Книга Асты

2

1988 год. В нашем обществе, когда вся семья больше не живет под одной крышей, своих кузин или кузенов встречаешь разве что на похоронах и, весьма вероятно, даже не узнаешь их. Я поняла, что вошедший в церковь мужчина мой родственник, только потому, что он сел рядом со мной на переднюю скамью. Так мог поступить только племянник умершей. Следовательно, это Джон Вестербю. Или его брат Чарльз?

Я не видела их больше двадцати лет, с похорон моей мамы. И еще один раз мельком. Они слишком торопились на деловую встречу. Этот мужчина оказался ниже ростом, чем запомнилось. И очень походил на Расмуса Вестербю, которого я называла Morfar — «дедушка» по-датски.

— Джон сейчас подойдет, — шепнул он. Значит, Чарльз.

Мой второй кузен — у меня их только два — явился со своим семейством в полном составе. На скамье как раз уместились мы все: Чарльз, Джон, жена Джона, их сын, дочь и зять — или это внук? Я попыталась вспомнить имена детей Джона, но не успела — зазвучал орган, и шестеро мужчин медленно внесли гроб с телом Свонни.

В церкви находилось около ста человек. Все запели, все знали этот псалом. До начала церемонии меня спрашивали, что исполнять, но я не смогла ответить. Насколько я знала, у Свонни не было любимого церковного гимна, но миссис Элкинс припомнила один. Она сообщила, что в те ужасные последние месяцы, когда Свонни была «не собой, а той, другой», ей нравилось напевать «Останься со мной». Поэтому мы пели именно его, в полный голос, под музыку на кассете — в наши дни трудно найти органиста.

Я вышла первой. Для таких вещей есть общепринятый порядок, и сын Джона, который, видимо, знал все правила, оставил семью и проводил меня. Я пробормотала, что он очень любезен, и молодой человек склонил голову в официальном поклоне. Я лихорадочно пыталась вспомнить, как его зовут, но снова безуспешно. Ни имени, ни тем более чем он занимается и где живет.

Невыплаканные слезы высохли, но в горле стоял. комок. Я боялась, что разрыдаюсь, если представлю, как она шаркала по дому, что-то бормотала или мурлыкала себе под нос. Поэтому, когда мы все столпились вокруг могилы и гроб опустили, я заставила себя думать о том, как отличались бы похороны, умри она лет десять назад. Это вполне могло случиться, ей тогда было больше семидесяти.

Если бы не дневники, вряд ли эти люди собрались бы. Свонни Кьяр (на телевидении это имя всегда произносили неправильно) жила и умерла бы в неизвестности. Кто пришел бы на похороны той женщины? Женщины, которой бы она могла быть? Конечно, я. Джон или Чарльз, но не оба. Мистер Веббер, ее адвокат. Несколько соседей по Виллоу-роуд. Дочь Гарри Дюка, может, его внучка. Ну и все. А сейчас здесь и телевизионщики, и пресса. Они называют себя ее друзьями, возможно так и есть. Редакторы и менеджеры рекламных отделов издательств, толпа из «Би-би-си», продюсер и ведущий центральной программы независимой телекомпании, что снимала сериал. Репортеры с камерами и диктофонами, чтобы написать об этом в газетах…

А если бы они видели ее в последние дни? Какую историю предпочли бы рассказать, если бы узнали, что из-за какого-то заболевания мозга она страдала раздвоением личности, что истинной Свонни оставалось все меньше и та, другая, брала верх? Некоторые молодые журналисты ухитрялись путать Свонни с ее матерью. 1905 год для них такое же далекое прошлое, как и 1880-й. В их глазах она скорее автор, а не редактор дневников.

На их бледных невыразительных лицах застыла скука. Мы прошествовали по влажной траве к могиле, которую кто-то аккуратно обложил дерном. Когда гроб опустили, один из датских кузенов Свонни, проделавший путь из Роскильде, бросил в могилу пригоршню земли. Женщина, которая первой последовала его примеру, видимо, дочь Маргарет Хэммонд, но остальные, что пачкают лайковые перчатки влажной лондонской глиной, мне не знакомы совсем. Одежда доброй половины женщин была бы уместнее на свадьбе, чем на похоронах. Их высокие каблуки проваливались в мягкий дерн, и только мы отошли от края могилы, на роскошные шляпы хлынул дождь.

Я отвезла мистера Веббера на Виллоу-роуд в моей машине, остальные последовали за нами — то есть приглашенные. Я позвала агента Свонни, ее издателя и продюсера фильма. Угощать сандвичами и вином ораву рекламщиц и секретарш, которые страстно желали попасть в дом, где жила Свонни Кьяр, — это выше моих сил.

Этот симпатичный домик всегда нравился мне, но я считала его самым обыкновенным, пока Торбен не объяснил, что их дом — один из лучших в Лондоне образцов архитектуры тридцатых годов. Они переехали туда сразу после постройки, за несколько лет до моего рождения. Отперев входную дверь и переступив порог, я поймала взгляд мистера Веббера. Точнее, попыталась поймать, а он отвел глаза. Его лицо казалось более невозмутимым и бесстрастным, чем обычно. Интересно, действительно ли адвокаты читают завещания после похорон, или так бывает только в детективных романах?

Миссис Элкинс приготовила закуску, откуда-то появилась бывшая секретарша Свонни, Сандра, и организовала выпивку. Копченый лосось, белое вино, газированная вода — все как полагается. Я заметила двух медсестер, Кэрол и Клэр, затем подошел родственник, чье имя я так и не вспомнила, и сказал, что видел Свонни на похоронах своего дедушки Кена и она поразила его своим ростом и красотой.

— Я не мог поверить, что это двоюродная бабушка. Мне было только двенадцать, но я оценил, как она изящна, насколько элегантнее других одета.

— Да, она всегда отличалась от других родственников, — заметила я.

— Более чем, — согласился он.

Я поняла тогда, что он не знал. Джон, его отец, не рассказал ему, потому что, в свою очередь, его отец не рассказывал ему. Кен не верил ни единому слову об этом.

Неожиданно он заговорил, немало удивив меня:

— Вам не приходило в голову, что у Асты и Расмуса при таком количестве детей так мало потомков? И только один продолжатель фамилии, то есть я. Ведь у тети Свонни детей не было, у Чарльза их нет, да и у вас тоже, так?

— Я никогда не была замужем, — заметила я.

— О, извините! — Он залился ярким румянцем.

Наверное, он совсем молод. К тому же упомянул, что, когда умер Кен, ему было лишь двенадцать. Он и выглядит молодо, но одежда явно не соответствует возрасту. До сих пор я не встречала никого моложе пятидесяти с таким тугим воротничком, в таком унылом черном пальто с поясом. Волосы, коротко подстриженные на затылке и висках, аккуратно разделены пробором. Краска смущения заливала его лицо добрые полминуты и исчезла лишь к возвращению мистера Веббера. Похоже, тот назначил себя моим покровителем.

На самом деле, я даже не замечала его, пока все не ушли, а он остался. Женщина в большой черной шляпе, направляясь к выходу, спросила, продолжат ли издавать дневники и буду ли я их редактировать. Другая дама, в серой меховой шляпе, видимо, менее информированная, хотела узнать (полагаю, дрожа от нетерпения), не внучка ли я Свонни.

Мы с мистером Веббером остались одни в доме Свонни. Неожиданно проникновенно, но, как всегда, четко, он произнес:

— Когда умирает знаменитость, люди забывают, что родные этого человека чувствуют боль утраты также остро и тонко, как родные и близкие неизвестной персоны.

Я сказала, что он очень точно подметил это.

— Они полагают, — продолжил мистер Веббер, — что яркий свет мировой славы высушил источники скорби.

Я неуверенно улыбнулась, поскольку не все сказанное относилось к Свонни, хотя многое. Затем мы присели, и он, вынув из портфеля какие-то бумаги, сообщил, что Свонни все завещала мне. Хотя завещание требовалось еще утвердить, я могла остаться здесь. Кто бы возразил? Но я все-таки поехала к себе. Иначе все эти впечатления переполнили бы меня. Я бы дошла до нервного срыва — когда не можешь сидеть на месте, а мечешься из комнаты в комнату, размахивая руками; когда нужно с кем-то поговорить, а с кем — не знаешь.

Дома лучше. Я присела на диван и задумалась, почему всегда считала, что по наследству мне достанется совсем немного, а большую часть Свонни оставит родственникам из Роскильде. В завещании оказалась приписка для меня, и мистер Веббер прочитал следующее: «…моей племяннице Энн Истбрук, поскольку она единственная внучка Асты Вестербю по женской линии…» Мы оставили без комментариев эту фразу. Свонни любила свою мать, которую я помнила, и Джон с детьми не включены в завещание, потому что родство идет через дядю Кена, то есть по мужской линии.

Я разбогатею. Исследования, которые я вела для авторов, интересны, но много денег не приносят. Смогу, если захочу, переехать на Виллоу-роуд. Смогу бросить работу, хотя это вряд ли. У меня будут деньги, акции почти на полмиллиона фунтов, а также авторский гонорар за годы издания. Я буду владеть кроватью с пологом на четырех столбиках, которая вроде бы принадлежала Полине Бонапарт, черным дубовым столом с резными листьями по краю, «Головой девушки» — часами из позолоченной бронзы — и рождественскими настенными тарелками завода «Бинг и Грёндаль» с 1899 по 1986 год. Правда, там недостает одной, наиболее ценной — первой за 1898 год.

На самом деле я уже владею всем этим с момента смерти Свонни. Я хозяйка трех редких ваз, изготовленных в ограниченном количестве ко дню коронации Христиана X. Они белые, разной формы, украшены рельефной короной и рисунком Датской королевской армии, подарены родителям Торбена на свадьбу. Столовый сервиз «Флора Даника» теперь тоже мой, и картина Карла Ларссона, что висит в гостиной Свонни — родители и дети, пьющие чай под березами.

Дневники тоже мои, изданные и неизданные, перепечатанные и рукописные, переведенные и непереведенные. О чем большинство людей в моем положении вспомнили бы в первую очередь. И если бы я осталась в доме Свонни, то очень захотела бы посмотреть их. Но я не знаю, где Свонни держала оригиналы, пришлось бы их отыскать и заняться тем, чего я никогда не делала, — в одиночестве рассматривать их, прикасаться к ним.

Конечно, если бы дневники попали мне в руки сразу после смерти Mormor или даже пятнадцать лет назад, вряд ли бы они что-то значили для меня. Я просто восприняла бы их как заметки старой женщины, которая не претендовала на писательство, а просто любила рассказывать истории. С тех пор они изменились — не только содержание, но и бумага, на которой они написаны, изменилась их материальная сущность. Их почему-то стали свято чтить, будто Первый Фолиант или Вульгату.^[6] Вспомнила о дневниках, и сразу захотелось увидеть их. Но решила пока взглянуть на кукольный домик.

Там, где я живу, помимо моей квартиры есть отдельная комната. К ней ведет целый лестничный марш, на двери свой замок с ключом. Прежний хозяин с похвальной честностью сообщил, что находит ее совершенно бесполезной. Даже гостей не поселишь. Чтобы добраться до ванной, пришлось бы надевать халат и тапочки, выходить, подниматься по лестнице и входить в другую дверь. Но я заметила, что найду ей применение. Я решила хранить в ней кукольный домик.

Уже два или три месяца я туда не заглядывала. Чувствуя себя виноватой за такое пренебрежение, я взяла тряпку, спустилась, отперла дверь и вошла в комнату. Стояла ранняя весна, и уже стемнело. Я зажгла свет и захлопнула дверь, чтобы меня не видели другие жильцы, поднимающиеся по лестнице.

В комнате было душно — окна закрыты, жалюзи опущены. На подоконнике скопилось немного черной песчаной пыли, но кукольный домик оказался чистым. Вспомнилась Свонни. Ей было лет десять, когда Morfar начал делать кукольный домик для моей мамы. Я представила, как она наблюдает за его работой, когда моя мама уже спит. Отнюдь не в первый раз мне захотелось узнать, что чувствовала Свонни. Обижалась ли, считала ли себя отвергнутой? Или соглашалась, что уже слишком взрослая для такой игрушки, а маленькой сестренке домик в самый раз?

Первая страница первого дневника была написана за десять лет до начала работы над кукольным домиком, и с того времени записи надолго не прерывались. Пока Morfar старательно выпиливал деревянные панели для обшивки стен, или высекал крошечный каменный камин, или мастерил из кусочков бархата коврики, Mormor записывала все, что считала важным.

Я открыла заднюю стенку кукольного домика и заглянула в гостиную. Два маленьких книжных шкафа, в дверцах вместо стекол поблескивает прозрачная слюда. Они битком набиты книгами. Но я знаю, что там просто нарисованные на картоне корешки переплетов, а настоящая крошечная книга, размером в половину почтовой марки, с бумажными страницами и в кожаном переплете, лежит на консольном столике. Очень искусная работа, но если приглядеться, то видно, что Morfar аккуратно вырезал полудюймовые квадратики из листа тетради — не ее ли? — и скрепил их полоской кожи из лайковой перчатки. Возможно, ее же перчатки. Представляю, как Mormor бранила его. У нее на кукольный домик не хватало времени.

Тем не менее дневники — вырезки из первой, второй или пятой тетради — лежат на этом столике. Страницы пусты, Morfar не был литературно образованным человеком. Я стояла и думала о Свонни, на глазах которой рождался этот шедевр. Интересно, можно ли заказать микроверсию дневников для кукольного домика или это глупо?

Наверху в квартире зазвонил телефон. Автоответчик включен, но я решила подняться. Пока я закрывала кукольный домик, выключала свет и запирала дверь, телефонный звонок прервался, зазвучало сообщение, что меня нет дома, а затем раздался незнакомый женский голос.

Времени эта женщина не теряла — характерная черта редакторов журнала. Слышно было плохо, но, кажется, она интересовалась судьбой дневников после смерти Свонни. Она знает, что не все дневники переведены, и до нее дошли слухи, что некоторые отрывки из первых дневников не вошли в книгу. Буду ли я, как новая владелица, издавать их? В любом случае она перезвонит мне завтра.

Я выключила автоответчик, и тут же снова зазвонил телефон. Это была миссис Элкинс. Она приходила на похороны, но мы едва перекинулись несколькими словами. И хочу ли я, чтобы она продолжала убирать дом на Виллоу-роуд?

Я ответила — да, пожалуйста, едва сдерживаясь, чтобы панически не закричать: «Не покидайте меня!» Медсестрам же, понятно, больше в доме делать нечего, и, вероятно, скоро следует ожидать огромного счета за их услуги. Эта мысль вызвала у меня в памяти образ Свонни незадолго до ее смерти. Долго ли еще я буду вспоминать, как она садилась в постели и кричала: «Никто, никто!..»?

Я отогнала эти мысли и сосредоточилась на эскизе памятника. Сев за стол, я нарисовала могильную плиту, хотя рисовать не умею, и написала на ней строку Элиота: «Это не конец, а продолжение», годы жизни, 1905–1988, и имя — Свонни Кьяр. Полное имя, которым никто не называл ее, разве что изредка Торбен, я узнала, уже повзрослев.

Очередной телефонный звонок прервал мое занятие. Какое-то время я не могла вспомнить, кому из мужчин принадлежит этот приятный голос. Его имя, Гордон, мне ни о чем не сказало. Но когда он напомнил, что мы беседовали с ним не более двух часов назад, я догадалась, что звонит тот молодой человек в черном пальто и с ярким румянцем. Теперь я вспомнила имя его сестры — Гейл. Ну конечно же, Гордон и Гейл.

— Мой кузен? — уточнила я.

Но он не согласился. Очень серьезно, словно это было делом огромной важности, он произнес:

— Нет-нет. Ваш двоюродный племянник. Понимаете, это мой отец ваш кузен.

— Точно. А ваш ребенок, когда он появится, будет троюродным.

— О, у меня не будет никаких детей. Я гей.

Для человека, так легко краснеющего, Гордон произнес это слишком спокойно и небрежно, как если бы говорил, что замерз, или что он англичанин, или что играет в крикет. Прекрасно. Если это его новый способ общения, я только рада.

— Чем могу быть полезна?

— Я специалист по генеалогии. Вернее, любитель. По профессии я банкир. Кстати, произносится гене-А-логия, а не гене-О-логия. Я всегда уточняю, а то люди произносят неправильно. Я составляю родословные по заказу. И беру за это тысячу фунтов.

Я слабо возразила, что мне родословная не нужна.

— Нет-нет, я и не говорю, что она вам нужна. Я составляю для себя. По линии отца, по мужской линии. И я подумал, что вы могли бы кое в чем помочь. Много времени у вас не отниму, обещаю. В летний отпуск я собираюсь поехать в Данию и проследить наших предков там, но нужна некоторая информация прямо сейчас. — Он поколебался. — Вы не позволите посмотреть дневники?

— Три тома изданы. В них записи до 1934 года.

— Мне бы хотелось взглянуть на оригиналы. Я больше доверяю первоисточникам.

— Они на датском.

— У меня есть словарь. Можно как-нибудь заехать, просто взглянуть?

— Да, хорошо, как-нибудь.

Чтобы избежать дальнейших разговоров, я отключила не только автоответчик, но и телефон. В голове родилась нелепая мысль — этой ночью проще простого проникнуть в дом на Виллоу-роуд и украсть дневники. При жизни Свонни я почти не думала о них. Если бы кто-то хотел их украсть, то легко бы это сделал — по ночам, кроме нее и сиделки, в огромном доме не было ни души. Но теперь, когда Свонни умерла, дневники стали моей головной болью. Чрезвычайно ценные и чрезвычайно уязвимые. Нужно было остаться на Виллоу-роуд и за всем проследить. Интересно, смогла бы я заснуть?

Я разнервничалась, а это для меня необычно, и вспомнила, что не погасила свет в комнате с кукольным домиком. И не заперла дверь. Я спустилась. Дверь, конечно же, была на замке. Но я решила развеять свои сомнения и отперла ее — свет оказался выключен. «Паданарам», красивый кукольный домик, стоял один в целой комнате, как свидетель давно утерянного мастерства, старомодный и надменный.

Когда-нибудь придется найти, кому бы подарить его. Интересно, обрадуется ли такому подарку малышка, которая приходится праправнучкой Кену и племянницей Гордону, подумала я, поднимаясь по ступенькам.

На следующий день журналистка позвонила снова. Я сообщила, что ничего из дневников не вычеркивали, никаких планов о дальнейшей их судьбе у меня пока нет, и предложила связаться в будущем году. Ей пришлось согласиться, но вряд ли она сделает это.

До обеда позвонили еще двое, один — из журнала домашних интерьеров. Они хотели бы написать о доме на Виллоу-роуд. А редактор «Воскресного приложения» интересовался, не соглашусь ли я дать им интервью для серии о людях со знаменитыми предками. Они легко нашли мой номер телефона. По роду деятельности я обязана помещать свои данные в «Авторе».

На оба звонка я ответила отказом и отправилась в библиотеку, где продолжила поиск материалов о Кенсингтоне за 1880 год для клиента, который писал серию детективных исторических романов. Автоответчик я оставила включенным. А как же? Ведь у меня работа — или нет? Возвращаясь домой на автобусе, я задала себе вопрос: нужно ли мне работать, когда есть дом Свонни и деньги Свонни?

Но сегодня, во всяком случае, мои размышления несколько запоздали: «Хэмпстед и Хайгейт Экспресс» оставил сообщение. И еще Кэри Оливер. «Это Кэри, Кэри Оливер. Не вешай трубку, пожалуйста! Я понимаю, это ужасная наглость с моей стороны, но, пожалуйста, кто старое помянет, тому глаз вон! Я объясню, что мне надо, — да, конечно же, надо. Я перезвоню тебе. Это насчет дневников, да ты уже наверняка сама догадалась. Я соберусь с духом и перезвоню. Но в случае — что маловероятно, я понимаю, — если ты захочешь позвонить сама, я дам тебе свой телефон».

Она продиктовала номер, продиктовала дважды, но я не записала.