Ключи к смыслу жизни

«Эврика». Дарвин и «даймон» Сократа

Как интересно и увлекательно быть зрителем в театре наших собственных фантазий... Только здесь мы с вами вместе можем по­мечтать о будущем, о какой-то иной «настоящей» жизни. Но какую именно жизнь мы так называем? И где находится эта жизнь?

Если мы никак не можем ощутить ее присутствие в повседнев­ной реальности, то, вполне возможно, она ждет нас Там, за тай­ным порогом смерти...

Или все-таки настоящая жизнь здесь, рядом с нами, а мы, меч­тая о ней в постели перед сном, просто запрещаем себе вспоми­нать о грезах при свете дня?

Что-то случилось с нами всеми независимо от образования и рода занятий, и результатом случая стала... скука как основной симптом нашей сегодняшней жизни.

Вокруг огромное количество развлечений, но ведь скучно даже тем, кто только этим и занят. Можно сказать точнее: скучно раз­влечения потреблять.

Когда-то великая романтическая идея, которая вела нашу стра­ну, сама собой исчерпалась, ее инерция закончилась, пружинка сломалась. И мы с вами живем в смутные времена, когда самым главным развлечением в жизни стало потребление.

Мы ведь живем только ради того, чтобы покупать — предметы, женщин, эмоции. Не удивляйтесь. Чем же, например, являются водка, экстремальные виды спорта, наркотики или «официаль­ные» антидепрессанты, если не покупкой эмоций за деньги?

Окружающие люди стали в нашем восприятии отличаться друг от друга только количеством накопленных ими предметов — квартир, домов, машин, драгоценностей... на которые мы с вами размениваем то, что называем жизнью.

Простите, я забыл про деньги — средство, позволяющее раз­менять самого себя на цифры.

Правда, по вечерам в нашей душе появляется кто-то, кото­рый не считает процесс обмена души на деньги и автомобили жизнью и заставляет мечтать о жизни другой. Но этого друго­го так легко успокоить выпивкой или лекарствами... или чем-нибудь еще!

Нет! Этого другого успокоить нелегко!

Подлинное «Я» человека не хочет и не может быть разменным и продолжает болеть, как зуб с дуплом, после любой анестезии.

Наверное, все согласятся с простой мыслью, что сегодня нам, этой самой общности, которая называется российским народом, чего-то мучительно не хватает.

Мне кажется, что это что-то, приходящее к нам в мечтах, на­зывается величием. Мы мечтаем о великих идеях и великих свер­шениях, способных увлечь, повести за собой, захватить, видо­изменить, внести что-то в эту основанную на обмене и потому скучную жизнь.

Но генерация подобных идей всегда была уделом небольшой группы населения планеты. Таких людей еще со времен Антич­ности стали называть гениями.

Загадку их существования пытались разгадать многочисленные исследователи. Но мне, психотерапевту, работающему отнюдь не с гениями, всю жизнь не дает покоя только один вопрос: может быть, гений — это всего лишь человек, который разрешил своим ночным мечтам пробраться в реальность?

Не становится ли гением каждый, разрешивший себе решать великие проблемы бытия, просто не задумываясь о том, что они неразрешимы?

Помните мага из «Понедельника...» братьев Стругацких, кото­рый не понимал, «зачем решать задачу, если заранее известно, что она имеет решение»?

Большинство из нас руководствуется принципом, гласящим, что «шапка» должна быть «по Сеньке»... но никто не интересу­ется, откуда у «Сеньки» столь невысокое мнение о размере своей «шапки». Вот и мучается «Сенька» по вечерам, пытаясь натянуть на голову «шапку» из мыслишек, которые ему явно «малы».

Разумеется, в этой маленькой книжке содержится цикл пси­хологических упражнений, с помощью которых каждый человек может найти подобные способности в себе, и размышления о том, стоит ли вообще их находить. Ведь с легкой руки великого итальянского психиатра Чезаре Ломброзо мы с вами знаем, что гениальность и помешательство идут рука об руку.

Откуда берутся те озарения, которые движут гениальными людьми? Как они смогли найти смысл собственной жизни?

Эти вопросы мне кажутся актуальными как никогда. Мы по­грязли в серости будней, и в поиске «хлеба насущного» даже мо­лодые люди в самом романтическом когда-то студенческом воз­расте стесняются мечтать о том, что они напишут великие книги или совершат прорыв в науке. Во всяком случае, говорить об этом вслух считается неприличным. Все разговоры и мечты сводятся к более или менее успешному в плане зарплаты, трудоустройству или эмиграции.

Складывается удивительная ситуация: практически каждый отдельный гражданин страны считает, что справедливое устрой­ство общества, создание великих произведений искусства или свершение не менее великих открытий в науке, которые могут принести стране славу, труд кого-то другого...

А я... ну какой с меня спрос? Я лучше буду серой мышкой на хорошей зарплате.

И пусть талантливые люди сражаются в науке, бизнесе или по­литике...

Это они должны создать мне достойные условия существова­ния, а я буду сидеть себе спокойно «в своей норе» и потреблять то, что они для меня обязаны создать.

Примерно от таких мыслей в стране и наступает разруха.

Во времена, когда единомыслие в «отдельно взятой стране» за­канчивается, каждый человек становится «крайним». Все беды страны и отдельного человека начинаются с того, что он приходит к выводу, будто созидать ценности и отвечать за это должен кто-то другой. В результате этому абстрактному «другому» человек по­степенно передает управление самим собой и своей душой.

«Но это же чувство базовой — экзистенциальной неуверенно­сти в себе, которая охватывает человека в кризисные времена», — скажет искушенный читатель.

И это правда. Но существует бесконечное множество описа­ний кризисных состояний культуры и крайне мало информации о том, каким образом человек может преодолеть общую неуверен­ность в собственных силах.

На взгляд автора этих строк, единственное, что человек мо­жет противопоставить чувству неуверенности в себе, — это столь же острое ощущение присутствия в нем гениальности. Это и есть чувство осмысленности жизни.

«Талантливого другого» не существует. Никто другой, кроме нас, не может произвести на свет божий великие идеи для вели­кой страны. Никто другой, кроме нас, не может развеять серую пелену потребления, выйти из тупика пресыщения всем, включая идеологические и духовные стороны жизни.

Только обнаружив в себе гениальность, мы сможем понять, как нам нужно действовать для того, чтобы выбраться из обще­ства потребления, как сделать так, чтобы жизнь наших детей, да и наша собственная, стала осмысленной.

Для того чтобы создать будущее, придется обратиться к про­шлому. Нужна попытка изведать эмоции прошлого — прийти к истоку великих идей, к великим людям. Мы с вами будем опи­раться на их опыт, по крайней мере на то, как мы можем предста­вить его сегодня, в нашем скучном мире.

Всем нам хорошо известно восклицание «Эврика!». Как, кста­ти, жаль, что книги с этим названием исчезли из наших книжных магазинов. Старшее поколение наверняка их помнит. Это были книги о смелых идеях, смелых чувствах, смелых мыслях. А в са­мой истории слова «эврика» речь идет об открытии принципа вы­теснения воды из сосуда, которое сделал древнегреческий ученый и философ Архимед. Превратившись в легенду, эта история все-таки звучит весьма правдоподобно, поскольку абсолютно точно иллюстрирует то самое внезапное проявление гениальности, ко­торое мы и собираемся изучать.

Легендарный случай этот связан с коронацией Геры II, одного из правителей Сиракуз. Стремясь заручиться покровительством богов, он приказал в их честь изготовить золотую корону. Гера взял из казны нужное количество золота, и вскоре ювелир при­нес ему готовую корону. И хотя ее вес точно соответствовал весу выданного золота, монарх опасался, как, наверное, опасаются все монархи, что ремесленник мог прикарманить часть металла, под­менив его на более дешевое серебро. Недоверчивый Гера поручил Архимеду установить истинное количество золота в короне.

Архимед знал, что по удельному весу серебро легче золота и, если бы мастер заменил равное по весу количество золота на се­ребро, общий объем короны увеличился бы по сравнению с объе­мом исходного материала. Но это не решало проблему, поскольку Архимеду был неизвестен точный объем короны. Озадаченный такой головоломкой, Архимед решил... отвлечься и отправился в любимое место общения жителей Сиракуз, то есть в обществен­ные бани. Когда он погружался в ванну, часть воды перелилась через край, и чем глубже тело Архимеда погружалось в ванну, тем больше вытекало из нее воды. И философа озарило: количество вытесненной из ванны воды равно объему его тела. То же должно было произойти и при погружении в воду короны. Теперь Архи­меду было несложно определить ее объем и сравнить его с объе­мом исходного материала. Согласно преданию, ученый в экстазе выпрыгнул из ванны и голый помчался по улицам Сиракуз, крича свое знаменитое: «Эврика!» («Нашел!»)

Эта история и будет нашим исходным пунктом. Гениальная мысль рождается как внезапное озарение у человека, который потратил перед этим множество усилий на то, чтобы решить про­блему. Во всяком случае, давайте используем эту древнюю леген­ду как основу для наших размышлений.

Прежде всего: похоже, что мы с вами говорим о некоем типе мышления, которое не действует размеренно, в отличие от по­вседневных мыслей, а возникает или проникает внутрь привыч­ного течения сознания как бы рывками.

Великие открытия, которые, так или иначе, определяют и ме­няют нашу жизнь, возникают не постепенно и плавно, а проры­ваются в сознание, как взрыв.

Даже в одной истории про Архимеда можно выделить несколь­ко условий появления в сознании подобного «взрыва».

Первым условием является длительное и непрерывное напря­жение ума, связанное с долгим предварительным изучением пред­мета. Архимед очень долго «примерялся» и обдумывал задание правителя, оно фактически «поселилось» внутри его психики.

Во-вторых, для того чтобы Архимед закричал «Эврика!», необ­ходимо было некое событие-толчок. Чаще всего это какое-то слу­чайное событие, вызывающее взрыв или поток ассоциаций. Ино­гда это определенным образом в нужный момент сложившиеся обстоятельства, как в случае с ванной, в которой мылся Архимед. Роль подобного обстоятельства может играть абсолютно любое внешнее по отношению к гению событие — например, книга или абсолютно случайно пролетевшая мимо птица.

К сентябрю 1838 году Чарлз Дарвин уже больше года как за­кончил свое легендарное путешествие на корабле «Бигль». В ходе этой экспедиции он много и тщательно изучал различные виды птиц на Галапагосских островах и собрал неопровержимые до­казательства эволюционного процесса в живой природе. Убе­дившись в реальности эволюции, Дарвин задумался над ее ме­ханизмом. Если эволюция действительно существует, то что же приводит этот процесс в действие?

Все рабочие тетради Дарвин заполнил записями размышлений по этому поводу, причем часть его гипотез носила весьма странный характер. Решающее озарение, «эврика», посетило его в тот момент, когда он отвлекся от главного вопроса, над которым ломал голо­ву. Дарвин рассказывал, что решил немного отдохнуть за чтением знаменитой работы Мальтуса «Опыт о законе народонаселения», где автор пытался доказать, что неконтролируемый рост численно­сти людей на Земле по экспоненциальному закону обгоняет рост объема продовольствия в обычной прямой пропорции и грозит катастрофой. Обдумывая выдвинутую Мальтусом гипотезу, Дар­вин неожиданно понял, что живые организмы выживают за счет передачи наиболее удачных качеств и признаков своему потомству.

Отсюда начал вырисовываться и сам механизм эволюции. Так в одно мгновение нашелся недостающий ключ к решению сложной головоломки, над которой ученый бился много месяцев, причем в результате чтения работы другого исследователя.

Но вот что интересно: Дарвин побаивался публиковать свою гипотезу, он не обнародовал ее в течение целых 20 лет, пока твердо не убедился в справедливости своих выводов, изучив огромный собранный в путешествии материал.

В 1858 году, ровно через 20 лет после возвращения Чарлза Дар­вина из плавания на корабле «Бигль», к этому же выводу пришел и другой человек, которого звали Альфред Рассел Уоллес. При­чем, как и Дарвин, он сделал свой вывод — что удивительно — по­сле прочтения той самой книги Мальтуса.

Получается, что Мальтус забил два гола в одни ворота. Уоллес познакомился с идеями Мальтуса несколько раньше, но ему по­требовалось время, чтобы переварить прочитанное. И Уоллес, по сравнению с Дарвином, вывел намного больше ассоциаций из рассуждений Мальтуса применительно к процессу естественно­го отбора. В обобщенном виде эти связи свелись к следующему: Мальтус писал о людях, а не о животных. Он подчеркивал, что рост численности первобытных людей заметно сдерживали бо­лезни, несчастные случаи, войны и другие гибельные факторы. Уоллес понял, что те же представления справедливы и для живот­ного мира. Животные размножаются намного быстрее людей, а это означает более высокий уровень смертности. Рассуждая по­добным образом, Уоллес задавал себе вопрос: почему одни умира­ют, а другие выживают? И ответ оказался на поверхности: в целом выживают наиболее приспособленные, болезней избегают самые здоровые особи, в борьбе с врагами гибнут наиболее слабые. От голодной смерти застрахованы умелые охотники или те, у кого лучше работает система пищеварения. «И тут, — писал Уоллес, — меня вдруг осенило: именно этот самопроизвольный процесс и вызывает улучшение рас и пород, поскольку в каждом поколении слабейшие неизбежно погибают и остаются самые сильные, то есть выживают наиболее приспособленные».

Так внезапный сигнал дал толчок к жесткой, определившей нашу жизнь теории, которая называется теорией эволюции. Все больше и больше людей, особенно в наше время, пытаются дей­ствовать иначе: применить теорию эволюции в человеческой жизни.

В результате подобной инверсии логики проблема гения ста­новится непонятной. Гениальные люди — это люди, которые наиболее приспособлены к жизни, поскольку в конечном ито­ге определяют ее ход, или они являются серьезными «ошибками эволюции»?

Кроме всего прочего, мы знаем, что во все времена женщин всегда тянуло к гениальным людям, им хотелось оставить от них потомство. Именно женщины всегда инстинктивно чувствова­ли, кто является сильнейшим в борьбе за существование, чей род заслуживает продолжения. А с другой стороны, жизнь гениев, о которых мы знаем, очень часто была коротка, обрывалась бес­смысленно рано, а на их потомстве «природа отдыхала» с завид­ной регулярностью, и ни к каким меняющим жизнь откровениям большинство детей гениев так и не пришли.

Если гении являются обреченным на вымирание меньшин­ством рода человеческого, то это значит, что все, что создано ими, а не «здоровым большинством», вредит этому самому здорово­му большинству и мешает ему спокойно потреблять созданные цивилизацией запасы продовольствия и спокойно убивать друг друга, пользуясь истиной про выживание сильнейших?

Впрочем, даже эту соблазнительную истину ее потребители не решались сформулировать словами многие тысячелетия. Ее ввел в оборот то ли гениальный, то ли душевно больной Дарвин...

В 1945 году в США умер Эдгар Кейс — человек, которого со­временники считали одним из величайших гениев XX века и ко­торого сегодня почти никто не знает. В обычной жизни он был владельцем маленького фотоателье.

Кейс обладал загадочной способностью входить в состояние гипноза и разговаривать сам с собой во сне. В этих диалогах он ставил точные (и подтвержденные потом врачами) медицинские диагнозы себе и другим людям, диктовал сложные рецепты для лечения. Самым ярким примером были рекомендации четверым больным, которые только потом, через неделю, пришли к нему на консультацию. Кроме того, он дал этим пациентам еще один со­вет — воспользоваться лекарством (официальным, разумеется), на тот момент еще не вышедшим из лаборатории разработчиков (речь шла о пенициллине) и о котором никто из посторонних еще не знал, так как и в то время состав лекарств был величайшим секретом производителя.

Повель и Бержье рассказывают об индусе Рамануджане, кото­рый жил в 1887 — 1919 годах. Короткая у него была жизнь! Юноша из бедной семьи достиг невероятных успехов в математике. В сво­ей крошечной деревеньке в Индии на основе обрывков (в прямом смысле слова) английского учебника для средней школы он вос­создал всю высшую математику, существовавшую к началу XX века. Пять лет индиец поражал Англию, стал членом Королев­ского научного общества, не сформулировал ни одной новой ре­волюционной идеи и внезапно умер.

Гениальный Леонард Эйлер мог, перелистав сложнейшую ма­тематическую книгу, запомнить ее наизусть. Он мог прочесть за считанные минуты любую книгу и был способен пересказать со­держание всех прочитанных им книг близко к тексту. Эйлер был признанным авторитетом в целом ряде естественных наук, вплоть до геологии и зоологии, состоял в дружеской переписке с русским самородком-гением академиком Михаилом Ломоносовым и даже обменивался с ним идеями. Ломоносов, как известно, пригласил его жить и работать в Россию. Ослепнув, Эйлер мог производить расчеты на слух с точностью до семнадцатого числа после запятой в десятичной дроби. Он видел соотношения и связи, ускользав­шие от других людей.

Сам Эйлер считал, что главные свои математические идеи он почерпнул в поэзии Вергилия, как, видимо, Дарвин с Уоллесом что-то почерпнули в не имеющей никакого отношения к идее эволюции книге Мальтуса.

Эйлер состоял в переписке еще с одним гением, хорватом по фамилии Боскович. Когда в пятидесятых годах прошлого века опубликовали его теорию натурфилософии, то физики назвали его ученым XX века, который был вынужден работать в XVIII сто­летии и поэтому оказался никем не понятым. Но зачем же нужна такая гениальность, если ни одна из идей Босковича так и не до­шла до человечества, а когда его книга была опубликована, она уже не была откровением?

Проблема гения за последние две с половиной тысячи лет так и не была решена.

Священная война за понимание того, какую роль гений играет в человеческом обществе — является ли он лидером и высшим проявлением человеческого разума или он попросту болен, — ве­лась, возможно, еще и потому, что очень многие всегда стреми­лись и стремятся идеализировать, обоготворять подобных людей.

Человек всегда стремился к созданию кумиров, несмотря на все заповеди и предупреждения. Гениальные люди всегда играли роль фетиша рода — божества, с помощью идей или образа кото­рого сообщество пыталось объяснить мир и роль своей группы (например, нации) в нем.

За примерами далеко ходить не надо: Наполеон, Ленин, Гит­лер стали национальными идолами, родовыми фетишами. По­пробуйте оскорбить в присутствии приверженцев Наполеона во Франции, Ленина в России, Гитлера в Германии... и вы сразу по­чувствуете, что такое религиозная вражда. Фетиш, как и в древ­ности, символ нации — местное божество.

Существование подобных фетишей или тотемов в сознании создает сложную раздвоенность в душе современного человека.

Зато с помощью понятий «кумир», «фетиш» или «тотем» лег­ко объяснить происхождение слова «гений». Древнее объясне­ние корня «ген» основано на представлениях о том, что в дан­ном человеке живет какое-то другое живое существо, с другими свойствами и характеристиками сознания. Североамериканский индеец из рода Волка всегда ощущает присутствие где-то на краю поля своего сознания живого волка — независимого гения сво­ей души. Советский человек всегда ощущает присутствие «вечно живого» Ильича: «Я себя под Лениным чищу» (Маяковский), — это буквальное описание чувства, а не поэтическая гипербола.

Гениальный человек, даже если он не политик, а ученый, всегда остается в архаическом представлении сверхъестествен­ным существом, чем-то вроде полубога: хотя и с ограниченными функциями, однако все равно обладающим сверхчеловеческими возможностями.

Современное понятие «гений» возникло в пятидесятых годах XVII столетия, хотя восходит ко временам Античности. Можно попробовать установить несколько первоисточников этого по­нятия.

Во-первых, это размышления Платона об энтузиазме. По пред­ставлению Платона, божество вселяется внутрь поэта, который сам по себе может быть и вовсе не одаренным человеком, и из­рекает с его помощью все, что хочет сказать людям. Кстати, если задуматься, то можно понять, что именно этот смысл мы и до сих пор вкладываем в слова «энтузиазм» и «энтузиаст». Энтузиазм можно проявлять только по отношению к чему-то или кому-то — к какому-то демону, овладевшему душой «энтузиаста».

Второй источник — «даймон» Сократа. Это немного другое представление — о покровительствующем духе, который не по­селяется внутри человека насильно, как в случае энтузиаста, а приходит к человеческой душе как внутренний спутник или друг. Существо это якобы посылается богами только к тем людям, ко­торые чем-либо выделяются, то есть чем-либо замечательны — как, собственно, и сам Сократ.

В-третьих, конечно, слово «гений» имеет непосредственное от­ношение к культу героев. Во все времена и у большинства народов люди обожествлялись и создавался соответствующий культ, хотя сам по себе этот процесс с понятием «гений» ничего общего не имеет.

У Сципио описывается сновидение Цицерона: все лучшие люди после смерти снова встречаются в особенном месте, от­веденном им на небе. Участники таких собраний в той же книге Сципио впервые стали называться гениями. Случилось это, как уже упоминалось, в середине XVII в.

Впрочем, само имя «Сципио» имеет прямое отношение к «дай-мону» Сократа. На латыни scipio — «жезл», «посох»; название связано с легендой о молодом человеке, везде сопровождавшем своего слепого отца, служа ему своего рода посохом. Метафори­чески Сципио — «посох души».

В сочинении Псевдо-Лонгина «О возвышенном» (это тоже XVII в.) восхваляются все прирожденные великие дарования и им придается статус божественных.

Наконец, в античной литературе известно сочинение «Вири Илюстрес», из которого следует, что все знаменитости составля­ют — или образуют — единое целое.

Однако подлинная персонификация духовных способностей человека, в особенности его творческой силы и гения, а также об­разование культа вокруг личности, живущей внутри поэта, про­исходит во время итальянского Возрождения. Надо заметить, что именно тогда появляется понятие «творческая сила», однако оно еще не включало в себя современное представление о творчестве или современное требование к оригинальности таланта. Тогда в эти слова вновь стал вкладываться платоновский смысл — некое­го божества, поселившегося внутри поэта. Подразумевалась сила этого существа... сила демона.

Требование, чтобы в понятие «гений» включалось представ­ление о созидании новых культурных ценностей, которое быту­ет сегодня, внесли на самом деле живописцы и инженеры эпохи Возрождения. В первую очередь это были, конечно, Леонардо да

Винчи в 1500 году и Джорджо Вазари на 50 лет позже. Дальней­шие уточнения понятия «гений» вносились в основном поэтами-романтиками. Например, легкость в создании новых идей, изо­бретательность, иррациональное, присутствующее в натуре гения; сохранялась и концепция «подпитки» гения от некоей бо­жественной силы. Причем до времен Шелли из поэтических тек­стов следовало, что сила эта к богу доминирующей религии ника­кого отношения не имеет. Это — неведомая сила древних богов.

Только в эпоху барокко, около 1700 года, в романских странах: Италии, Франции, Испании, — особенно выдающихся людей стали обозначать словом «гений», намекая при этом на то, что в человеке живет неопределимая и непонятная божественная твор­ческая сила. Эта сила представляет собой что-то вроде отдельной независимой личности, не имеющей прямого и непосредствен­ного отношения ни к манере поведения, жизни и поступкам са­мого ее носителя, ни к сущности христианства.

Обратите внимание: когда-то в глубокой древности идеалом че­ловеческой личности был «мудрец», а в Средние века — «святой». В эпоху Ренессанса им благодаря Макиавелли стал государствен­ный человек, придворный. Наконец, уже во времена барокко в буржуазном обществе, в литературных кругах высшее господство было передано некой идеализированной личности гения — даже не самому человеку, а какой-то странной силе, которая скрыта у него внутри.

На самом деле поклонение гениальности — если, например, су­дить о нем на примере русского Серебряного века, — никогда не теряло религиозного оттенка. Ведь мы с вами часть своей потреб­ности в Боге переносим на Пушкина и Блока, Цветаеву и Мандель­штама, Тютчева и Есенина. Нам это кажется обычным и понятным, но на самом деле очень хочется чувствовать, что душами этих лю­дей руководило какое-то неизвестное нам божество; поклоняясь поэту, мы ощущаем присутствие божественного духа между строк.

Вот что нам с вами предстоит обдумать, а может быть, и про­чувствовать. Может быть, стоит отложить книгу? Не опасно ли это? Кто знает, что может завладеть душами человеческими, да и что владело душами тех людей, которых мы и по сей день считаем гениальными? Что владело душами Шеллинга и Шопенгауэра, которые сами развивали мистическое обожествление гения, что или кто владел душой Ницше и откуда пришел идеал Заратустры? Как же решить, поклоняемся ли мы с вами религиозному куль­ту гениальности, его непостижимой тайне (все непостижимое становится объектом поклонения — его невозможно изучать по определению), или рассматриваем ее с психотерапевтической точки зрения, то есть как способность, которую можно развивать в человеке без угрозы для него?

Да только вот возможно ли?..