Книга Асты

9

Мы с Кэри Оливер познакомились в конце шестидесятых, когда обе работали на «Би-би-си». Она увела у меня любовника и женила его на себе.

Это было очень нагло и бесстыдно. Кэри и сама согласилась бы. Действительно, другими словами ее поступок не опишешь. Я и Дэниэл Блэйн, психиатр, сын последнего маминого «жениха», пять лет жили вместе. Было бы преувеличением назвать его единственным мужчиной, которого я когда-либо любила, хотя он близко к этому подошел. Кэри, как говорится, положила на него глаз и увела.

Я знаю все аргументы. Никого нельзя увести, если он сам того не хочет. Люди не вещи, ими нельзя владеть или одалживать на время, а потом бросать. Люди свободны в желаниях. Если бы он по-настоящему любил меня… Что ж, возможно, и не любил. И я ушла сама. Я не бросила его, это было скорее похоже на то, что называют конструктивным разрывом отношений.

Позже Дэниэл и Кэри поженились, затем развелись. Его след затерялся где-то в Америке. О Кэри я время от времени слышала. Чаще видела ее имя в титрах телепрограмм. Она стала довольно преуспевающим продюсером. Но ее голоса я не слышала лет пятнадцать, пока он не прозвучал у меня на автоответчике. Да, с того самого вечера, когда она выдала свои чувства восторженным возгласом: «Боже! Какой он красивый!»

Я не перезвонила. Она ведь сама нашла меня, и я удивилась ее наглости. Как будто не было пятнадцати лет, как будто прошел всего день и между нами ничего не случилось. Если честно, хотелось бы знать, что ей надо. Дневники давно отсняли для телевидения, их читали по радио в передаче «Книга перед сном», поступило предложение записать их на аудиокассету. Но я спокойно проживу, даже если никогда не узнаю причины ее звонка.

Предстояла огромная работа. Меня завалили письмами с соболезнованиями, к тому же почти две недели почту Свонни не разбирали. Около года назад Свонни наняла секретаршу, которая приходила три раза в неделю. Она управлялась со всей корреспонденцией, но уволилась, когда с ней случился первый удар и она стала недееспособной. Свонни с трудом еще могла подписать письмо, но вряд ли понимала его смысл. Кроме того, чьим именем она подписывалась бы? Своим или тем, кем себя считала?

Одним словом, кроме меня отвечать на письма было некому, и я села их разбирать. Конечно, многих авторов Свонни никогда не знала, у нее было всего лишь несколько близких друзей, но остались тысячи поклонников Асты, перешедшие к ней как бы но наследству. Я написала сотню открыток читателям (почти все — женщины), поблагодарила их за соболезнования и заверила, что публикации дневников не прекратятся. И тут позвонила Кэри.

Она говорила все так же, с придыханием, сбивчиво:

— Ты получила мое сообщение, но ты ненавидишь меня, тебя и так осаждают, ты, наверно, хочешь бросить трубку, но, пожалуйста, не надо!

У меня пересохло во рту, и голос прозвучал хрипло:

— Кэри, я не брошу трубку.

— И ты со мной поговоришь?

— Уже говорю. — Интересно, что значит «осаждают»? Разве меня «осаждали»? Меня не было дома, и автоответчик я отключила. — Мы давно с тобой не общались, — осторожно добавила я.

Ни слова в ответ, но в трубке слышалось ее шумное дыхание.

— Ты могла бы сыграть сопящего маньяка в каком-нибудь своем фильме, — ехидно заметила я. — У тебя здорово получается.

— О, Энн! Ты простила меня?

— Лучше скажи, что тебе надо. Выкладывай все начистоту. Ты же чего-то хотела, верно?

— Конечно. Я же сказала. Но я как ребенок, ты сама считаешь меня ребенком. Я хочу, чтобы ты первая сказала, что все нормально. Я хочу, чтобы ты простила меня. И начать все снова с… с чистой совестью, что ли.

Слышал бы это Дэниэл, подумала я, но вслух ничего не сказала. Просто не хотелось упоминать его имени.

— Ладно. Я прощаю тебя, Кэри. Теперь все в порядке?

— Серьезно, Энн?

— Серьезно. Теперь говори, что ты хочешь. Удиви меня.

И она меня удивила. Помолчала некоторое время, как бы желая прочувствовать блаженство от сознания, что ее простили и она снова чиста, будто после ванны. Потом вздохнула, и ее вздох походил на мурлыканье:

— Ответь первой. Ты правда запретила даже заглядывать в неопубликованные страницы дневника?

— То есть?

— Ты же знаешь, там, в первом дневнике, есть пропущенный кусок. Ты позволишь кому-нибудь взглянуть на него?

— О чем ты? Какой пропуск? Я не заметила.

— Неужели не заметила?

— Даже не понимаю, о чем ты. О вступлении, которое должно быть, а его нет, или о чем?

— Если ты не знаешь, я снова живу спокойно. Значит, для меня не все потеряно.

Причина ее просьбы просто невероятна — интерес к происхождению Свонни.

В конце концов, хоть Свонни и могла стать знаменитостью, выступать по радио и телевидению, давать интервью журналам и так далее, однако даже при ее жизни мало кого заботило, была ли она родной дочерью Асты. Всех интересовала сама Аста. И до самой смерти Свонни оставалась лишь связующим звеном, глашатаем и толкователем. И сейчас интерес публики направлен опять же не к ней, а к будущей судьбе неопубликованных дневников, которые она успела, или не успела, отредактировать и подготовить к печати. Однако почему-то сразу пришло в голову, что Кэри интересует именно тайна рождения Свонни.

— Вряд ли там что-то есть о младенчестве моей тети, чего не появлялось бы в печати.

— О младенчестве твоей тети? Энн, а при чем тут твоя тетя? Кто она?

— Свонни Кьяр.

— О господи! Конечно же. Извини. Я знала, что она твоя родственница, но как-то не пришло в голову, что тетя. А что там с ее младенчеством? Тебя доставали папарацци по этому поводу?

— Хорошо, если дело не в тёте, тогда зачем ты звонишь? — спросила я.

— Энн, давай встретимся. Ты сможешь меня потерпеть?

Поразмыслив, я решила, что смогу:

— Конечно смогу. Но о чем ты хочешь говорить?

— О Ропере, — ответила она. — Я хочу снять о нем фильм.

— Я понятия не имею, кто это.

— Это в первом томе «Асты», самое начало. Там есть запись о… как же ее звали, прислугу?

— Хансине.

— Да. Так вот, Хансине возвращается домой и говорит, что познакомилась, или даже подружилась, с прислугой из пансиона, что на соседней улице или где-то рядом. Помнишь?

Это прозвучало для меня первым предупреждением — человек, заговоривший со мной об «Асте», счел само собой разумеющимся, что я помню дневники слово в слово, наизусть. И таких интересующихся скоро будет немало.

— Ну, предположим, — ответила я.

— И много позже Аста упоминает женщину, которая пришла к Хансине пить чай, и людей, у которых эта женщина работает. Так вот, это Роперы. Сам Ропер, его жена и теща. Надо же! Ты действительно не помнишь?

Имя ни о чем не говорило. Теперь я удивляюсь, почему не расспросила Кэри подробнее, а просто назначила ей встречу через два дня. Мне стало любопытно, лишь когда я положила трубку. Я нашла том «Асты» и прочитала первые записи. Но упоминания о Ропере я там не обнаружила. Была запись о пожилом мужчине, который упал на улице, о подруге Хансине и о людях, у которых она работала, — действительно о мужчине, его жене и теще. Но служанка называла свою хозяйку «миссис Гайд», но не «миссис Ропер». Дальше Аста описывает, как отправилась на улицу, где жили те люди, посмотрела на их дом и заметила, как оттуда вышла женщина с ребенком.

Это запись от 26 июля 1905 года, за два дня до рождения Свонни. Потом до 30 августа записей не было, на что прежде я внимания не обратила, как ни странно. Хотя такие пропуски встречаются и дальше. Аста не делала записей каждый день, иногда не притрагивалась к дневнику неделю. Позже, в записи от 15 октября, я нашла упоминание о «человеке, который убил свою жену в доме на Наварино-роуд», но и там имен не обнаружила. И все. Никаких объяснений, никаких подробностей. Асту, вероятно, происшествие не заинтересовало. И меня тоже.

Письмо, которое я вскрыла сейчас, оказалось куда интереснее. Оно было от некоего Пола Селлвея.

Имя показалось знакомым, правда непонятно откуда. Прежде чем приступить к чтению, я задумалась. Селлвей, Селлвей… А не родственник ли это Морин, жены Кена? Кажется, ее девичья фамилия именно Селлвей. Хватит раздумий, проще прочитать письмо.

Он писал, что сочувствует мне по поводу смерти тети. Он просто вспомнил, как встречал ее однажды в детстве, вскоре после смерти его бабушки. Письмо было длинным, на нескольких страницах, и только дочитав до конца, я поняла, от кого же оно. Это был сын Джоан, урожденной Кроппер, и Рональда Селлвея, следовательно, внук Хансине Финк. Он родился в 1943 году. Письмо начиналось с имени — доктор П. Дж. Селлвей — и адреса в восточном округе Лондона.

Почему-то я представила, как бы отреагировала Аста. Она была снобом и, как большинство снобов, отнеслась бы к такому известию скептически. Хоть Аста и недолюбливала докторов, однако саму профессию уважала. Но чтобы внук неграмотной служанки Хансине стал доктором!? Потомок этой Финк, крестьянки, такой же, как и несчастная Каролина, не лучше, чем скотина с фермы! То, что Morfar вышел из этой среды, она в расчет не принимала. Да и ее саму от деревянных башмаков отделяли всего два поколения.

В этом отношении Свонни очень отличалась от матери. Желая выяснить свое происхождение, она заезжала к дочери Хансине. Это случилось приблизительно через два года после смерти моей мамы, ее младшей сестры. Свонни немного пришла в себя, смирилась, стала проводить по-другому среды и привыкла к отсутствию ежедневных звонков от Марии. Но в этой пустоте, которой природа не терпит, к ней вернулось беспокойство, кто же она на самом деле.

Хансине, хотя и была всего на несколько месяцев старше Асты, умерла в начале пятидесятых. Эта смерть или ее последствия, должно быть, стали причиной встречи Свонни с Полом Селлвеем. Я смутно припоминаю, что ни Свонни, ни моя мама, ни Аста на похороны Хансине не ходили, но через несколько дней или недель позвонила ее дочь. Уже не помню зачем. Возможно, Хансине просила Джоан Селлвей отдать Свонни какие-нибудь вещи на память. Свонни всегда была ее любимицей среди детей Вестербю.

Теперь Свонни собиралась снова с ней увидеться, и это оказалось делом нелегким. Джоан Селлвей переехала. Свонни звонила по старому номеру, но незнакомый мужчина ответил, что понятия не имеет, где теперь живут Селлвей. Важно понять, что Свонни одновременно и хотела, и не хотела разыскать Джоан. Ей нужно было узнать правду, но в то же время она боялась этого. И снова взвинтила себя.

Поисками Джоан должна была заняться я. В силу моей профессии Свонни не первая обратилась ко мне как к частному детективу. Я знаю, как это делается, я смогу выследить ее. На самом деле это под силу любому. Джоан и Рональда Селлвеев не оказалось в телефонной книге Лондона, потому что они переехали за его пределы. И в местной адресной книге Борхэмвуда я отыскала Джоан.

О Джоан Селлвей буду говорить осторожно. Я никогда не была с ней знакома, поэтому делать выводы из личных наблюдений не могу. Так же ошибочно, особенно мне, описывать ее со слухов. В любом случае Свонни она встретила прохладно, просто не поняла, чего от нее хотят.

Джоан оказалась высокой блондинкой, длинноногой и худощавой, таких Свонни называла «типичными датчанами», с огромными голубыми глазами и сильными ловкими руками. На вопросы Свонни она отвечала: «Не понимаю, о чем вы спрашиваете» и «Не знаю, что вы имеете в виду». И, в конце концов, словно сделав усилие и приняв всерьез этот бред сумасшедшего, она торжествующе заявила:

— А почему вы не спросите об этом вашу мать?

Та объяснила, что уже спрашивала, и рассказала, что из этого вышло.

— Вам лучше поговорить с моим сыном, — предложила миссис Селлвей.

Это, конечно, был Пол, тот, что прислал письмо. Джоан очень хотела, чтобы Свонни поведала обо всем ее сыну, который, очевидно, стал единственной опорой после того, как ее покинул муж. Свонни спросила, откуда он может что-то знать, его тогда еще и на свете не было, но Джоан оставалась непоколебима.

— Меня тоже тогда не было, — отрезала она.

Никакого сходства между Хансине и ее дочерью Свонни не нашла. Служанка Асты была веселой, улыбчивой женщиной, заботливой и надежной, по-матерински ухаживала за детьми в отсутствие Асты. Или такой ее запомнила Свонни.

— Я просто подумала, что ваша мама что-нибудь рассказывала о том времени. Ну, когда она была с моей мамой.

— Она не рассказывала.

И по поведению Джоан Селлвей, по тому, как она замкнулась, подавила сильное раздражение, Свонни поняла, что Джоан никогда не хотела знать о жизни матери до ее замужества. Вероятно, даже просила Хансине никогда не упоминать о тех годах в присутствии ее мужа Рональда, а потом и сына Пола. Ее мать была прислугой. Раболепствовала перед матерью этой женщины. С какой стати ее должна допрашивать женщина, ничем не лучше ее самой — хозяйки такого красивого дома в Борхэмвуде, матери будущего сына-доктора? Может, эта женщина пришла высмеять ее, наговорить гадостей из-за простого, даже позорного происхождения ее матери?

Свонни поняла, что давить на Джоан нет смысла, та ничего не расскажет, потому что знает не больше, чем сама Свонни, к тому же не имеет ни желания, ни причины узнать.

Свонни была унижена. Она видела, или думала, будто видит, что попала в глупое положение, но ничего не могла поделать, не могла остановиться. Ей стало хуже, чем до смерти моей мамы. Ее преследовал страх, что Аста вскоре уйдет, так и не открыв правды. Даже если и захочет открыться, она быстро дряхлеет и вряд ли сможет все вспомнить или связно рассказать. В действительности же никаких признаков старческого маразма у Асты не наблюдалось, хотя ей шел уже девятый десяток. Она оставалась все такой же капризной, упрямой, эгоцентричной, жестокой, но на удивление очаровательной.

Эту мысль о надвигающемся маразме Асты заронил Торбен. По его мнению, именно ее преклонный возраст явился причиной того, что он назвал «этой печальной историей». Свонни хотелось бы думать, что дело именно в дряхлости и «эта печальная история» — именно то, что говорит Торбен, то есть чепуха. Но если Аста выжила из ума, сможет ли она когда-нибудь рассказать дочери правду, которую, по ее словам, всегда собиралась открыть?

Свонни поехала к дяде Гарри. Он был моложе Асты года на два или на три, но сохранился не так хорошо. Гарри по-прежнему жил один, но за ним ухаживали дочери. Все они были замужем и все, кроме одной, жили неподалеку в Лейтоне.

Аста частенько рассказывала, как сильно он любил Свонни, как его сразу же потянуло к ней, когда они встретились в первый раз. Свонни тогда исполнилось четырнадцать. Гарри приехал в «Паданарам» сообщить лично о смерти Моэнса. Тогда было обычным делом, что оставшийся в живых заходил к родителям погибшего, чтобы утешить их рассказом о последних часах жизни сына, о том, как мужественно и стойко тот переносил страдания. И какой славной — это обязательно была его смерть.

Тогда дверь открыла Эмили, но именно Свонни проводила его в гостиную. Он увидел девочку впервые и пообщался с ней минут десять, пока не спустилась Аста.

— Ваш брат, — сказал он ей, — говорил, что у него есть любимая младшая сестренка, но он не упоминал, что она такая красавица.

Когда Свонни приехала в Лейтон на Эссекс-роуд, где Гарри занимал половину большого дома эпохи Эдуарда, она застала его в одиночестве. Дочь, которая жила этажом выше, только что вымыла посуду после обеда, разожгла камин и принесла газеты. В молодости он, очевидно, был таким же высоким, привлекательным мужчиной, как дед Пола Селлвея Сэм Кроппер, только светлее. Но годы иссушили его и согнули. У него было розовато-белое, как у озябшего ребенка, лицо, и, очевидно, болезнь Паркинсона, так как руки постоянно дрожали. Но он по-прежнему оставался веселым, галантным и бодрым. Гарри склонился и поцеловал руку Свонни. Никто не знал, где он приобрел эту совсем не английскую привычку, которая так нравилась Асте. Он всегда целовал ей руку. Свонни рассказала ему все. С ним оказалось легко говорить, Гарри был отличным слушателем. Так, должно быть, он слушал и Асту.

— Она никогда не рассказывала мне об этом, — произнес он наконец.

— Она и мне ничего не расскажет! — простонала Свонни. — Неужели она все это выдумала? Она могла?

— Я скажу тебе кое-что, дорогая, так как это заслуживает внимания. Всю жизнь я слышал, что безусловным бывает только материнство, — но это чепуха, верно? Дети всегда похожи на обоих родителей, а родители — на детей. Труднее сказать о себе самом, потому что ты не знаешь, как выглядишь, даже в зеркале не видишь себя по-настоящему. Но со стороны всегда видно, похожи ли дети на родителей. Если нет, то дело тут нечисто.

— Но вы же знали моего отца, — сказала Свонни. Но поправилась: — Вы же знали Расмуса Вестербю. И Асту знаете. Я похожа на них? Хоть на кого-нибудь?

— Дорогая, — грустно улыбнулся Гарри. — Ты действительно хочешь это знать?

Она ответила, что не просто хочет, а должна это знать. Гарри помолчал, затем взял ее руку:

— Тогда я скажу тебе — нет. Нет, не похожа. Я никогда не видел сходства, и это было для меня загадкой. Поэтому я и не удивился твоему вопросу. Понимаешь, когда мы с твоей мамой узнали друг друга лучше, когда подружились, я ожидал, что она все расскажет. Что наступит такой день, когда Аста откроется мне, признается, что эта девочка, эта красавица — не ее дочь, что она удочерила ее. Но она молчала. Поверь, я люблю твою мамочку, теперь я могу в этом признаться. Но ты слишком красива, чтобы быть их ребенком.

Он очень нежно поцеловал Свонни, когда она уходила. И обещал, хоть она и не просила, что спросит у Асты сам. Аста не сказала ему ничего, что приоткрыло бы тайну происхождения Свонни. Но ей не понравилось, что Свонни расспрашивала его.

— Бедный старик, зачем надо было так его расстраивать? — сказала она. — У него слезы стояли в глазах, когда он пересказывал твои вопросы.

— Я просто спросила, знал ли он, что ты удочерила меня.

— Это было потрясением для старого человека с больным сердцем. И что в результате? Ты заставила его думать, будто сошла с ума, lille Свонни. Словно ты можешь быть чьей-нибудь, а не нашей с отцом дочерью!

— Но я не твоя, Mor. Ты же сама сказала, что я не твоя.

— Но это не значит, что я хочу, чтобы все на свете об этом узнали, ясно? Имей хоть немного здравого смысла. Его-то зачем было спрашивать? Тебе исполнилось четырнадцать, когда мы встретились с ним. Что он мог знать?

— Но он твой самый близкий друг.

При этих словах лицо Mor стало мечтательным и гордым:

— Он тогда уже был одинок. Никогда не женился снова. Не помню, я говорила, что он просил меня выйти за него замуж? О, как давно это было.

Свонни настолько разозлилась на мать в тот момент, что действительно пожалела, что та не вышла замуж за дядю Гарри. Случись это, она сейчас бы жила не у нее, а в Лейтоне и ухаживала бы за стариком.

— Почему же ты не вышла?

Быстрый взгляд в одну сторону, взмах руки — в другую.

— На самом деле это был бы не лучший вариант. Тебе не понять, у тебя все в порядке, хороший муж, превосходный дом. Но мое замужество нельзя было назвать удачным. Так зачем рисковать снова? Знаешь, люди сильно меняются, когда женятся, уж поверь. Так что лучше было иметь друга, чем мужа.

Гарри умер через несколько недель. Он так и не узнал ничего.

Прошли годы. Свонни говорила, что прилагала все усилия, чтобы заставить себя ничего не спрашивать у Асты, но так и не смогла остановиться. Она продолжала изводить Асту вопросами, и Аста отвечала по-разному. То заявляла, что не имеет значения, кто ее родители; то заявляла, будто забыла обо всем или что Свонни незачем волноваться, ведь приемная мать любит ее. Она никогда не скрывала, что любила Свонни больше всех своих детей, — так зачем эти глупости?

Затем Аста пускала в ход свой козырь или же просто уставала от расспросов. (Теперь она все больше сидела внизу, на краю стула, собранная, но без напряжения.) Она запрокидывала голову и закатывала глаза, раздраженно вздыхая. Видимо, эта поза — наследие тех времен, когда люди обращали лицо к небесам, чтобы Господь даровал им терпение.

— А если я сказала тебе неправду, если все выдумала?

Свонни начинала бить дрожь. Это все чаще случалось с ней после разговоров с матерью на эту тему. Иногда у нее стучали зубы. И Аста, глядя на дрожащую Свонни, сказала:

— Вот что, lille Свонни. Я все придумала, потому что я гадкая старуха, которая любит над всеми подшучивать. Вот так и давай больше не будем об этом, давай поставим точку.

— То есть письмо написала ты? — едко спросила Свонни.

Легкое пожатие плечами, взгляд искоса, улыбка.

— Если хочешь, то да. Если тебе так легче.

Тогда у Свонни зародилась дерзкая и ужасная мысль. Такая, что поначалу она без стыда не могла и вспоминать об этом. И прошло много времени после смерти Асты, прежде чем Свонни решилась мне рассказать. Говорила она тихо, избегая моего взгляда. Призналась, что решила тогда при первом удобном случае обыскать комнату Асты и перетрясти все ее вещи.

Случай подвернулся довольно скоро, когда Аста уехала погостить к Кену и Морин. Что само по себе удивительно, поскольку Аста не питала к сыну особой привязанности. Она обычно говорила, что никогда не простит ему того, что он изменил свое имя. Но Моэнс тоже взял другое имя, и она не имела ничего против. Возможно, дело в том, что Кен родился, когда ей очень хотелось девочку. Сын, которого она действительно любила, Мадс, умер младенцем. Как-то Свонни в припадке раздражения, что случалось редко, высказала Асте, что если бы он остался в живых, то наверняка тоже изменил бы свое имя. Аста почему-то рассмеялась.

Кен и Морин часто приглашали Асту погостить, но она всегда отказывалась. Они съехали с квартиры на Бейкер-стрит, когда Кен вышел на пенсию, и теперь жили в Твикенхэме. Аста говорила, что ей не нравятся предместья. Хэмпстед не в счет, его трудно назвать предместьем, за исключением Хэмпстед-Саберб, но это скорее уже Финчли, а не Хэмпстед. Кен и Морин настояли на приглашении, когда Торбен попал в больницу.

У него случился инфаркт, но он быстро выздоравливал. Почти весь день Свонни проводила в больнице. Узнав об этом, Кен сказал Асте, что ей, должно быть, одиноко в таком большом доме, а Свонни хоть немного отдохнет за пару недель, когда у нее на руках не будет матери. На самом деле Аста не была обузой и совсем не походила на типичную девяностолетнюю старуху, нуждающуюся в постоянной заботе и внимании. Она оставалась независимой и самостоятельной.

Свонни очень хотела, чтобы Аста уехала и она смогла бы беспрепятственно обследовать комнату. Она подозревала, что у брата есть какие-то скрытые мотивы, но не могла понять какие. Ведь Асте нечего было ему завещать, она не могла оставить ему денег, по крайней мере тех, что он называл «настоящими». Страдания и вечные сомнения Свонни зародили в ее голове, как она виновато призналась мне, «подлые и низкие мысли. Возможно, Кен и Морин действовали просто по доброте душевной». В общем, это было не важно. Она хотела, чтобы Аста уехала, но знала, что лучше не подталкивать ее к этому решению. И Аста удивила ее, когда сама заявила, что никогда не бывала в Кью-Гарденс. А если поехать в Твикенхэм, то от дома Кена совсем недалеко до садов, и она сможет прогуляться туда пешком.

Нельзя сказать, что Асту интересовала природа. Она могла отличить розы от других цветов и где-то в дневниках упоминала о буках. Там же есть строчка, из которой ясно, что она не знает, как выглядит конский каштан. Кью-Гарденс привлекали ее только потому, что она могла посмотреть в оранжерее, как растут бананы. Кен увез мать на машине, и Свонни тут же поспешила на третий этаж в комнату матери. Ее непреодолимо влекло туда, как тайного алкоголика к заветной бутылке. Или как некоторых влечет мастурбация или фетиш, хотя это уже мои слова, не ее. Но от этого желания у Свонни перехватывало дыхание, и ей становилось дурно. У нее была мания — узнать правду о себе.

Комната Асты была огромной. Фактически это были две комнаты, разделенные двойной дверью, Аста ее никогда не закрывала. У нее была собственная ванная. По существу, Аста занимала весь этаж, так как кладовкой никто не пользовался и Аста при желании могла бы взять ее себе. Я уже говорила, что никогда прежде не видела комнату Асты и вошла в нее впервые уже после смерти Свонни. Аста никогда никого не приглашала в свои владения. Люди всегда были ей интересны, но она не нуждалась в них. Я попала в эту комнату через четырнадцать лет после ухода в мир иной ее обитательницы. Но фотографии в журналах и газетах я, конечно же, видела и раньше, как любой, кто читал подобные материалы. Эта комната была последней обителью автора дневников, и поэтому довольно часто, по крайней мере при выходе каждого нового тома, фотографии появлялись в газетах.

Комната была удобной, роскошно обставленной, как, впрочем, все комнаты в доме Свонни. Но мне она показалась какой-то пустой. Свонни уверяла меня, что после смерти Асты она ничего не меняла, ничего не внесла, ничего не вынесла. Аста никогда не была скопидомом. Она любила жизнь, а не предметы, напоминающие о прожитых годах. Вся мебель, все убранство комнаты находилось там еще до переезда Асты на Виллоу-роуд. Самой Асте принадлежали только наполеоновская кровать, темный полированный стол с резьбой в виде листьев и фруктов, книги, фотоальбомы и несколько фотографий в рамках. Она не поставила их, как было тогда принято, на стол, а развесила по стенам — мрачный снимок «Паданарама», вероятно сделанный в пасмурный день, несколько портретов Свонни, свадебное фото моих родителей, студийный портрет молодой Асты с именем копенгагенского фотографа в правом нижнем углу. В левом углу Аста, как поп-звезда, поставила свой автограф.

Свонни уже проверила письменный стол Асты, точнее, стол, за которым та писала. Если писала, конечно. В выдвижных ящиках обнаружилась писчая бумага, конверты, чистые тетради и огромное количество дешевых авторучек. Свонни говорила, что тогда у нее, конечно же, не возникло и мысли о существовании дневников. Она не подозревала, что толстая переплетенная тетрадь в верхнем ящике стола — последний дневник Асты, который она забросила несколько лет назад, сделав последнюю запись 9 сентября 1967 года. И только спустя много времени Свонни осознала, что 9 сентября 1967 года — день после похорон Гарри Дюка.

Естественно, Свонни заглянула в тетрадь. Ей было мучительно стыдно, но она тщательно изучала все, что попадалось. Записи оказались на датском языке, который она знала, но не стала их читать, когда увидела даты — 1966 и 1967 годы. За несколько лет до этого умерла родственница Торбена. После нее остался дневник, который она вела в 1913 году, когда жила с мужем в Санкт-Петербурге. Тот служил в Северной телеграфной компании, и они год жили в России. Когда Торбен услышал о существовании дневника, он возлагал на него большие надежды и в конце концов ухитрился заполучить. Он надеялся увидеть в дневнике картины предреволюционной жизни с захватывающими политическими и социальными комментариями. Но дневник оказался сугубо личным — прозаические записи молодой женщины о помолвке, приемах, купленной одежде, ежедневные описания погоды. Свонни вспомнила об этом, когда держала в руках последний дневник матери. Она прочитала об ужасном урагане, о дереве, которое упало в соседнем саду, и положила тетрадь обратно в стол.

Дверцы гардероба, как обычно, были распахнуты, чтобы проветривалась одежда. Свонни уже заглядывала в гардероб и ничего не нашла, но решила проверить еще раз. Содрогаясь от того, что делает, она обшарила карманы пальто, которое Аста не надевала уже годы, порылась в старых сумочках. Но Аста не хранила ничего, даже обычного хлама, который всегда копится у женщин в сумочках. И не потому, что она была разборчивой или аккуратной, — просто не хотела загромождать свою жизнь лишними мелочами.

Главной целью Свонни оставался запертый комод. Ключ в замке не торчал. Вероятно, Аста носила его с собой или где-то прятала. Но никаких трудностей тут не было. В доме находилось несколько шкафов с похожими замками, и Свонни не ошиблась, решив, что один из ключей подойдет и к комоду. Она рассказывала, что ненавидела себя в тот момент, но и радовалась, что одна в доме и никто ей не помешает. Я думаю, что она одинаково боялась, что ее застигнут врасплох как Аста, так и Торбен. Ее муж был высокопринципиальным человеком, даже немного напыщенным, что смягчалось его добротой. Он был бы так же потрясен, застав жену за обыском комнаты матери, как если бы увидел, что она смотрит порнографический фильм.

Но бедный Торбен тоже не мог помешать ей. Он все еще лежал в больнице, хоть дело шло к выздоровлению. Асту от дома отделяли уже мили, она благополучно подъезжала к Твикенхэму.

Ничего, кроме одежды, еще более древней, чем в гардеробе, Свонни в комоде не обнаружила. Одежда сильно пахла камфарой. Поскольку Аста не хранила вещей и ни капли сентиментальности в ней не замечалось, Свонни сделала вывод, что она держит все это в надежде, что мода на них однажды вернется. Действительно, через год после смерти Асты снова стали носить юбки длиной до лодыжек. Эти платья и костюмы относились к периоду Второй мировой войны и к довоенному времени, одно или два расшиты бисером, как в двадцатые годы. Свонни была глубоко разочарована. Кстати, она ошибалась в побуждениях Асты. Та вовсе не дожидалась возвращения моды, а намеревалась продать содержимое комода. И действительно сделала это через несколько месяцев, разыскав магазин на Вуд-Хай-стрит в Сент-Джонсе, где продавали старинную одежду современным модникам. Аста получила за свою коллекцию кругленькую сумму, еще раз продемонстрировав способности деловой женщины.

Но ни писем, ни документов Свонни так и не нашла. Она вернулась к себе в спальню и принялась рассматривать свидетельство о рождении. Со времени получения анонимного письма она прочитала его не меньше ста раз. Ничего нового, конечно же, не появилось: день ее рождения зарегистрирован 21 августа 1905 года на Сандрингхэм-роуд, 55, Далстон, в регистрационном офисе Юго-западного округа Хэкни. Имя — Сванхильд, другие имена, выбранные Расмусом, еще не добавлены. В строке «отец» — Расмус Питер Вестербю, механик 31 год, в строке «мать» — Аста Биргит Вестербю, урожденная Каструп, 25 лет. Имя регистратора — Эдвард Молби.

Все это было выше ее понимания.