны приводить человека, размышляю­щего над символом пурбы, к счастью или к осо­знанию смысла жизни.

Этот предмет моделирует своего рода луч, в котором энергия божественного знания кон­центрируется в кинжал долга, которым в данном случае является помощь другому человеку. Пурба символически передает смысл жизни в полном соответствии с учением Плотина: сконцентри­руйся — и ты сможешь услышать голос Бога. За­точи свои силы как острие ножа и выполняй долг, к которому призовет тебя этот голос или этот луч — тогда все беды и несчастья окружающего мира будут для тебя не страшны, и ты сможешь управлять реальностью, то есть будешь счастлив.

Всмотритесь в рукоятку пурбы — трехликого бога — вы увидите, что они связаны с единой вершиной, и восточный магический жезл станет иллюстрацией к словам Плотина о том, что «мы все составляем одно», а «языческое» многобожие неожиданно станет верой в единого Бога.

Держа в руках пурбу, очень просто понять, что если лучу перегородить дорогу в точке концен­трации — его энергия вернется к божеству. Вот тогда, по мнению высокопоставленного ламы, и возможны всяческие беды. Монахи за счет своего суеверия умудрились заполнить «точку Розанова»... самой пурбой, объявив ее одушевленным предме­том. Между прочим, мы поступаем так же в отношении алкого­ля или наркотиков. Мы боремся с химическими веществами, а не пытаемся что-то объяснять тем, кто их употребляет. Когда мы обвиняем алкоголь в пьянстве человека, мы делаем алкоголь оду­шевленным. Получается, что это он охотится за пьяницей, а вовсе не пьяница за ним.

«Счастье», оно же смысл жизни, алкоголиков и наркоманов представляет собой элементарную подмену. Человек, не осозна­вая этого, стремится сузить общественную воронку и достичь из­мененного состояния сознания. Но никто так и не объяснил ему, зачем он это делает.

В результате возникшего опьянения, своего рода измененного состояния сознания, «общественная воронка» сужается. Только вот луч от Бога через подобное состояние сознания проникнуть не может. «Воронка» закрыта: ее центр заполнен алкоголем. Тай­на смысла жизни так и не открывается.

Сама Александра Дэвид Ноэль никаких суеверий в отношении пурбы не имела. Для нее это была просто ценная вещь — пред­мет коллекции. Вот магический кинжал и «успокоился» у нее в руках.

Главной религией прошедшего века стала «религия вещей». Ценность человеческой личности стала оцениваться не в терми­нах мудрости или знания, а в терминах сугубо количественных. Чем больше вещей или эквивалентных им знаков символическо­го обмена — денег, смог приобрести, «притянуть» к себе человек, тем более ценна его личность. Вещи стали незаметно приобретать свойства души — они стали одушевленными.

Я думаю, что вы все согласитесь, что эта фраза есть главная характеристика «веры» наших с вами современников.

Смысл человеческой жизни свелся к обмену самого себя на вещи или деньги. Этот процесс очень хорошо описал один из основателей философии постмодернизма француз Жак Бодрийяр в замечательной книге «Символический обмен и смерть». Вслед за Платоном, именно Бодрийяр называл вещи и деньги, к кото­рым суетно стремится человек, «симулякрами» — предметами, симулирующими, подменяющими истинные ценности человече­ской души.

В нашей же схеме — схеме Розанова это будет обозначать, что «общественная воронка» до такой степени плотно забита предме­тами внешнего мира и деньгами, что ни на минуту не позволяет человеку сосредоточиться, отрешиться и поискать знания в своей внутренней реальности.

Мы ложимся вечером отдыхать, глядя в «ящик» — телевизор. Казалось бы, мы находимся в трансе. На самом деле мы потре­бляем готовую визуальную продукцию — вещь, созданную кем-то другим.

Наше воображение заполнено готовыми картинками, и эти картинки не дают прорваться в сознание другим образам, кото­рые в это время переполняют бесконечность нашего «Я».

«Всякая душа является и становится тем, что она созерцает», — говорил Плотин.

Нашей «голубой мечтой» является приобретение нового авто­мобиля. Мы недоедаем, недосыпаем, ссоримся с родственниками и нервничаем, пока не удовлетворим это нашу мечту. В момент покупки или первой поездки в автомобиле мы находимся в трансе и отрешенности. Наша мечта сбылась! Но эта мечта не имела ни­какого отношения к нашей внутренней реальности. «Точка Ро­занова» была вся заполнена вожделенным образом автомобиля. Удовлетворения истинной потребности не произошло.

Новая игрушка быстро надоела и стала старой.

Искусственные ценности торговой культуры, обладающие свойством неуловимости, постоянно стремятся отвлечь прожектор внимания и увести его от сущности и бесконечности человеческо­го «Я» к новым ежемесячно меняющимся моделям компьютеров, новейшим зубным пастам или абсолютно бессмысленным, но зато обладающим эфемерной престижностью жевательным резинкам.

Точка транса вместо собственной бесконечности человека ока­зывается заполненной мечтами, внушенными цивилизацией. Эта цивилизация отлично знает: реклама должна создавать транс.

Конечно! Телевизионный рекламный ролик — это очень ко­роткая — трансовая — история, рассказанная с помощью ярких цветов и музыки, которая, перевозбуждая зрительный анализа­тор, действует, как знаменитый блестящий шарик гипнотизера... Но не это главное. Главное, что создает транс и позволяет управ­лять человеком, это то обстоятельство, что рассказанная на экра­не история — это история о «счастье» или о «смысле жизни» .

В краткой форме реклама сообщает: «Купи автомобиль — и ты станешь сильным, ты сможешь управлять реальностью!»; «Купи прокладку — и никто не заметит твоих проблем — тебе будет легче управлять реальностью!»; «Купи газированную воду — и ты ока­жешься в других странах или в других измерениях, то есть смо­жешь магическим способом управлять миром!».

В каждом случае «точку Розанова» заполняет некий предмет, который должен принести счастье.

Выражаясь языком Киркегора, торговой цивилизации ну­жен «неаутентичный» человек — человек, жадно потребляющий и полностью зависимый от мнений «плебса», «блестящих фан­тиков», предметов внешнего мира. Любую зависимость можно описать как попытку удовлетворения потребности в постижении «луча от Бога» с помощью искусно заменяющих его предметов и веществ — «симулякров», известных еще Платону.

Смысл жизни человек понимает только тогда, когда он ста­новится не только способным ощущать луч от Бога, но и хочет преобразовать чувства или информацию, полученную им из бес­конечности, на пользу другим людям или миру. Во всех осталь­ных случаях, смысл его жизни ограничивается опьянением. Если опьянение только сужает общественную воронку, мы имеем дело с обычным пьянством или наркоманией.

Если человек чувствует луч от Бога, но пытается оставить его себе, старается присвоить благодать и радость, даруемую этим ощущением, не преобразуя его в «кинжал» долга, то в святооте­ческом предании это именуется «духовным пьянством». Термин «духовное пьянство» давно забыт, а проблема очень современная. Большинство современных мистиков и метафизиков пытаются искать смысл жизни только для себя и в себе самих. От этого они так часто и превращаются со временем из духовных пьяниц в пья­ниц обыкновенных. Схожими до неразличимости оказываются эти два состояния.

Людей, способных не только почувствовать луч от бесконеч­ности, но и направить свои знания на служение Родине или че­ловечеству, мы называем гениями, учителями или героями. Если задуматься, то совсем не сложно понять, что это именно те люди, которые постигли смысл своей жизни. Что и позволяет автору этой книги попытаться дать книжке, посвященной встрече с ге­ниальностью, новое название.

Упоминавшийся нами замечательный прозаик Фазиль Искан­дер писал: «Только тот, кто думает, может до чего-нибудь доду­маться. Чтобы думать, надо выпадать из жизни. Дар философа — есть дар выпадения из жизни при сохранении памяти о ней».

Наш замечательный философ Михаил Михайлович Бахтин от­мечал, что для того чтобы что-нибудь понять, нужно по отноше­нию к понимаемому процессу занять «позицию вненаходимости».

Можно сказать, что в тот момент, когда мы пытались оглядеть­ся внутри собственного внутреннего пространства, мы оказались на секунду в той самой «позиции вненаходимости». Или, по край­ней мере, у входа в нее.

Искандер и Бахтин ассоциировали человеческую способность «выпадать из жизни» или занять «позицию вненаходимости» со словами «мудрость» или «философия». Тот же смысл Эпиктет вкладывал в понятие «невозмутимости».

Сохранять невозмутимость и стойкость перед воздействием внешнего мира человек может, только ощущая свою внутреннюю задачу (это и есть «аутентичность» Киркегора).

Действительно, мы называем мудрым человека, который спо­собен видеть мир или, по крайней мере, какую-то часть протекаю­щих в нем процессов как целое. Но для того, чтобы увидеть нечто как единое связное целое, нужно находиться вне этого целого. Для того чтобы понять мир как целое, нужно «выпасть» из него.

Это, кстати говоря, по-своему пытаются делать и пьяницы — они совершают нелепую, неосознанную попытку обрести му­дрость или смысл жизни. Получается, что пьянство и наркотики это своего рода изнанка — атипод гениальности (если понимать ее как способность сохранять стойкость внутренних целей).

Попытка занять «позицию вненаходимости» с помощью хими­ческого вещества — разве может быть дано лучшее определение состоянию опьянения?

Понимание мира тоже нужно человеку отнюдь не ради самого понимания, оно необходимо для того, чтобы научиться управлять миром. Если вы помните, именно ощущение своей способности управлять миром мы определили как ощущение счастья. В сущ­ности, слова «мудрый» и «счастливый» оказываются синонимами.

Но куда человек может «выпасть из мира», кроме «внутреннего пространства»?

Стало быть, понятия «аутентичность» Киркегора, «мудрость» Бахтина и наше представление о счастье, как о долге совпадают в главном: эти состояния характеризуются отстраненностью от реальности по направлению к внутренней сущности человека.

Можно следом за Фрейдом называть эту внутреннюю сущность словом «бессознательное». Но за век, прошедший после открытия Фрейда, глубинная психология выяснила, что содержание поня­тия бессознательное почти бесконечно. В него были включены не только проблемы инстинктивной жизни, как хотел этого Зигмунд Фрейд, но и понятие «коллективного», т. е. общечеловеческого, бессознательного К. Юнга, и такое понятие как «сверхсознатель­ное» Р. Ассаджиоли. В конце концов, термин «бессознательное» включил в себя... бесконечность.

Но век интенсивной глубинно-психологической работы до­казал самое главное — реальность существования внутреннего пространства. Клиницисты доказали, что в этих областях содер­жится знание — символически и эмоционально закодированная, но существующая, как внутренняя реальность информация.

История развития психоанализа и его метаморфозы позволяют утверждать еще одну вещь: одним лишь прорывом инстинктив­ной биологической деятельности человеческого организма в пси­хический мир это знание объяснить невозможно.

Главное открытие психоанализа можно описать, пользуясь словами русского философа Анатолия Сергеевича Арсеньева: «Это знание дано человеку априори, т. е. до всякого опыта. Оно в форме некой возможности или задатка появляется вместе с чело­веческим «Я». Эмпирические отношения человека с миром могут лишь побудить нечто, что в качестве задатка или возможности уже присутствуют в человеке именно как в человеке, именно че­рез присутствие этого знания он и определяется как человек, а не животное... По этой же причине никакими внешними факторами нельзя в животном сформировать человеческое сознание».

Киркегор писал о том, что человек пробивается к аутентич­ному существованию через мучающие его тревогу и страх. Еще в XIX веке он описывал, что самое главное напряжение тревоги мы испытываем в подростковом возрасте, когда проходим через два мучающих нас испытания — испытания реальностью любви и реальностью смерти. По Киркегору в этом возрасте человек либо должен достичь собственной «аутентичности» и стать личностью, либо на всю жизнь остаться не аутентичным, т. е. полностью за­висимым от «плебса» и его мнения.

Получается, что, только пройдя через «точку Розанова», слив­шись с собственной бесконечностью и научившись расходовать полученные знания на пользу другим людям, человек может ис­пытать то, что Карл Юнг описывал понятием идентичность, а Альфред Адлер понятием «целостность» или «преодоление ком­плекса неполноты».

Давайте вернемся к нашему определению счастья. Счастье — это чувство того, что человек усилием своей воли или мысли мо­жет управлять реальностью. Людей, которые, по нашему мнению, обладают такой способностью, мы с вами называем магами, кол­дунами или волшебниками.

Самыми древними магами земли, по всей видимости, были жре­цы языческого культа, которых сегодня принято называть алтай­ским словом «шаманы». Шаман с помощью транса путешествовал во внутреннее пространство, в котором встречал духов-помощников, помогавших ему управлять реальностью своего племени. Входом в состояние сознания, позволявшее шаману управлять реально­стью, был транс. Считается, что древнейшие шаманы впадали в транс с помощью изнурительного, иногда круглосуточного танца, а вовсе не с помощью галлюциногенных растений, как утвержда­ют сегодня многие представители «наркотической субкультуры».

В позднем, как европейском, так и русском, колдовстве от ша­манских трансов сохранилось только искусство составления за­клинаний или заговоров (в русской традиции). Но вот что пишет по этому поводу один из авторитетнейших современных колду­нов Кристофер Пензак:

«Вариантов колдовства, а стало быть, сотворения заклинания, существуют тысячи. Но если отбросить разнообразные и сложные ритуалы, то выяснится, что заклинание состоит из трех основных компонентов, которые берут свое начало все в тех же шаманских традициях:

— транс, или изменение сознания;

— формулировка ясного намерения;

— ощущение «воли» или внутренней энергии и работа с ней». Да... Современные колдуны минимально отличаются от совре­менных же психотерапевтов.

Судя по этой цитате, и колдуны, и психотерапевты опасают­ся только одного — обсуждать вслух, зачем нужен транс. «Луч от Бога», о котором писал Розанов, почему-то не обсуждается, по всей видимости, это опасная тема. Но символ пурбы подразуме­вает получение знания и магической силы от конкретного боже­ства. Большинство гениальных людей, о которых мы будем го­ворить в этой книге, тоже считали, что их творческие прорывы принадлежат не совсем им — они приходят к человеку в особом состоянии сознания, которое люди творческие именуют вдохно­вением, из некоего внечеловеческого источника знаний.

Возможно, именно поэтому психиатрия со времен Ломброзо склоняется к тому, чтобы считать гения вовсе не человеком, кото­рый обрел смысл жизни, а безумцем. Психиатров не смущает то, что так же думали не только поэты, но и великие философы клас­сической Греции. Они призывали муз буквально — с помощью особых ритуалов, схожих с шаманскими. Мы уверены, почему-то, что музы — лишь поэтическая метафора.

Есть ли у науки хотя бы какие-то основания для того, чтобы считать мир «коллективного бессознательного» или мир вдохно­венных муз объективно существующим?

Для того чтобы обосновать следующую мысль, нам придется совершить краткий экскурс в древнюю историю человечества. Да и где еще искать смысл человеческой жизни, если не в загадках нашего происхождения? Там же скрывается и смысл понятия ге­ниальность. Неизвестные гении придумали колесо, обнаружили в глубинах гор металлическую руду, нашли в тропической сельве лекарственные растения... Когда они впервые оставили потом­кам материальную весточку о своем существовании?

В начале двадцатого века в пещере Пеш-Мерль, на юго-западе Франции, была обнаружена древнейшая в мире живопись — пе­щерное искусство эпохи верхнего палеолита. Потом во Франции одна за другой были открыты еще четыре пещеры, стены кото­рых были покрыты первобытными рисунками. Затем археолог-любитель Салтуола открыл знаменитую пещеру Альтамира в Ис­пании.

Для чего возникли росписи в пещерах, которые с той поры ста­ли обнаруживаться по всему миру, до сих пор никому не понятно. На сегодняшний день самые древние следы кроманьонского че­ловека, то есть человека, анатомически ничем не отличавшегося от нас, насчитывают сто девяносто шесть тысяч лет. А первобыт­ное искусство возникло где-то около сорока тысяч лет назад и примерно через двадцать восемь тысяч лет угасло. Я не палеон­толог и поэтому могу ошибаться на десяток тысяч лет. Однако факт остается фактом. Сто пятьдесят тысяч лет — трудновообра­зимый период человеческой истории — человечество обходилось вообще без всякой символической деятельности. Христианская цивилизация существует около двух тысяч лет.

Для всех историков очевидно, что возникновение первобыт­ного искусства — это, собственно, и есть прорыв, который соз­дал современную цивилизацию и культуру. До этого человеческая история была «немой» — люди не могли рассказать о себе. Это означает, что увидеть себя со стороны — анализировать свою соб­ственную деятельность — они тоже не могли.

Именно в пещерах берет свое начало человеческая деятель­ность, приведшая к возникновению письменности. Плохо только одно: никто до сих пор не может понять, зачем художники па­леолита рисовали свои фрески в местах, пробраться в которые было очень трудно. Люди посещали пещеры крайне редко, как это доказано исследованиями. Кроме того, рисунки в большин­стве пещер нельзя рассмотреть без специального освещения, в некоторые подземные и подводные залы и проходы проникнуть с древним факелом в руках можно было, только преодолевая смер­тельную опасность.

Гипотеза советских учебников об охотничьих ритуалах не вы­держивает никакой критики просто потому, что, как давным-давно доказано, в человеческих отбросах того времени архео­логи находят кости других животных — не тех, что изображены на стенах пещер. Как раз изображенных животных никто не ел, следовательно, на них не охотились. Кроме того, примерно пять­десят процентов рисунков — это изображения так называемых «териантропов»: наполовину людей, наполовину животных. Кро­ме того, попадается довольно много изображений, на которых несколько животных или териантропов нарисованы поверх друг друга, слиты в единое целое.

Еще одна удивительная особенность первобытной живописи абсолютно не заметна на репродукциях, зато бросается в глаза, когда видишь пещеру своими глазами. Древние художники ри­совали, используя естественный рельеф камня. Линии красной охры или каменного угля обводят отдельные детали рельефа, от­чего создается впечатление, что животное или териантроп как бы вылезают из камня или наполовину находятся внутри скалы.

Первую, вполне убедительную для научного сообщества гипо­тезу сформулировали Дэвид Льюис-Вильяме и Томас Доусон:

На скалах изображены видения шаманов и ритуалы перехода в другую реальность, из которой шаманы получали свои знания. Па­леонтологи доказали, что рисунки на стенах пещер легко объясни­мы, если для их анализа использовать существовавшие с древней­ших времен стадии вхождения в измененное состояние сознания.

Как ни странно, у гипотезы нашлось и веское этнографиче­ское подтверждение. Дело в том, что шедевры первобытного ис­кусства схожи независимо от места расположения пещер. Часть рисунков в африканских пещерах, несомненно, оставили далекие предки бушменского племени «сан», долгие тысячелетия живше­го на этом континенте. Племя «сан» окончательно исчезло лишь во второй трети XX века из-за самой настоящей охоты на бушме­нов, которую вело белое население ЮАР. В восьмидесятых годах XIX века немецкий филолог Вильгельм Блик и его родственница Люси Ллойд, осознавая угрозу исчезновения, нависшую над этой древней культурой, сделали все возможное, чтобы сохранить для нас ее содержание — ее древние мифы. Они забирали из тюрем и разрешали жить в своем доме старейшинам племени «сан», кото­рые были осуждены за кражу скота, хлеба и другие «страшные» преступления против белых. На протяжении нескольких лет эти люди рассказывали им о своей древней культуре. Полученные ма­териалы занимают около ста тетрадей общим объемом более две­надцати тысяч страниц. Этот архив сейчас находится в библиоте­ке Кейптаунского университета.

Интерес к тетрадям вернулся только через сто лет, когда стало очевидным, что старейшины «сан», жившие в XIX веке, прекрас­но разбирались в загадочной живописи своих предков. Старей­шины объяснили Блику, что наскальные рисунки были созданы представителями племени, которых сами бушмены называли «lgitten».

В этом слове первый слог означает «сверхъестественная сила», а второй — переводится как «полный чего-либо». Таким обра­зом, на скалах изображены люди, «полные сверхъестественной силы».

Благодаря записям стало понятно, что наскальное искусство, создаваемое шаманами бушменов с незапамятных времен, было символическим отражением взаимодействия между миром людей и миром духов.

На скалах изображен эрос познания: знания, которые прихо­дили к человеку из другого мира. Благодаря этим знаниям кочев­ники могли контролировать погоду, миграцию животных, умели находить больного или раненого члена племени, находящегося за сотни километров, учились исцелять духовные и физические болезни.

Шаманы племени «сан» не использовали галлюциногенных растений. В качестве техники вхождения в особое состояние со­знания у них выступал продолжительный неистовый танец, ис­полнять который они учились в обряде посвящения во взрослые. Во время танца, который длился иногда около двадцати четырех часов, шаман превращался в животное — слона, антилопу, льва, птицу, шакала или змею. Только перевоплотившись, шаманы мог­ли совершить путешествие в иную реальность, воспринимаемую как мир духов. Затем, выйдя из транса, они рассказывали племе­ни о том, что узнали во время своего странствия, и рисовали на стенах пещер странные фигуры, увиденные по другую сторону реальности.

Пещеры были чем-то вроде границы между реальностью и не­реальностью. Стена пещеры являлась точкой концентрации, как центральная точка ваджры или пурбы — точка, где сходятся «две воронки». А геометрические фигуры: квадраты, лестницы и ли­нии, — были рисунками фосфенов — элементарных галлюцина­ций, из которых потом складывались видения.

Кстати, о пурбе... Как вы можете видеть на фотографии, три страшных лика божества Дордже Пурба появляются из вполне мирной небольшой... головы лошади. Перед нами снова териан-троп. В других традиционных вариантах пурбы наверху — что-то вроде короны, напоминающей, возможно, об «экранах» или «окошках», вращающихся перед глазами в первой стадии транса.

В пещере Эль Кастильо есть рисунок, невероятно похожий на иконку Windows, причем «окна» на рисунке изогнуты так, что соз­дается полное ощущение движения по спирали (так же изогнуты «окна» на проемах пурбы), а сама решетка из квадратов отчасти напоминает систему современных компьютерных мониторов. Это сравнение позволило Льюису-Вильямсу выделить три стадии транса шаманов сан, которые он назвал «траекторией мысленных образов».

«На первой стадии субъект видит только эктопические феноме­ны (фосфены. — АД)... На второй стадии он пытается осмыслить эти феномены, преобразовав их в портретные образы (фосфен

может быть истолкован как змея и т. д. — А.Д.). После того как субъект достигает третьей стадии, в его ви­дениях наблюдаются качественные перемены. Многие люди видели в момент такого перехода нечто вроде водоворота или вращающегося тон­неля, который окружал их со всех сторон... Края этой воронки покры­вала решетка из квадратов, отчасти напоминающих экраны телевизо­ров. Образы, возникающие на этих «экранах», были первыми спонтан­ными галлюцинациями портрет­ного плана. В итоге они полностью

перекрывали воронку, свидетельствуя о том, что эктопические феномены окончательно уступили место портретным образам (полноценным галлюцинациям. — А.Д.)».

К концу XIX века у бушменов «сан» почти половина племени считалась людьми, «наполненными сверхъестественным», — ге­ниями в сегодняшнем понимании... Может быть, из-за этого бе­лые полностью вырезали расу счастливых людей.

Сто тысяч лет истории кроманьонского человека, похоже, ушло на то, чтобы научиться искусству шамана или искусству гениальности. Шаманы слышали голоса, которые раздавались в «луче, идущем от Бога», и научились им доверять. Так решается отнюдь не только загадка первобытного искусства, но и огромное количество загадок истории. Вот первобытное племя, живущее в тропическом лесу: здесь большая часть растений ядовита — как найти среди них съедобные, а уж тем более лекарственные? Как обнаружить, в том числе, и те самые шаманские галлюциноген­ные растения, которые использовали для вхождения в транс ахуаскерос Амазонки?

Метод проб и ошибок может привести к тому, что вымрет все племя. Как люди научились выплавлять металл? Как им удалось найти нужную горную породу? Нужную температуру? Условия плавления?

Из этих вопросов возникла знаменитая версия пришельцев. Однако не странно ли то, что за всю историю археологическо­го поиска обнаружить их материальных следов так и не удалось. А вот существование шаманов и их культуры является бесспор­ным историческим и этнографическим фактом. Кстати говоря, нахождение историй о пришельцах в области мифов, созданных преимущественно двадцатым веком, может говорить о возможно­сти совершенно иного взгляда на «летающие тарелки» и рассказы о людях, похищенных пришельцами. Дело в том, что современной психотерапии известно, что около двух процентов взрослого насе­ления планеты имеет способность спонтанно впадать в транс. Ни длительный танец, ни галлюциногенные растения им не нужны. Человек, испытывающий видения в спонтанном трансе, должен их как-то себе объяснить — включить в структуру собственного мировоззрения. В древности таких людей шаманы забирали на обучение. Наша культура методами обучения такого рода не рас­полагает. В ее рамках, человек должен либо объявить свои виде­ния душевной болезнью и начать мучительный процесс отчужде­ния их от своей личности, либо внести их в рамки какой-нибудь действующей в современном мире теории. Самый простой слу­чай — это снова общение с музами: то, чего нельзя обыкновенно­му человеку, можно поэту, художнику или композитору. Но далеко не каждый способен, как Гоген, в один день бросить профессию бухгалтера и объявить себя великим художником. В результате остается только маргинальная, но приемлемая зона, расположен­ная где-то посередине между безумием и творчеством: это зона «летающих тарелок», «снежного человека», «кристаллической Земли» и прочих, полумифических, но имеющих отношение к науке мыслеформ. Я не могу подробно анализировать отчеты лю­дей, «похищенных пришельцами», но по своей символической форме они очень похожи на отчеты людей, «похищенных фея­ми» в предыдущие века, и на отчеты... шаманов племени «сан» об их путешествиях в реальность, находящуюся за чертой скалы.

Я хочу сказать, что человеческую культуру создали галлюци­нации.

Точнее говоря, то, что мы ныне пренебрежительно именуем этим названием.

Но об этом стали задумываться только философы пост­модернисты. В психиатрии «психоз» — это состояние, в котором личность исчезает, уступая свое место бессознательному:

«Психозу свойственно задействовать некий приём, который состоит в том, чтобы обходиться с обычным, стандартным язы­ком так, чтобы «вернуть» ему какой-то неизвестный исходный язык, который был бы, может, проекцией языка божественного и который унёс бы с собой всю речь», — так писал Жиль Делез.

Вот, что писал наш великий философ Мераб Константинович Мамардашвили:

«Фундаментальное ядро философии состоит в том, что она на­мертво связана с самой природой феномена человека, поскольку человек есть искусственное создание истории и культуры, а не природное. Другими словами, имеющее внеприродные основа­ния (надприродные, сверхприродные, как угодно их назовите) и, тем самым, сверхопытные, потому что все, что опытно, природно. Или все, что природно, опытно.

В природе нет гарантий для человеческого общения и чело­веческого существования вообще. Их основания закладываются иначе. И всегда, как ни странно, о таких основаниях люди расска­зывали (и тем самым сохраняли их) с помощью символов. То есть неких мифических существ, тотемов, первичных хранителей па­мяти. А тотемы — что это такое? Это сверхчувственные предметы.

Скажем, если тотемом была птица, то имелась в виду не та, ко­торая летает, а птица — священный предмет, живущий в особом пространстве и времени. С точки зрения опыта она просто птица, а в качестве тотема — символический предмет, несущий в себе код тотема, например, код семейных отношений данного племе­ни; она передает отношение человека к некоторому сверхъесте­ственному существу. Откуда же появилось такое отношение?

Метафизика появилась потому, что само отношение человека к сверхъестественному есть тигель его формирования в качестве человека; появление человечества можно датировать моментом открытия сверхъестественного. Человек создает себя в качестве человека через отношение к чему-то сверхчеловеческому, сверхъ­естественному и освящаемому (то есть священному), в чем хра­нится память поколений, — там закодирован весь опыт...».

«Тигель» сверхъестественного и «точка» Розанова — образы аб­солютно сходные.

Философ не анализирует конкретного содержания и форм сверхъестественного. Психиатру приходится это делать. Иначе все гениальное, все, что несет в себе семантику или смысл, при­дется считать патологией.

Автор этой книги убежден: жизнь культуры зависит от посту­пления в нее новых видений. Человека, который обрел смысл жизни, мы называем человеком, нашедшим свое призвание. Сама семантика этого слова означает, что человек услышал зов — язык помнит то, о чем забыли мы.

Вся эта книга посвящена опыту людей, которые подобный зов услышали и научились ему доверять. Все упражнения этой книги, в конечном итоге, можно разнести по стадиям транса, описан­ным Льюисом-Вильямсом.

До обретения рукописей Блика и Ллойд одной из необъясни­мых загадок первобытного искусства считались так называемые раненые люди. Это фигурки людей или териантропов, которые прошиты насквозь прямыми линиями копий или стрел. Как пра­вило, на рисунках эти линии проходят через тела в области по­ясницы или паха, в районе грудины и лопаток и через область шеи. Старейшины племени «сан» объяснили, что эти рисунки отражают боль, которую испытывает шаман в момент перехода. Бушмены верили в то, что они сталкиваются с оружием стражи из мира духов. Они называли эти прямые линии «болезнетворными стрелами», которые видны только шаману в состоянии транса. Минуя эти стрелы, проникнуть в иное измерение невозможно.

Старейшины рассказали также о благотворных «стрелах могу­щества», которые опытный шаман направляет во время ритуаль­ного танца в живот новичка, желая пробудить в нем сверхъесте­ственную силу. По информации бушменов, когда передача силы происходит, живот как будто наполняется шипами или стрелами, которые торчат из него во все стороны. Очень схожие образы, в которых тело утыкано «шипами» или «стрелами», встречаются в доисторической наскальной живописи Африки.

Может быть, поэтому пурба — это молния — стрела Бога.

Я рассказываю здесь об этом не только потому, что подобные взгляды проливают неожиданный свет на привычную религиоз­ную символику, для меня важно, что многие нормальные и пато­логические проявления нашей повседневной жизни через призму подобного взгляда на историю человечества выглядят как своего рода неудачная, абортивная, попытка обрести вечность внутри себя.

Сотня тысяч лет ушла у человека на то, чтобы обрести дорогу к реальности, лежащей за пределами сознания.

Всего несколько тысячелетий понадобилось для того, чтобы напрочь забыть об этой реальности и прийти к выводу, что по­добные контакты — лишь продукты испорченного или больного разума. Удивительно, но в результате большая часть поступков или решений, принимаемых нами в жизни, вместо того чтобы стать обдуманными и рациональными, стали немотивированны­ми или иррациональными. Важнейшие решения в нашей жизни мы принимаем абсолютно случайно. Большинство из нас случай­но выбирает место учебы, место работы, мужа или жену. Мы, как правило, даже не пытаемся выбирать место своего жительства. Нет у нас и привычки анализировать последствия своих поступ­ков или решений. Наши далекие предки могли честно сказать: «Такова воля Божья». Мы даже на нее ссылаемся для красного словца, потому что чувствовать эту волю не умеем.

Все это и делает жизнь бессмысленной. Ведь смыслом, то есть семантикой, мы называем то, что можем более или менее ясно сформулировать. Если мы не ищем способов общения с реально­стью, скрытой глубоко внутри нас, то нам не найти ни счастья, ни смысла жизни.

Чувственные удовольствия и смена сексуальных партнеров в современной культуре стали одним из главных способов доказа­тельства значимости или осмысленности нашей жизни. Действи­тельно, кто еще способен доказать каждому из нас, что наша бес­смысленная жизнь имеет смысл, кроме наших партнеров: мужей и жен, любовников и любовниц. Больше партнеров — больше доказательств того, что ты значимый мужчина или популярная женщина. Лихорадочная напряженность в поисках секса кажется подтверждением суеты, то есть бессмыслицы...

Однако в культуре тантризма секс воспринимается не столько как путь, ведущий к продлению рода, сколько как естественный для человека способ создания транса, то есть как путь достижения той самой точки, в которой две воронки Розанова или два тела, сомкнувшихся воедино, способны почувствовать «луч от Бога».

Может быть, наша бессмысленная гиперсексуальность име­ет смысл. Мы, сами того не осознавая, и здесь ищем транса, во время которого с нами заговорят наши музы. А бессмысленность наших отношений возникает просто потому, что мы заполняем «воронку бесконечности» партнером и его мнением о нас, кото­рое подменяет мнение Бога.

При чем здесь боль, которую испытывали шаманы «сан»?

Как известно, активность сексуальных партнеров имеет свои максимумы, которые становятся болезненными проявлениями. Может быть, в боли, которую испытывает шаман, стоит поискать корни сексуальных извращений, в первую очередь вечной пары садист-мазохист?

Садист, не осознавая этого, упорно пытается повторить исто­рически более позднюю роль жреца — он пытается стать при­частным к вечности, используя для этого боль жертвы. Ведь само слово «жертва» религиозного происхождения. Животного или человека приносили в жертву для того, чтобы их предсмертный крик стал дорогой в вечность для жрецов и участников ритуала.

Мазохист тогда — всего лишь забывший о богах прирожден­ный шаман, променявший свой дар на чувственное удовольствие: он пытается прорваться к бессмертию, нанося, как шаман, раны самому себе.

И оба они перепутали понятие счастья, связанное с выходом за пределы самого себя — в реальность богов, с удовольствием, которое способны вызвать их собственные тела.

Мы начали эти рассуждения с того, что вспомнили мысли Ни­колая Бердяева. Будет несправедливо, если в этой главе мы не упомянем книгу «Смысл жизни» другого русского философа Ев­гения Трубецкого.

Попробовать передать суть размышлений о смысле жизни обо­их этих философов можно следующим утверждением: смысл че­ловеческой жизни заключается в том, чтобы повторить главное деяние Бога, известное нам — создать или сотворить свой соб­ственный мир.

В этом заключена трансформация образа божьего, который, согласно Новому Завету, дан каждому от рождения, в подобие Бога.

В этом и состоит наш долг.

Но для того чтобы осознать свой долг и осмыслить свое соб­ственное индивидуальное направление творения мира, нужно как минимум научиться снова слышать Бога.

Карл Юнг когда-то писал: «Подлинная вера заключается в прямом и непосредственном общении с Божеством». Никакой другой веры и не бывает. Все остальное лишь следование за тео­риями и концепциями, созданными людьми и «закупоривающи­ми» «точку Розанова».

Юлиус Эвола писал: «Мы уже не способны верить, мы верим лишь в того, кого считаем верующим. Мы уже не способны лю­бить и любим лишь того, кто любит нас. Мы не знаем, чего хотим, и хотим лишь того, чего хочет кто-то другой...

Мы уже не способны видеть ничего, кроме того, что уже было увидено глазами машины (кинокамеры. — АД.)», Почему все это произошло?

Да потому что мы убили своих богов. Прямое общение с тем, что мы называем разными словами: вера, гениальность, смысл жизни, — для большинства живущих на планете превратилось в явную психопатологию. Об этом точнее всех заявил в конце пер­вой главы своего «Заратустры» Фридрих Ницше:

«Мертвы все боги, теперь мы хотим, чтобы здравствовал сверх­человек».

Именно результатом провозглашенного Ницше отношения к жизни и стали все те подмены и уклонения, о которых столько сказано в этой главе.

Что же нам делать?

Бог — понятие, связанное с вечностью. Это начало бессмерт­ное. Человек может лишь убить бога в своем индивидуальном со­знании.

Это значит, нужно учиться оживлять богов. Это смогли сделать люди, которых мы считаем гениальными. Все упражнения этой книги посвящены... реанимации чувства божественного в чело­веческой душе.