Ключи к смыслу жизни

Тренинги» Леонардо. Императрица У и Боткин

Путешествие в мир гениальности — пожалуй, самое трудное путешествие из всех возможных. Имеем ли мы право прикоснуть­ся к гигантской фигуре Леонардо да Винчи? Как понять, каким образом он смог добиться того, что его присутствие мы ощущаем через несколько веков?

Мы продолжаем решать загаданные им загадки так, как будто он по-прежнему живет среди нас.

Мы обсуждали две черты гениальных людей. Во-первых, мы говорили о способности получать удовольствие, радость от ум­ственного и душевного напряжения — от решения загадки, соз­дания картины, формулы или музыки. За эти прорывы к инте­ресному всем гениальным людям приходилось расплачиваться душевным страданием.

Во-вторых, мы заметили удивительную особенность отношений гения с объектом, который его интересует: объект, каким бы он ни был, воспринимается как партнер в особом, внутреннем общении. Объект познания для гения — всегда равное или высшее по отно­шению к познающему существо. «Существо» и «сущность» — эти слова в русском языке всегда описывают одушевленный объект.

Даже придуманные писателями гениальные сыщики следуют этому принципу по отношению к преступлениям, которые раз­гадывают.

Патер Браун, священник-детектив, скажет преступнику Флам-бо в одном из рассказов Г. К. Честертона: «Все эти преступления совершил я сам», — чем ужаснет преступника — партнера по рас­следованиям.

Но этого недостаточно! От простого постулирования правил ничего не меняется.

Кусочек ткани может подарить нам радость, но не знание. Как заставить его говорить?

Давайте вернемся к опыту Леонардо. Кроме картин и рукопи­сей, он оставил нам и... что-то вроде психологических тренингов. Он учил отнюдь не только «лени». Леонардо да Винчи был уверен, что практика невозможна без теории, что художественный метод нуждается в теоретической основе. И, может быть, все, что мы сегодня называем «психологическими тренингами», выросло из рассуждений Леонардо.

Его обвиняли в измене искусству и в порочных творческих ме­тодах. Как он смел не соглашаться с принципиальной непозна­ваемостью божественного творческого акта?

Федерико Цуккари, современник Леонардо, пытаясь ниспро­вергнуть его, писал: «Все эти математические правила надо оста­вить тем наукам и отвлеченным изысканиям, которые своими опытами обращаются к рассудку. Мы же, мастера искусства, не нуждаемся ни в каких других правилах, кроме тех, которые дает нам сама природа, чтобы изобразить ее».

Эти слова кажутся нам привычными и правильными — совре­менная культура скорее пошла по пути, провозглашенному Фе­дерико Цуккари, а не Леонардо да Винчи. Я много раз слышал от преподавателей творческих вузов, в том числе и от известных режиссеров, о том, что «единственная книжка, которую должен прочесть кинорежиссер, — это книжка сберегательная». В сущ­ности, это то же самое высказывание Цуккари, только на совре­менный лад. Человека, который первым изложил эту истину на бумаге, вполне можно считать основоположником современного массового искусства.

Однако кто помнит сегодня художника Федерико Цуккари?

Мне кажется, что в следовании изложенному Цуккари «прави­лу посредственности» таятся корни того «искусства», тех «твор­ческих прорывов», которые мы видим сегодня на экране, сцене и обложках глянцевых журналов.

Современники жалели Леонардо, подшучивали над ним. Джорджо Вазари писал: «У него множество странных причуд. За­нимаясь философией явлений природы, он пытается зачем-то распознать особые свойства растений, настойчиво наблюдает за круговращением Луны и движением Солнца».

Паоло Джовио жалел Леонардо за то, что тот «отдавал себя не­человечески тяжелой и отвратительной работе в анатомических изысканиях, рассекая трупы преступников».

Действительно, зачем художнику заниматься познанием? И так сойдет!

Познание позволяло постичь палитру, с помощью которой Бог нарисовал жизнь, и использовать в своих, человеческих произ-ведениях высшие краски... Так и был создан Леонардо легендар­ный щит. Это и есть партнерские отношения с Богом... которые кажутся нам порой дьявольской стороной гениальности. Но было бы возможно сотворение мира, если бы Бог не имел партнера?

Леонардо хотел постичь законы творчества как законы, движу­щие жизнью, и, познавая их, создавал иные произведения.

Вот что писал он сам: «Предположим, что ты, читатель, оки­дываешь одним взглядом всю эту исписанную страницу, и ты сейчас же выскажешь суждение, что она полна разных букв, но не узнаешь за это время, ни какие именно это буквы, ни что они хотят сказать. Поэтому тебе необходимо проследить слово за сло­вом, строку за строкой, если ты хочешь получить знания об этих буквах. Совершенно так же, если ты хочешь подняться на высоту здания, тебе придется восходить со ступеньки на ступеньку, иначе было бы невозможно достигнуть его высоты. Итак, говорю я тебе, которого природа обращает к этому искусству: если ты хочешь обладать знанием форм вещей, то начинай с их отдельных частей и не переходи ко второй, если ты до этого не хорошо усвоил в памяти и на практике первую. Когда ты срисовал один и тот же предмет столько раз, что он, по-твоему, запомнился, то попробуй сделать это без образца. И где ты найдешь ошибку, там запомни эго, чтобы больше не ошибаться. Мало того, возвращайся к об­разцу, чтобы срисовать столько раз неверную часть, пока ты не усвоишь ее как следует в воображении».

Это упражнение на концентрацию внимания и тренировку во­ображения. Без этих элементарных навыков мышления невоз­можен прорыв к метафизике собственного сознания. Гениально­сти просто-напросто нечем будет оперировать. Чувства не будут сформулированы — в них не будет никакого смысла. Останется лишь экстаз — духовное пьянство.

Однако не только проработкой деталей и накоплением обра­зов призывал заниматься Леонардо. В его тренингах для учеников были и совершенно иные методы.

«Я не премину, — писал он, — поместить среди этих настав­лений новоизобретенный способ рассматривания. Хоть он и может показаться кому-нибудь ничтожным и почти что смехот­ворным, тем не менее он весьма полезен, чтобы побудить ум к разнообразным изобретениям. Это бывает, если ты рассматри­ваешь стены, запачканные разными пятнами, или камни из раз­ной смеси. Если тебе надо изобрести какую-нибудь местность, ты сможешь на пятнах увидеть подобие различных пейзажей, украшенных горами, реками, скалами, деревьями, обширными равнинами, долинами и холмами самым различным образом. Кроме того, в запачканной стене ты можешь увидеть разные бит­вы, быстрые движения разных фигур, выражения лиц, одежды и бесконечно много таких вещей, которые ты не видел никогда, но которые ты можешь свести к цельной и хорошей форме. С подоб­ными стенами и смесями происходит то же самое, что и со звоном колокола. В его ударах ты найдешь любое имя или слово, которое ты себе вообразишь. Только открой свой ум, слушай внимательно и чередуй это упражнение с обладанием знанием формы вещей».

Леонардо все время говорит о развитии совершенно особого органа чувства у художника. Мы называем его воображением. Но воображение и знание Леонардо объединяет одним чрезвычайно важным для нас словом: «Впрочем, — пишет он в том же тракта­те, — все это будет возможно только тогда, когда тебя будет вести вперед величайший интерес к жизни и к тому, что ты собираешь­ся изобразить на холсте».

Мы плохо знаем учеников Мастера. Они так и не стали гени­альными, потому что Леонардо, кроме упражнений, которые они, как и большинство учеников, скорее всего, не делали, предоста­вил им комфортные условия для творчества.

Похоже, что комфорт — спокойная и сытая жизнь за спиной учителя — обладает способностью гасить интерес, как гасит лю­бые интересы рьяное стремление к комфорту, которое руководит современным миром: «...Мы же, мастера искусства, не нуждаемся ни в каких других правилах, кроме тех, которые дает нам сама природа, чтобы изобразить ее».

Обратите внимание, «правило» Цуккари — это правило ком­форта.

Не нужно ничему учиться, не нужно мучить свой ум упражне­ниями. Природа обязана все дать сама. В крайнем случае, если природа что-то не додаст, это должен дать Мастер — более силь­ный и умный человек, чем я сам.

На месте мастера может быть государство, начальство, рели­гиозные или сектантские лидеры, жена, родители... сам Господь Бог — кто угодно, только не я сам.

Но никто из них, даже Господь, не может задать направление моих интересов. Точнее говоря, Господь, наверное, его мне уже дал, но в каком-то не слишком явном виде. И теперь каждый из нас вы­нужден в мучениях разыскивать этот интерес внутри себя самого.

Если мы выполняем любую свою работу с интересом, даже ра­боту дворника, то человек, который сталкивается с результатами нашего труда, испытает радость, почти такую же, как при обще­нии с произведениями Леонардо.

Так ли глубоко отличается радость от вида прекрасного полотна от радости при виде красоты, которую создал дворник-художник перед входом в наши дома?

Я думаю, что различие здесь необязательно качественное. Если работа для нас лишь обязанность, которая приводит к повыше­нию личного комфорта, то те, кто пользуется ее плодами, оста­нутся равнодушными.

Умеем ли мы с вами дарить подарки?

Молитва, лишенная интереса к Богу и наполненная интересом к себе, лишается смысла. Подарок, купленный на бегу и не на­полненный интересом к адресату, лишается смысла (чаще всего передаривается или просто выбрасывается). Ведь человек, поку­пая его, руководствовался лишь интересом к экономии собствен­ного времени.

Будет ли наша жизнь прожита «на авось» или наполнится вну­тренней радостью — зависит только от нас самих. Радость жизни прямо пропорциональна поиску интересов, так как радостью, в отличие от удовольствия, мы называем... прорывы. Те самые не­обходимые для поиска смысла жизни прорывы к чему-то, что существует вне привычной суеты объектного разума. То есть вне того, что мы привыкли считать... собой.

Мне кажется, что похожее на туман чувство безнадежности, которое повисло сегодня над нашим миром, возникло из отсут­ствия интереса к человеку. Каждый из нас видит в другом лишь объект для достижения собственной выгоды (или комфорта — что, в сущности, то же самое).

И началось это отнюдь не сейчас. Леонардо сделал попытку отнестись к своим ученикам не так, как было принято в его вре­мена. И в Средние века, и в эпоху Возрождения ученики исполь­зовались как бесплатные слуги — они были призваны обеспе­чить комфорт учителя в оплату за обучение мастерству. Леонардо впервые попытался поступить вопреки традиции: его ученики были для него равноправными партнерами по великому Искус­ству.

Результатом эксперимента стали обвинения в гомосексуализ­ме, издевательства и смех. Ученики не были готовы к партнер­ским отношениям. Они использовали их для манипуляций... самим Леонардо. Красавцы использовали их для того, чтобы до­биться еще большего комфорта для себя.

Задумайтесь: для того чтобы привлечь наше внимание к жизни, нам понадобились... инопланетяне. Несколько последних деся­тилетий экраны, научно-фантастические издания и пресса бук­вально наводнены странными персонажами: это либо пришель­цы из других миров, либо супермены, либо фантастические герои из легендарных и воображаемых миров. Похоже, что маленькие зелененькие монстры с неизвестной планеты или тираннозавры доисторических времен понадобились нам только затем, что бла­годаря их присутствию значимость человеческой жизни, ее смысл открываются легче, чем при общении с людьми.

Чудища, которые хотят нас поработить, просто вынуждены от­носиться к нам с уважением.

Мифические чудовища возвращают нам значимость, переда­вая нам тайну, которой полностью лишена наша жизнь, но кото­рой была наполнена жизнь Леонардо.

Придумывая образы обитателей иных миров или легенды об иных континентах, о временах, когда люди были больше, сильнее или, наоборот, тоньше, «эфирнее», чем сейчас, мы просто пред­почитаем их наскучившим нам собратьям по разуму.

Коллективное помешательство на неуловимых обитателях на­шей реальности стало привычным явлением. Так и кажется, что они существуют где-то рядом с нами, просто нам все время не везет (или везет?) и мы не встречаемся с ними. Может быть, тоска по этим загадочным магам прошлого, суперменам и инопланетя­нам — это всего лишь наша мечта о нас самих? Может быть, мы просто хотим стать чем-то большим, чем просто людьми, чтобы мы смогли почувствовать, что живем по-настоящему?

Что такое настоящая жизнь? Она доступна лишь в мечте, но не в реальности. Настоящая жизнь — это жизнь первооткрыва­теля вселенной. Настоящая жизнь — там, невероятно далеко, «на пыльных тропинках далеких планет».

Настоящая жизнь недостижима, потому что осталась в зага­дочном и манящем своей магией прошлом.

Если бы не таящийся в нас страх изменить привычные жизнен­ные маршруты, то фантастические сущности, живущие в книгах и на экранах, могли бы стать стимулом к развитию в нас самих того, что восхищает нас в подобных персонажах.

У каждого из них свой урок — свои упражнения.

Но нет. Наша культура усмирила наш импульс к действию и свела нашу тягу к приключениям до пассивного созерцания. Мы лишились способности производить на свет божий неожиданную мысль. Мы боимся ее, как пришельца из неведомых миров.

Мы можем быть лишь зрителями, наблюдающими за чужими поступками. Мы можем только просить Бога о том, чтобы пло­хие люди на нас не нападали, потому что они легко могут с нами справиться, — за счет стремления к комфорту мы утратили спо­собность сопротивляться чужим мнениям.

Тех людей, которым стало интересно другое — тайна жизни, тай­на полета, тайна музыки или тайна Бога, — мы и называем гениями.

Они решились прожить свою жизнь так, чтобы не ощущать собственной бессмысленности и пустоты, хотя приступы тоски и чувство бессмысленности преследовали и их тоже. Они реши­лись стать тем, за кем все остальные готовы лишь подсматривать в «щель» широкоэкранного формата.

Наш интерес к личности того же Леонардо свидетельствует примерно о том же, о чем и интерес к суперменам. Нам хочется стать чуть больше, чем просто людьми, чтобы научиться жить в согласии со своим «Я» и попытаться избавиться от непрерывного чувства тревоги — этого сигнала бессмысленности будущего.

Если мы сможем сделать первый шаг — разрешить себе зани­маться тем, что нам интересно, — это будет и первый шаг к транс­формации сказочного персонажа, который сегодня обитает лишь на экране, в бессмертное начало нашей собственной жизни. В каж­дом человеке дремлет герой. Это он непрерывно мучает нашу со­весть. Может быть, тоска и тревога существуют только потому, что внутренний герой никак не проснется, чтобы начать действовать.

Вот еще одна забава, над которой немало потешались совре­менники Леонардо.

«Пусть один из вас, — писал художник, — проведет какую-нибудь прямую линию на стене, а каждый из вас пусть держит в руке тоненький стебелек или соломинку и попробует представить себе, сколько таких стебельков или соломинок сможет породить одна прямая линия, которую он провел на стене. Какое разно­образие стебельков вы сможете увидеть в этой простой, однократ­но проведенной черте».

Бессмысленная забава? Вполне возможно. Но вот в написан­ной за тысячу лет до Леонардо Аватамсака сутре использован кра­сивый поэтический образ — ожерелье ведического бога Индры.

Говорят, что на небесах Индры есть нитка жемчужин, располо­женных таким образом, что если взглянешь на одну из них, то уви­дишь в ней отражение всех остальных. Точно так же всякая вещь в этом мире — не просто единичная вещь, она включает в себя всякую другую вещь и на самом деле является и всем остальным.

Я не знаю, чувствовал ли что-то похожее Леонардо, но его упражнение с пятнами на стене — это не просто тренировка вооб­ражения. В каждом из этих пятен, в каждой трещине, проведен­ной линии хранилась вся Вселенная — вот что учил чувствовать учеников гений.

Но если Вселенная содержится в линии, то сколько Вселен­ных — не в воображении, а в реальности — содержится в каждом из нас? Разве могут быть все они обречены на смерть?

Согласно космологии джайнов, сотворенный мир представ­ляет собой бесконечно сложную систему единиц омраченного, потухшего, испорченного сознания. Эти единицы называются «джива», и они находятся на разных стадиях во множестве аспек­тов космического процесса. Их первозданная природа «загрязне­на» вовлеченностью в реальность. Каждый джива, вопреки своей кажущейся отдельности, остается связан со всеми другими джи-вами и содержит в себе знания о них. Джива может пробуждаться, просыпаться от своей омраченности и ощущать мгновения, когда это знание вдруг открывается ему.

Учение о монадах, очень похожее на космологию джайнизма, в Европе создал Рене Декарт. Трещина, которая содержит в себе це­лый мир, ведет к картине, перед которой мы замираем, посколь­ку картина эта в миг откровения позволяет понять, что в одной улыбке загадочной женщины находится вся Вселенная или вся Вселенная возникает из этой улыбки.

Существует замечательная по своей красоте буддийская школа Хуань. Сущность ее философии можно вкратце выразить в не­скольких словах: «Одно в одном, одно во многом, многое в одном, многое во многом».

В одной из притч этой школы рассказывается об императрице У, которая однажды попросила объяснить, чему же она учит.

Тогда учитель Фа Дзан привел ее в большой зал, все внутрен­нее пространство которого покрывали зеркала. Он зажег свечу, подвесил ее в центре зала к потолку, и в тот же миг и он сам, и императрица оказались в окружении несметного числа зажжен­ных свечей разного размера. Затем Фа Дзан поместил в центр зала маленький кристалл с множеством граней. Все, что окружа­ло его, включая бесчисленные образы свечей, теперь собралось и отразилось в этом маленьком сверкающем камне. Так учитель сумел показать, как в реальности бесконечно малое содержит в себе бесконечно большое, а бесконечно большое — бесконечно малое, причем без всяких искажений.

Можно ли научиться чувствовать в себе бесконечность или для этого нужен дар Леонардо? Конечно же, можно. Именно для это­го и существуют школы. Гении всегда учились. В этом один из их секретов.

Гениальный русский врач Сергей Петрович Боткин, по воспо­минаниям Ивана Михайловича Сеченова, тренировал свое вра­чебное чутье. Вот что писал Сеченов: «Тонкий диагноз был его страстью, и в приобретении способов к нему он упражнялся столь­ко же, сколько артисты вроде Антона Рубинштейна упражняются в своем искусстве перед концертами. Раз в начале своей профес­сорской карьеры он брал меня оценщиком его умения различать звуки молоточка по плессиметру. Остановясь посередине большой комнаты с зажмуренными глазами, он велел оборачивать себя во­круг продольной оси несколько раз, чтобы не знать положения, в котором остановился, и затем, стуча молоточком по плессиме­тру, узнавал, обращен ли плессиметр к сплошной стене, к стене с окнами, к открытой двери в другую комнату или даже к печке с от­крытой заслонкой. А некоторое время спустя он дошел до того, что по звуку молоточка, звучащего по плессиметру, учился различать характер различных людей, которые входили к нему в комнату».

В одной прямой линии на стене, в одном звуке, в отражении одной свечи можно увидеть все содержание мира. Это дар, общий для гениальных врачей, музыкантов и художников.

Мы с вами тоже попробуем расслышать многообразие звуков вселенной.