Книга Асты

23

Мне и в самом деле не стоило беспокоиться, что Кэри снова уведет у меня любовника.

— Надеюсь, ты не сочтешь меня слишком требовательным, если я скажу, что твоя подруга не очень мне понравилась, — довольно робко произнес Пол.

Однако он преподнес мне и горькую пилюлю, сообщив, что заниматься дневниками в дальнейшем отказывается.

Впрочем, «отказывается» — сильно сказано. Точнее, ему стало неинтересно. Он с удовольствием беседовал о Ропере, читал отчеты Вард-Карпентера и Мокриджа, и даже достал мне полные, без сокращений, материалы процесса из серии «Знаменитые судебные процессы Британии». Они хранились в библиотеке Сената, и у него был туда доступ. Казалось, его заинтересовала и судьба Эдит, он размышлял, что с ней могло произойти, если она осталась жива. Но сами дневники, с которыми он поначалу увлеченно работал, больше его не интересовали. Странно, но разговоры о них будто бы смущали его. Тетради Асты он вернул мне, не сказав ни слова, и когда я предложила ему посмотреть записи двадцатых и тридцатых годов, он только покачал головой и сменил тему. Если бы дневники были всего лишь записями, оставшимися мне от прежнего владельца, то это не имело бы значения. А влюбленность, новые отношения с человеком вовсе не означают, что ты должен делить с ним все. Пол, в конце концов, играет в гольф, Пол играет в шахматы, но ни то ни другое мне не интересно. Но все-таки дневники были не просто семейной реликвией, которая лежит в шкафу. Я стала их редактором, продолжателем дела Свонни, и оно всей тяжестью навалилось мне на плечи. Я все реже занималась авторскими исследованиями и через год после смерти Свонни вообще их забросила.

Дневники не стали всей моей жизнью, как у Свонни, но неизбежно сыграли в ней значительную роль. Я начала делать то же, что и Свонни — обсуждала с издателями новую редакцию, утверждала обложки следующих томов, выбирала иллюстрации, оценивала продажи за рубежом и занималась уймой других вещей. В следующем году предполагалось выпустить дневники за 1935–1944 годы, одновременно английским издательством и Гюльдендэлем. Работы было много, и мне, естественно, хотелось поговорить о ней с самым близким человеком.

Но Пол, такой сердечный, увлеченный, великодушный, всякий раз мягко отказывался. Вежливо и деликатно давал понять, что не намерен обсуждать дневники. Я решила, что они ему надоели. И это вполне нормально. Разве не надоело бы и мне возиться с ними, если бы их не написал человек, которого я хорошо знала, и если бы они не рассказывали об известных мне людях? Но, с другой стороны, почему они не надоедают миллионам, кто продолжает покупать и читать их?

Я запретила себе разговаривать с ним о дневниках, хоть это оказалось трудно, поскольку он часто спрашивал меня, что я делала днем. А поскольку я не домохозяйка, и не любительница бегать по магазинам, и не встречаюсь с друзьями днем, мне было сложно отвечать. Ведь я целыми днями занималась подготовкой издания дневников.

Поэтому я отвечала вопросом на вопрос и спрашивала его о том же. Поколебавшись, он говорил, что вряд ли мне будет интересно слушать, как он учит девятнадцатилетних студентов датской литературе.

— Ну, не знаю. Может, и будет, если это весело или необычно.

— Это редко необычно и никогда — весело.

— А у меня всплывает много необычного и удивительного, когда я говорю о дневниках с Маргрете или издателями Свонни.

— Расскажи, — соглашался Пол, но я видела, что делает он это только из вежливости.

Я замолкала, когда его взгляд становился не то чтобы отсутствующим или скучающим, а скорее печальным. Да, печальным, и я не догадывалась почему. А могла бы, это просто бросалось в глаза. Возможно, все прояснилось бы, если бы я встретилась с его матерью. Однако я не из тех женщин, которые ждут, что мужчина станет знакомить их с семьей, и особенно в моем возрасте, когда приближалось мое пятидесятилетие. И Пол этого не предлагал. Он навещал мать, рассказывал мне, чем она занималась, как себя чувствовала, но ни разу не предложил сходить вместе с ним.

Нельзя сказать, что мы жили вместе. Мне часто приходит на ум, что в нашем обществе есть преграда устойчивым отношениям, о которой не задумывались социологи. У людей есть свои дома, они тратят на них деньги, любят их. Кто из партнеров должен отказаться от любимого жилища? И дело не только в деньгах. Одному нравится в Далвиче, и он не хочет переезжать в Брондсбери, в то время как другой не представляет себе жизнь в южной части города. Пол очень любил свой дом в Хэкни. У меня же было два жилища — в Хэмпстеде и неподалеку от него. Кто же должен принести жертву?

Во всяком случае, я дошла до того, что выставила на продажу свою квартиру, правда вывезла пока лишь «Паданарам». У него теперь была собственная комната в доме на Виллоу-роуд. Так вышло, что я заказала грузовик для его перевозки в Хэмпстед именно на тот день, когда Маргрете Купер показала новый перевод и я прочитала, как был продан настоящий «Паданарам» в начале тридцатых. Теперь большей частью я жила в доме Свонни, и хотя мы с Полом оставались друг у друга и вместе проводили выходные, он по-прежнему жил в Хэкни.

Эту проблему можно было решить, если бы каждый продал свое жилье и мы купили бы общее. Но я полюбила дом на Виллоу-роуд. Пол тоже любил свой дом, но иногда заговаривал о его продаже. Я останавливала его или не поддерживала лишь потому, что не представляла, как жить с мужчиной, которому неинтересно (или мучает и огорчает) то, чем я занимаюсь почти весь день.

Кэри нашла сценариста, ей понравилось то, что он написал, пригласила режиссера и приступила к подбору ролей для фильма, который, как сейчас модно, назвала просто «Ропер». Фильм в трех частях, его будут показывать по понедельникам, вторникам и средам или раз в неделю. Никто еще не решил.

Местом съемки определили дом на улице, где жил Пол. Кэри рассказала, что три месяца там работали шестеро мастеров, и теперь дом во всех деталях соответствует времени событий. Счастливые домовладельцы, которым все вернут как было или же, если захотят, оставят дом в стиле 1905 года, надолго уехали к сыну в Новый Южный Уэльс. Мы с Полом смотрели, как снимали сцену, где Ропер возвращается за монетницей. Было раннее воскресное утро, и я осталась на уикенд у него. Мидлтон-роуд освободили от скопления припаркованных машин, и перед домом стоял двухколесный кэб. Лошадь была слишком упитанной и лоснящейся. Видимо, тощую хромую лошаденку найти не удалось.

На противоположной стороне собралась небольшая толпа, мы с Полом стояли вместе с ними, потом решили, что все будет отлично видно из окон спальни. Актер, играющий Ропера, выглядел точно как на фотографии и походил на Авраама Линкольна даже больше, чем сам Альфред. Когда он в пятнадцатый раз выходил из кэба и поднимался по лестнице, а режиссеру все еще что-то не нравилось, мы бросили это занятие и пошли завтракать.

Фильм снимали восемь недель, и еще до монтажа Кэри придумала для него красивую рекламу. Большой глянцевый буклет в четыре страницы, с цветными кадрами из фильма, на последней — материал о том, как отбирали актеров, много восторженных слов о самой Кэри и режиссере фильма Майлсе Синклере, там разместили фотографии Ропера с Лиззи, Лиззи с Мэри Гайд. На других снимках Эдит карабкается по ступенькам, и Флоренс Фишер хлопочет на кухне. Там же был и список актеров. Я упоминаю об этом потому, что он сыграл важную роль в дальнейших событиях.

Рекламные буклеты выпускались главным образом для привлечения зарубежных покупателей. Их разослали в Австралию и Новую Зеландию, Канаду и Америку, и фильм стал продаваться во всех этих странах. Но на рекламу последовал и другой ответ.

Кэри рассказала, что получила письмо, а затем ей позвонила американка по имени Лайза Уоринг. Она работала в телевизионной компании Лос-Анджелеса, и ее отдел занимался отбором иностранных, главным образом британских, телевизионных фильмов для трансляции по кабельной сети. Она сказала, что звонит из Калифорнии, но скоро будет в Лондоне.

Лайза Уоринг увидела в рекламных материалах «Ропера» имя одного из ее прадедов по отцовской линии, которое она нигде не встречала. Она пыталась восстановить родословную по этой линии, но не могла выяснить происхождение этого человека.

— Какого человека? — спросила я.

— Она не сказала. Все очень таинственно, хотя, может, ничего важного.

— А чего она от тебя хочет?

— Она собирается приехать ко мне и показать какие-то документы.

Пол заметил, что так происходит всегда, когда по телевизору показывают реальные события, особенно драматические. То ли еще будет, когда «Ропер» пойдет по кабельной сети.

— Вряд ли я смогу ей помочь, — сказала Кэри. — Если ее прадедушка — Ропер, это мог быть только Артур, потому что у других братьев или не было детей, или их дети умерли, как Эдвард, которого убили в Первую мировую. У Артура было две дочери, и одна из них вполне может оказаться ее бабушкой. Они родились в 1912 и 1914 годах, он писал об этом в мемуарах.

— Но вряд ли он тот самый Ропер, — сказал Пол. — Ропер — распространенная фамилия.

Я очень хорошо знаю Кэри. У нее все написано на лице. И по тому, каким серьезным, даже отрешенным оно стало, я поняла, что она испугалась за судьбу своего детища. Она боялась, что эта женщина расскажет то, что может представлять опасность.

Через несколько дней Кэри сообщила, что всегда хотела выяснить, может ли прошлое Ропера как-то объяснить характер и способ убийства Лиззи. Не каждый способен перерезать горло единственным точным ударом острого ножа. Что заставило Ропера переступить черту, которая удерживает большинство людей от подобных действий? Где и как он овладел мастерством такого удара? Если, конечно, он убил. Если это был Ропер.

Лайза Уоринг хотела встретиться с Кэри. Дома, на работе, словом, где удобнее. В своей обычной экспансивной манере Кэри умоляла меня быть там. Я согласилась, но с тех пор Лайза Уоринг не давала о себе знать. Возможно, она передумала. Хотя все это могло быть просто розыгрышем или желанием привлечь к себе внимание. Вероятно, она и не работала в той телекомпании, а просто увидела у кого-то рекламные буклеты. Интересно, уточняла ли Кэри? Это не так трудно сделать.

Кэри призналась, что нет, и я видела, насколько она встревожена. Когда я предположила, что Лайза Уоринг — если она вообще существует — поступила так или со зла, или ради развлечения, Кэри немного успокоилась. Я посоветовала ей позвонить в компанию и пригласить к телефону Лайзу. Я напомнила Кэри, что одна лишь мысль о знакомстве с телевизионщиками, пусть даже мимолетном, вдохновляет многих.

Между тем мою квартиру наконец продали, и Виллоу-роуд стала моим домом. Гордон и Обри часто приходили в гости. Они съездили в Данию, и Гордону удалось заполнить почти все пробелы в генеалогическом древе Вестербю и Каструпов. Он проследил род Вестербю с 1780 года, а род Каструпов еще на пятьдесят лет раньше. Гюльдендэль с восторгом принял идею поместить древо на суперобложку нового издания, британский издатель тоже согласился. К этому времени Гордону оставалось только разузнать, кем был прадедушка Асты, на ком в 1790 году женился дедушка тети Фредерике и действительно ли бабушка Расмуса по материнской линии была незаконнорожденной.

Конечно же, я расспросила его о давнем визите на виллу «Девон», но ничего нового он сообщить не смог. Свонни держала все в тайне, она что-то скрывала.

— Не то чтобы она дала понять, что привезла нас в дом Асты, — заметил Обри. — Вовсе нет. Она так и не сказала, чей был тот дом.

— Но подразумевалось, что ее семья, — моя семья — жила там. Она говорила «мои мама и папа». — Тут Гордон вспомнил рассказ о привидении и сказал, что Свонни он не понравился. Третий этаж вызвал у него отвращение, как и у меня. Но в памяти не отложились ни сами фотографии, ни желание Свонни их купить. — Я не спросил, кто на фотографиях. Они не заинтересовали меня, поскольку я знал, что это не Аста и не Расмус.

Затем я рассказала им обоим о сомнениях Свонни в своем происхождении.

— А что теперь делать с генеалогическим древом? — спросил Гордон. Он предложил под именем Свонни поставить «приемная дочь», но согласился не делать этого, когда я объяснила, какие трудности возникнут у будущих издателей дневников, да и у прежних тоже.

Он заявил, как всегда серьезно, слегка кивая и глядя мне в глаза, — типичный взгляд Вестербю:

— Я разузнаю, кем она была.

— Ну что ж, удачи, — ответила я.

Была набрана следующая пачка дневников, озаглавленная «Мир и Война». Вместе с дюжиной помощников я должна была вычитать гранки. Большинство писателей говорят, что, пока не увидишь свой труд изданным, не узнаешь, каким он получился, и это правда. Перепечатанная или даже набранная на компьютере рукопись — совсем не то. Удивительно: проверяя гранки в поисках опечаток или описок, я читала их с удовольствием.

Я уже просматривала рукописный перевод Маргрете Купер и знала, что в этих дневниках нет ключа к разгадке происхождения Свонни. Но тем не менее я была крайне внимательна. Меня не слишком тревожила эта проблема, пока Свонни была жива, но после ее смерти, после материалов о Ропере и знакомства с личностью, которой она себя вообразила, мое желание докопаться до истины росло с каждым днем. Оно не станет навязчивым, как у Свонни, но мне хватало и сегодняшнего желания. Кэри мучил вопрос, кем стала Эдит Ропер, а я сгорала от желания выяснить, кто на самом деле Свонни. Но мы поняли только одно — Свонни не Эдит.

Я так и не прочла мемуары Артура Ропера и вернула книгу Кэри. Она предложила мне ознакомиться с очерком Коры Грин, который та написала для «Стар» осенью 1905 года.

Я оторвалась от чтения гранок и просмотрела статью. Конечно, ее написала не сама Кора Грин, а кто-то другой, хотя факты, несомненно, исходили от нее. Стиль был цветистый, манерный, напыщенный, старомодный даже в то время. Лиззи Ропер была мертва, поэтому не могла подать в суд за клевету, и миссис Грин напустилась на ее любовников и поведение. Мэри Гайд тоже мертва, поэтому о дружбе с ней миссис Грин предусмотрительно забыла.

Нашу улицу можно было назвать респектабельной, пока на вилле «Девон» не поселилась печально известная семья, чьи деяния в последнее время стали объектом пересудов и сплетен. Как женщина, которая видит в людях только хорошее, пока не доказано обратное, доверчивая и, возможно, чрезмерно наивная, признаюсь, что стала водить дружбу с моей новой соседкой, миссис Мэри Гайд.

Имела ли она право на достопочтенное обращение «миссис»? Естественно, я не справлялась об этом. Она представилась как «миссис», и я называла ее так. Мы оставались друг для друга «миссис Гайд» и «миссис Грин», пока более тесная дружба не предписала нам изменить обращение на «Мэри» и «Кора».

В тот ранний период нашего знакомства, в последнее десятилетие прошлого века, Мэри Гайд сдавала комнаты троим квартирантам: мистеру Дзержинскому, мисс Коттрел и мистеру Айронсмиту. Молоденькая служанка, которую звали Флоренс Фишер, совсем ребенок — что, впрочем, не освобождало ее от выполнения почти всей работы по дому, — пришла на виллу «Девон» из того скверного района Хэкни, что признанно считался его позором, а именно — с болотистых берегов реки Ли.

Мистер Дзержинский, иностранец, о чем свидетельствует его фамилия, был скорее другом, чем жильцом миссис Гайд. Что это была за дружба, до какой степени интимных, а возможно, и преступных отношений они дошли, я сказать не могу. Я склонна видеть в своих знакомых только хорошее, не думать о зле. Однако даже святой или ангел при всем их милосердии затруднился бы не заметить действий ее дочери, несчастной Элизабет, или Лиззи, и джентльменов — за неимением более подходящего слова, — которые звонили в дверь виллы «Девон».

Мистеру Айронсмиту не приходилось звонить, поскольку он жил в этом доме. Однажды миссис Гайд сказала мне, что он помолвлен с ее дочерью, а мисс Лиззи показала мне кольцо, которое он ей подарил. Ничего особенного, дешевая вещица из неблагородного металла, со стразом или даже стеклом. Мне кольцо не понравилось, но тем не менее своим подарком мистер Айронсмит претендовал на то, чтобы их отношения стали законными. Обещание, которое мисс Лиззи дала ему, не помешало ей принимать у себя и других мужчин. Ее жених большую часть дня проводил на работе. Миссис Гайд как-то сама представила мне мистера Мидлмаса, джентльмена весьма почтенного возраста, как друга Лиззи. Мы случайно встретились однажды днем, когда она показывала ему свои владения, а я совершенно случайно вышла на крыльцо своего дома.

Мистеру Мидлмасу было за пятьдесят, и он производил впечатление состоятельного мужчины. Он был одет в пальто с меховым воротником, в руке держал трость с позолоченным набалдашником. Я видела его потом несколько раз, и с большой неохотой делаю предположение, что именно его визиты стали причиной расторжения помолвки Лиззи и мистера Айронсмита. Вскоре после этого незадачливый мистер Айронсмит съехал из виллы «Девон».

Его место в доме заняла безукоризненная, респектабельная пара, мистер и миссис Аптон. Мы с миссис Аптон очень быстро обнаружили полное сходство во вкусах и взглядах на жизнь и стали лучшими подругами. И действительно, наша дружба была больше чем просто добрососедские отношения и сохранилась до сегодняшнего дня. Именно миссис Аптон впоследствии поведала мне о неудовлетворительном состоянии дома, о «живности» на стенах и даже в постели, о черных тараканах на кухне и всяких других нежелательных обитателях царства насекомых…

Здесь шел длинный рассказ об условиях жизни на вилле «Девон», все в том же елейном и морализаторском стиле. Помимо этого Кора Грин подробно описала внешность каждого обитателя дома. Упоминался и отъезд мисс Коттрел. По версии миссис Аптон, это произошло из-за ссоры между ней и миссис Гайд.

Я вспомнила, что Кэри говорила еще об одном документе, в котором также описывалось истинное положение дел на вилле «Девон». Это мемуары Беатрис Коттрел, но они бесследно исчезли. Что было в них, мы теперь можем судить только из упоминаний в других материалах, точно так же как о содержании книг, сгоревших в Александрийской библиотеке, узнаем из цитат. Кэри обратилась в архив Британского музея, но безрезультатно. Не скажу, что меня это сильно огорчило.

Я продолжила чтение.

Я вздохнула с облегчением, когда мисс Лиззи вышла замуж за нового постояльца, мистера Ропера. Поскольку я видела, что происходило здесь до этого, я сначала — к несчастью, но не без оснований — предположила, что мистер Ропер просто запасной вариант и она не рассчитывала, что их «дружба» превратится в продолжительные отношения, освященные церковью и одобренные законом. Но мисс Лиззи в этот раз стремилась к браку, и другие «джентльмены» перестали появляться на вилле «Девон».

Среди соседей ходили слухи, что мисс Лиззи, или миссис Ропер, если вам угодно, к моменту свадьбы была в «интересном положении». И верно, сын и наследник мистера Ропера появился через шесть месяцев после этого события.

Как бы я была счастлива, если бы смогла сказать, что после этого события мисс Лиззи угомонилась, стала верной женой и заботливой матерью. К несчастью, это было бы неправдой. К тому же, как бы противоестественно это ни выглядело, она ненавидела своего прелестного здорового малыша, которому сама же подарила жизнь. Чтобы спасти сына от неминуемой смерти из-за ее небрежности, от недоедания и, возможно, даже от жестокости, мистер Ропер был вынужден пригласить няню. Флоренс Фишер, их служанка, несла на плечах слишком тяжелое бремя домашней работы, чтобы взвалить на нее еще и заботу о ребенке. Я всегда жалела бедную девочку, слишком загруженную работой. Она часто забегала ко мне поплакаться и поделиться своими сокровенными тайнами, секретами своего юного сердца. Она собиралась выйти замуж за молодого человека, слугу, хозяева которого владели превосходным домом в Кэнонбери. Я была чрезвычайно рада услышать это и к тому же немного успокоилась, что мужчина, который неоднократно приходил на виллу «Девон» и которого провожали на кухню, оказался кавалером Флоренс, а не очередным воздыхателем миссис Ропер, как я боялась.

Последние, однако, не заставили себя долго ждать. Миссис Ропер обуздывала себя, пока сын был совсем маленьким, но прошло не так уж много времени, и я вновь увидела, как к дверям виллы «Девон» подъехал в кэбе мистер Мидлмас. Кроме мистера Мидлмаса в дом стал заглядывать молодой человек по фамилии Кобб или Хобб. Можете представить мое изумление, когда я случайно столкнулась с миссис Ропер, прогуливающейся под руку с этим щеголем по Лондон-Филдс. Миссис Ропер не отличалась сдержанностью — в том смысле, который приемлем для не слишком тонкого вкуса, — но когда лишь муж был объектом ее чувств, только слишком разборчивый человек мог к чему-нибудь придраться. Поэтому я не ожидала увидеть, как она прижималась к мистеру Коббу (или Хоббу) и позволяла ему обнимать себя за талию.

Без сомнения, при таких обстоятельствах она предпочла бы не заметить меня, но мы шли навстречу друг другу по узкой дорожке, тут ничего не поделаешь. Она повела себя вызывающе и представила мне своего спутника:

— Это Берт, миссис Грин. Он друг Альфреда.

Не прошло и недели с той случайной встречи, как я столкнулась на нашей улице с другим «старым другом» миссис Ропер. Им оказался не кто иной, как мистер Айронсмит, который несколько лет назад покинул их дом. Я тотчас же признала его, но мистер Айронсмит сделал вид, что не узнал меня. Боюсь, что не смогу сказать, где он пропадал все это время. Одет он был вульгарно, в клетчатое пальто и широкополую шляпу, курил сигару. Пока я спускалась по ступенькам, чтобы поговорить с торговцем, я не могла не услышать его беседу с миссис Ропер у входа на виллу «Девон». Если бы я только слышала, но не видела его чуть раньше, то весьма сомнительно, что поняла бы, кто это, так как он говорил с сильным колониальным акцентом.

Я была вынуждена сделать заключение, что миссис Гайд сама принимала деятельное участие во всех этих «делах». Поясню в нескольких словах. Она превратила виллу «Девон» в определенного рода заведение, где заставляла свою дочь работать.

Не сомневаюсь, что миссис Коттрел сделала подобный вывод, и это послужило причиной ее отъезда. Ужасная ссора произошла в соседнем доме, за которой последовало, я уверена, физическое и моральное оскорбление, и как кульминация — вещи бедняжки мисс Коттрел оказались вышвырнутыми на улицу.

Мистер Ропер не сомневался, что не приходится отцом девочке, которую его жена родила в мае 1904 года. Я не могу сказать, кто же был отцом. Я не выдержала скандальной ситуации на вилле «Девон», это было слишком даже для меня, и, к счастью, смогла подыскать себе другое жилье, в Стоук-Ньювингтоне. В ноябре того же года я переехала. Больше никакие известия о Роперах и миссис Гайд до меня не доходили, пока из газет я не узнала об ужасном убийстве миссис Ропер в доме, рядом с которым прожила долгие годы.

В довоенных дневниках и записях периода войны Аста писала о себе и своих чувствах больше, чем в следующих десяти, за 1925–1934 годы. Там было меньше описаний интерьеров и мебели и больше независимых суждений о политике, международных событиях и страха. Рядом с «Девяносто восьмым» упала бомба, семью друга в Дании, за то что прятали у себя евреев, уничтожили нацисты.

Средний возраст удручал ее, хотя она много шутила и философствовала об этом. Она, казалось, ухитрялась не замечать мужа часами, а то и днями, несмотря на то что делила с ним кров и постель, ту старинную кровать, украшенную сфинксами, которую последние шесть месяцев занимаю я, и нередко Пол. Большую часть времени, гораздо больше, чем когда-либо, она проводила с дядей Гарри. Страницу за страницей она заполняла записями, что Гарри делал, что сказал, что он ел, пил или носил. По ее словам, она любила его, и он ее тоже, но их отношения не переросли в физическую близость.

В свои пятьдесят и шестьдесят Аста считала себя слишком старой. Но так было не всегда. Она не была старой, когда в 1919 году встретилась с Гарри. Конечно, существовал классовый барьер, воздвигнутый ими самими. Но ни возраст, ни социальные различия не мешали им совершать пешие прогулки, пить чай, посещать зоопарк, парки, Британский музей, кино или дневные спектакли. Причина в другом. Это моральный запрет, табу. Они оба состояли в браке. Они могли быть компаньонами, друзьями, но никогда — любовниками.

Но Гарри, помимо отношений с Астой, меня не интересовал. Я хотела раскрыть тайну, а не получить хронологическое описание их дружбы. Я наследница Свонни, во всех смыслах этого слова. Я тоже хотела знать, правда у меня это не вызывало столь сильных эмоций и желания ухватиться за первую попавшуюся соломинку. И когда я подумала, как тонко и коварно желание открыть истину захватило меня, то осознала, что этим же вызваны мои попытки поговорить с Полом о дневниках. Я не стремилась говорить с ним о дневниках вообще, но только о происхождении Свонни. И с чего бы ни начинался разговор, я всегда возвращалась к этой теме.

Но именно об этом он и не хотел говорить. Однажды я поймала себя на мысли, что хочу позвонить ему на работу, извиниться и спросить — почему? Почему? Но я очень редко звонила ему на работу. Он не из тех, кто постоянно сидит в преподавательской. А в его кабинете, где он консультировал студентов и занимался своими делами, телефона не было. Он отказался от него. Мы не планировали встретиться сегодня. Его мама тяжело заболела. Неделю назад у нее случился сердечный приступ, и сейчас она лежала в палате интенсивной терапии в кардиологической клинике на другом конце Лондона. Пол ежедневно навещал мать, а этим вечером у него была назначена встреча с лечащим врачом для разговора о ее состоянии.

Решив, что у меня нет шансов разыскать его, я задумалась. Отложив в сторону гранки, я спросила себя, почему Пол, которого дневники сначала заинтриговали, стал избегать даже разговоров о том, кем могла быть Свонни. Напрашивался единственный ответ. Он это знал. Это было заманчиво, но невозможно. Откуда ему знать? А если он каким-то чудом все-таки узнал, почему не сказал мне?

Последние дневники, с 1955 по 1967 год, еще не переведены. Я имею в виду, что Маргрете Купер их еще не перевела, но Пол перевел, или как раз переводил, когда неожиданно потерял всякий к ним интерес. Вдруг он обнаружил что-то, что не только заставило его бросить начатое, но и прекратить все разговоры со мной на эту тему.

Его бабушка. Неужели он нашел что-то о своей бабушке? Я стала думать о Хансине. Она умерла в 1954 году, но Аста почти ничего не написала про ее смерть. Возможно, она приберегла свои мысли для следующего дневника, за 1955 год, и Пол обнаружил это. Или бабушка сама рассказывала ему что-то. Вполне возможно, что Хансине обо всем знала, она жила с Астой на Лавендер-гроув. И если там произошло что-то невероятное, она должна была знать об этом. Но поведала ли она эту тайну своему внуку? Ведь ему было только одиннадцать, когда она умерла. Вряд ли.

Но она могла поделиться с дочерью. Больше я ничего не могла представить, я зашла в тупик. Однако продолжала прокручивать события тех дней в голове, когда позвонил Пол. Уже наступил вечер, и я вернулась к гранкам, вписывая в них чернилами примечания из Британской энциклопедии.

Пол позвонил сказать, что его мать умерла. Он опоздал всего на несколько минут.