Когда дует северный ветер

Глава 9

Ут До вывел меня из сада, где несколько партизанок собирали плоды манго.

Хотя на мне были резиновые сандалии, подошвы мои, едва я ступил на дорогу, словно бы ощутили прохладную землю. Грунтовая дорога! Впервые после двадцати долгих лет я снова шагаю по ней, такой знакомой и родной с детских лет. Широкая грунтовая дорога, идущая вдоль берега канала мимо нашего дома. По ней свободно проезжали повозки, и в любое время дня слышался размеренный стук копыт да перезвон колокольцев… И в деревнях у поселка за каждым домом мостки на канале, причал с шалашом для рыбаков и челноком. Теперь весь деревенский люд отсюда угнали, на дороге ни души, и она тянется вдаль длинная и тоскливая. Ее во всю ширь устилают палые листья. На мостках и причалах вдоль берега канала никто не черпает воду, не стирает, не моет голову — кругом запустение и тишина. Лишь кое-где на жердях у мостков висят еще черпаки из скорлупы кокосов с длиннющими ручками.

Мы шагаем вдвоем по пустынной дороге мимо обвалившихся домов, выжженных садов, идем против течения, а в канал прибывает большая утренняя вода с Меконга, мутная от ила.

Печаль и тоска постепенно овладевают мною, и, чтобы избавиться от них, я завожу разговор с моим спутником.

— Скажите, Ут До, у вас есть жена, дети? — спрашиваю я, косясь на фотографию девушки, качающуюся в сделанном из бутылки колпаке коптилки — Ут До нес ее в руке.

— Эх, не будь этих ряженых янки, я б уже свадьбу сыграл!

— Что вы говорите? — Я поворачиваюсь к нему — шутит этот вечно веселый парень или говорит всерьез? Янки они и есть янки, но ряженые шуты? Мы по-прежнему шагаем плечом к плечу по безлюдной дороге.

— А вы у себя, в джунглях, не слыхали разве про двух американских ряженых шутов в наших краях?

— Да уж про американцев все мы чего только не наслушались, но вот о ряженых — нет, не слыхал. Даже Нам Бо ничего мне о них не говорил.

— Так они ведь и объявились-то два года назад, когда Нама уже забрали «наверх».

— Но почему вдруг «ряженые»? — Я снова поворачиваюсь к Ут До.

— Вот в том-то и суть!

— Та-ак. Ну расскажите же.

— После всеобщего наступления шестьдесят восьмого года объявились здесь, у нас, двое ряженых янки…

Я опять оборачиваюсь к Ут До — всерьез это все или в шутку?

Вот уж который день, как пришли мы в эту деревню, а я по-прежнему не в своей тарелке. Все — и природа, окружающая меня, и люди, и даже такие вроде бы мелочи, как свежая рыба во или сушеная рыбешка шат, зеленые или спелые плоды манго, когда-то такие привычные, а теперь открытые заново, — все, все трогает, бередит мне душу. Даже партизанки замечали, что я иногда становлюсь как бы сам не свой. А сегодня утром, прежде чем идти на собрание, Ут Чам — Младшая Чам, самая молодая из партизанок — небось по чьему-нибудь наущенью вдруг ни с того ни с сего подбежала ко мне, сунула мне в руку свежий плод арековой пальмы и сказала:

— Ешьте, Тханг, ешьте, такая вкуснятина!

И не успел я понять, что к чему, как другая девушка, Тхань, добавила:

— Ешьте, но только, как доедите, не стреляйте в нас, ладно?

И девушки, все как одна, уставились на меня, а я, наверно, выглядел таким растерянным, что они прямо покатились со смеху; смеялись они долго, колотя друг дружку по спине, даже лица и уши раскраснелись.

Так ничего и не поняв, я тоже рассмеялся, тут партизанки захохотали еще громче. У Младшей Чам из глаз полились слезы. Малышка Ба вся прямо зарделась — так ей было стыдно передо мной. А Шау Линь отвернулась, скрывая улыбку. Только потом мне объяснили. Когда американские части высадились в Биньдыке, янки стали патрулировать по Меконгу. Этим заморским воякам, что ни увидят, все здесь было в диковину. Как-то двое американцев — один молодой, другой постарше, — плывшие в моторной лодке, увидели на реке женщину — она везла на базар плоды арековой пальмы. Сбавили они скорость, подошли к ее лодке, потом перегнулись за борт и ухватили каждый по целой грозди плодов. Глаза горят, а сами точно утки крякают: «О’кэй, о’кэй!» Догадавшись, что они хотят купить обе грозди, женщина сказала:

— Арек жуют только с бетелем, так его не едят.

Солдаты, ясное дело, ничего не поняли, показывают ей три пальца — мол, платим три пиастра. Женщина покачала головой:

— Это с бетелем жуют, не едят, зачем покупать?

Но солдаты, опять ничего не поняв, переглянулись и пять пальцев показывают. Хозяйка снова давай головой мотать и объяснять им словами и жестами:

— Эту штуку жуют с бетелем, так просто не едят… Очень терпко, вяжет во рту… Нет, не продам даже за доллар. — Уже не говорит, а криком кричит, как будто так эти двое скорее ее поймут. Только они ведь не глухие, просто болваны. Решили: хозяйка говорит им — слишком мало даете. Переглянулись, пошептались, потом молодой поднял обе руки — десять пальцев.

— Да поймите вы, это арек, не манго! Ни к чему покупать!

Тот, что постарше, вытаращил на нее свои мутные зенки. Молодой достал бумажник, вынул деньги, швырнул их женщине в лодку, и они — каждый с гроздью ареков в руке — оттолкнули свою лодку, включили мотор и через мгновение были уже на середине реки. Понимая, что солдаты ошиблись, женщина испугалась не на шутку. К счастью, лодка ее как раз подошла к устью канала, и она, изо всех сил загребая веслом, свернула туда.

А те двое на середине реки решили полакомиться фруктами и сразу поняли, что купили не то. Разозлились и выстрелили женщине вслед…

— Ясно, утром меня разыграли с плодами арека, теперь новый номер — ряженые янки. Не так ли? — спросил я.

— Да нет, я правду говорю. Что я, девчонка, чтобы разыгрывать вас?

— Ну если правду — рассказывайте.

— А дело было вот как. После всеобщего наступления в год Земли и Обезьяны, по-новому — в шестьдесят восьмом, американский командующий базой Биньдык заявил: «Раз ви-си ведут партизанскую войну, Америка тоже начнет партизанские действия». Переводчики сказали об этом всем местным жителям, а они передали нам. С тех пор каждый день ни свет ни заря, в четыре-пять часов утра, три вертолета, мигая огнями на хвосте, прилетали из Биньдыка сюда, к нам, потом улетали дальше, высматривали, рыскали, кружили то тут, то там. И один из таких трех вертолетов всегда опускался и высаживал двух янки. Попробуйте их углядеть. Одеты были оба в зеленые маскировочные костюмы, даже лица вымазаны зеленой краской. Спрыгнут с вертолета, юркнут сразу в тростник, в камыши или в траву, а то и на поле, где рис стоит, или в сад, и «партизанят» против нас.

— Но почему вы назвали их ряжеными янки?

— Да ведь личина-то у них вся заляпана краской, как у ряженых или шутов.

— Так, теперь понятно.

— Их хоть и было только двое, а покоя они не давали всей округе. Залягут где-нибудь в засаде, выстрелят вдруг, убьют человека и смоются. Одежда и лица их прямо сливались с зеленью, никому не удавалось их выследить. Стреляли в кого попало, без разбора: наш ли это боец, старик или ребенок. Такое уж было у них задание — убивать людей в освобожденной зоне, сеять страх и панику. Много они не стреляли. Пальнут из карабина, уложат одним патроном человека — и сматывают удочки. Стреляли в людей, что косили сыть на циновки, пахали в поле, собирали хворост в саду или плыли в лодке по каналу. Сегодня они в одной деревне, завтра в другой, то далеко устроят засаду, то близко, в поле укроются или в саду… Их и было-то только двое, а казалось — они везде и всюду. От Биньдыка до наших мест что ни день гибли люди от рук этих проклятых янки. Вообще-то они не решались стрелять в бойцов Освободительной армии, избегали партизан, все больше страдал от них простой народ. Боялись этих чертовых ряженых даже больше, чем «шлюхиной пушки». Вы хоть знаете, что это такое?.. Бывает, шлюхи явятся «обслужить» вражескую часть и надумают развлечься — из пушек пострелять. Ну, у этих «пушкарей» нет ни законов войны, ни правил — палят и днем и ночью, куда душа пожелает. Попробуй от ихнего огня укрыться…

— Да знаю, знаю. Рассказывайте, что дальше-то было.

— Эти проклятые ряженые изводили народ часов с четырех-пяти утра и дотемна. В сумерки возвращались три вертолета, рыскали над полем на бреющем полете, пока не сбросят наконец трос и не поднимут их на борт. По утрам их высаживали в одном месте — само собой, каждый раз новом, — а вечером подбирали в другом. Как тут придумаешь, где устроить засаду? Да и потом, у них радиосвязь… Вот и распоясались вовсю. Командование кордона, партизанское начальство в уезде и в общине отдали приказ: во что бы то ни стало разделаться с этими сукиными сынами.

Увлекшись разговором, мы не заметили, как переменилась погода, спохватились только, когда уже хлынул дождь. Мы раскрыли нейлоновые накидки, набросили на себя и двинулись дальше. Идти приходилось теперь против ветра.

— Что дальше? — спросил я.

— Партизаны, сами знаете, живут и воюют только вместе с народом, а эти выродки решили «партизанить» в одиночку против нас. Неужто же, думали мы, нам их не одолеть?

— Да никакие они не партизаны, просто тайные убийцы.

— Точно, тайные убийцы и есть! Тайные убийцы! — Ут До понравились эти мои слова, и он, повторив их несколько раз, прибавил шагу и заговорил с еще большим жаром: — Разделаться с ними было нелегко. Однажды они застрелили человека близ расположения роты наших территориальных войск. Рота немедленно окружила местность. Кольцо все плотнее сжималось вокруг того места, откуда послышался выстрел. Мы были уверены: теперь уж им крышка. Обстреливали каждый кустик, охотились за ними, как за хорьками, но так и не нашли. Чуть стемнело, снова прилетели вертолеты, один опустился пониже, сбросил трос. Оба янки — они, как оказалось, лежали в зарослях неподалеку оттуда, где мы их искали, — вскочили, пристегнулись к тросу, забрались в вертолет и улетели в Биньдык. Ну, не обидно ли? В другой раз они в полдень убили восемнадцатилетнюю девушку, она плыла в лодке вот по этому самому каналу. Узнав об этом, мы собрали всех партизан и даже мирных жителей деревни, прочесали оба берега канала, обшарили каждый кустик. И что же, вечером эти двое опять вылезли откуда-то, поднялись на вертолет и улетели. Девушка, убитая на канале, была моей невестой. Мы с ней должны были пожениться в этом году, на праздник Тет.

Мы оба, Ут До и я, продолжаем идти против ветра. Ветер несет падающие неведомо откуда капли дождя и бросает их нам прямо в лицо, на одежду. Капли дрожат на скуластых щеках Ут До, как разбившиеся слезинки. Он снова прибавляет шагу, походка его становится тверже, слышно, как шлепают по земле резиновые сандалии. Я опять гляжу на коптилку с колпаком, сделанным из бутылки, Ут До держит ее в руке. Фотография девушки в широкой конической шляпе, сплетенной из пальмовых листьев, и черной блузе баба́ качается из стороны в сторону. Она всегда при нем, по каким бы дорогам он ни ходил.

— Так что же, в конце концов удалось вам их уничтожить? — спрашиваю я нетерпеливо и нарочно громко, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

— Да не сумей мы их уничтожить, какие мы были бы партизаны?! Я поклялся себе, если не найдем этих сукиных сынов, сам отправлюсь в Биньдык и убью их раньше, чем они поднимутся в вертолет. Командование партизан пяти общин, расположенных вдоль Меконга, собралось на совещание и разработало план совместных действий. В полночь партизаны всех пяти общин вышли в поле, разбились на группы и устроили засады в местах, где противник обычно высаживал ряженых янки.

На рассвете снова появились три вертолета. Они летели на большом расстоянии, почти в километре друг от друга. Снижались, садились на землю то здесь, то там, потом снова взлетали и кружили, кружили в воздухе добрых полчаса. Один на бреющем полете пролетел мимо зарослей тростника дэ, где лежал я. А я, глядя ему вслед, весь дрожал. Поднял винтовку, достал патрон и изготовился — появись янки, я бы сразу открыл огонь. Но мне не повезло: возле моей засады вертолет совершал отвлекающий маневр. Зато другой вертолет недалеко от меня быстро опустился на землю и тотчас же взлетел. Товарищи, сидевшие там в засаде, потом рассказали мне, что успели заметить, как один янки спрыгнул на землю. Боясь обнаружить себя, они решили не открывать огонь, пока вертолет не улетит, но когда тот удалился, янки уже улизнул. А еще подальше вертолет кружил очень долго, то снижался, то поднимался снова, наконец прошел над самыми верхушками тростников, второй янки выпрыгнул из вертолета, но не успел и коснуться земли, как две пули уложили его наповал. Там лежали в засаде Шау Линь и молодая Тяу. Они выстрелили одновременно, одна пуля угодила ему в голову, другая — в грудь. Вертолет, высадивший его, мгновенно развернулся и открыл огонь. Вскоре подоспели и два других. Пятерым в поле с пятью винтовками не устоять было против трех вертолетов! Я со своей группой сразу побежал через заросли тростника, потом через поле на помощь товарищам. На всем огромном поле пяти общин партизаны открыли огонь. Как ни маневрировали вертолеты — повсюду их встречал плотный огонь с земли. Пилоты растерялись, вызвали на помощь истребители-бомбардировщики с шариковыми бомбами. Но когда появились самолеты, мы, используя каждый холмик, куст, выемку, стали для них невидимы и недосягаемы.

— Ни с кем ничего не случилось? — спросил я.

— Все были ранены!

— Такой жестокий был бой?

— Нет, не вражеским огнем и не осколками бомб. Просто острые листья тростника и травы изрезали всем лица.

— Значит, убили только одного.

— Погодите, это еще не конец. Тот, что смылся, так перетрусил, даже выстрелить не посмел ни разу. Никто не знал, куда он девался. Но всем было ясно: теперь ему крышка. Так и вышло. А напоролся он на мальчишку лет двенадцати. Собрался паренек кузнечиков на наживку накопать для рыбалки. Отправился в сад. И надо же было янки очутиться в этом саду. Залез в чащу кустарника, съежился весь, сидит не шелохнется. Мальчуган стоит посреди сада — прислушивается. Чу, кузнечик стрекочет! Пошел на звук, глядь — нора. Он и давай ее сразу раскапывать. Вот-вот кузнечика схватит, да только тот как сиганет вдруг из норки — прямо из рук ушел. Прыг-скок, и в кусты. Мальчишка за ним. Счастье еще, углядел он сразу янки в этих кустах. Смотрю, говорит, за листьями — глаза! Зеленые, неподвижные… Сперва решил, кошка. Глядь — ствол карабина рядом поблескивает! В другой раз янки небось бы выстрелил. Но тут побоялся. Мальчишка похолодел, бросился было бежать, да, к счастью, опомнился. Вернулся себе, этак не торопясь, назад, присел и опять, как ни в чем не бывало, давай землю рыть: мол, другую нору раскапывает. Сообразил ведь — если уйти сразу, янки почует недоброе. Потом отошел в сторону и там роет. Сайгонский солдат — тот допер бы: откуда в саду столько норок с кузнечиками? А американцу, решил паренек, все равно невдомек: где какие норы, да и зачем кузнечиков копают.

— Ишь, какой смышленый!

— Да уж, дети теперь пошли — сущие мудрецы. Короче, покопался он в одном месте, в другом, в пятом, в десятом — и все на виду, все спокойненько. А сам отходит все дальше. Вроде уже и бежать можно бы, так нет, он еще и песню затянул, чтоб уж совсем натурально все выглядело. Допел куплет — и давай бог ноги. Благо, партизаны по домам разойтись не успели. Ну, кинулись мы все. Шау Линь, конечно, за главную. И народ вместе с нами. Похватали кто косу, кто мотыгу, тесак или на худой конец палку. Оцепили сад и пошли. Каждый кустик обшаривали, будто на хорька охотимся. Нет, думаем, не уйдет. Так он знаете что отколол напоследок? Со страху ошалел небось, а тут видит: канава садовая. Брошусь, решил, в канаву, нырну поглубже и под водой уйду вплавь. Да только канава мелка была, уткнулся он головой в дно, илу наглотался. Тут уж деваться ему было некуда. Вскочил — карабин на изготовку. Но наша пуля быстрей оказалась, разнесла ему череп.

— Вы стреляли или кто другой?

— Эх, если б я! Не успел нажать на спуск, вижу — он уже трепыхается. Ну, не обидно ли?

— Да ладно, кто ни убил его — все хорошо.

— Сам знаю, но, застрели его я, душа моей невесты успокоилась бы. Старики говорят: души умерших остаются среди живых. И если мы утолены местью, души умерших тоже довольны. Но когда мы не утолены, души их жаждут мщения. Сколько ночей я все думал об этом… Ладно, не о том речь. Янки так взбаламутил всю канаву, словно в ней буйвол купался. Вытащили мы его из воды, видим: надето на нем сразу две рубашки. На одной нарисованы сплошь тростник да камыш, на другой — рисовые ростки и древесные листья. Две рубашки, выходит — четыре стороны, и каждая расписана по-своему. Нарисовано все — и побеги, и листья, и ветки, от всамделишных не отличишь. А на лице краски мазками наложены: серая, зеленая, бурая.

Когда оба ряженых янки не вышли на связь, начальство ихнее в Биньдыке сразу поняло, в чем дело. Но решило схитрить: мол, все у них в порядке. Нашли они двух других янки, вырядили в точно такие же костюмы, обмазали лица краской и сунули в вертолеты. Под вечер вертолеты эти, как и раньше, покружили над нашей округой, то снижались, то поднимались, а когда вернулись на базу, было объявлено, что Вьетконг бросил-де против двоих американских солдат целый полк, но они, уничтожив чуть ли не роту «ви-си», благополучно вернулись с задания. Вот, мол, смотрите, любуйтесь!

Только одного они не учли: у нас ведь остались трупы тех двух янки. Уж не знаю, как там у вас, в джунглях, а здесь, на равнине, американцы, какие бы ни понесли потери, никогда не оставляют на поле боя трупы своих солдат. Если не могут вывезти их, сжигают напалмом, чтоб и следов не осталось. В сайгонских войсках, там, конечно, по-другому. Ну а тут вон какая улика: два трупа, оружие и все прочее.

Слышим мы, как вражеская пропаганда превозносит «подвиги» двух этих ряженых убийц — мол, они и наших положили видимо-невидимо, да еще умудрились вернуться на базу целехонькими, — такое нас зло взяло! Живет здесь по соседству один старик, звать его Хай Ко. Помните, он еще рыбу здоровенную притащил на уху в ту ночь, когда вы пришли сюда, к нам? Весельчак и балагур. Случилось как-то ему повстречаться с бывшими соседями, их теперь в стратегическое поселение угнали, и передали они ему все эти слухи. Явился он к нам и просит: выдайте трупы тех ряженых янки. И знаете, что он с ними сделал? Запряг быков в повозку, накидал в нее золы, положил сверху оба трупа и погнал ее спозаранку прямиком к поселению. Едет себе по большаку вдоль реки, повозку на ухабах бросает из стороны в сторону, а он, как встретит кого, объявляет: так, мол, и так, везу американцам трупы их ряженых убийц. Народу набежало — тьма! Глядят во все глаза, расспрашивают, что да как. Старик тычет кнутовищем в обсыпанных золой мертвяков и рассказывает со всеми подробностями: как они тайком людей наших убивали — кого и когда, всех называет по имени, ну и, понятно, сообщает под конец, как партизаны разделались с окаянными оборотнями. Едет он от деревни к деревне и видит: до американского поста уже рукой подать. Хлебнул водки для храбрости из припасенной на случай фляги, подхлестнул быков своих и подъезжает к самым воротам. Выходит тут переводчик ихний, а старик ему и говорит: «Иду это я по полю, глядь — лежат люди ваши и некому их похоронить. Жаль мне их стало, дай, думаю, отвезу сюда, к вам».

— И они ничего старику не сделали? — спросил я.

— Да нет, они тогда старались народ к себе расположить. Сам американский капитан к старику вышел, поговорил с ним, потом достал из бумажника десять долларов и протянул ему. Ну а старик взял их и говорит: «Деньги эти не американские вовсе, они по правде народу моему принадлежат, и я их ему возвращу!» Переводчик не посмел слова его капитану перевести. А старик все стоит с повозкой своей, не уезжает. Наконец, переводчик взмолился: «Да полно вам, дядюшка, возьмите доллары и выпейте на них в свое удовольствие. Зачем вам препираться с ним?..» А старик как крикнет на него в сердцах: «Нет, переведи-ка все слово в слово! Чего боишься, я ведь говорю, не ты?!» Повернулся тот к капитану, и они залопотали о чем-то. Тут лишь старик согласился уехать. «Я знал, — рассказывал он потом, — этот холуй, конечно, не то говорит. Да черт с ним, думаю. Хорошо, хоть на нем душу отвел, решил бы еще — Хай Ко на доллары ихние польстился. А бросишь деньги, дураком сочтут».

— И они больше не засылали к вам убийц? — спросил я.

— Да нет, струсили и не рыпались больше, пока совсем не убрались.

— Ну и что, поспокойнее стало?

— Это еще как сказать… Разное было. Объявился тут один янки, Лошаком его прозвали. Вы не слыхали про него?

— Нет, расскажите, — попросил я, приноравливаясь к его шагу. — За разговорами как-то меньше устаешь.

— Гм-гм, — откашлялся Ут До. — Ладно, слушайте. Янки, у них у каждого есть, конечно, свои имя. Да только пока выговоришь его — язык сломаешь. Мы им клички давали. Этого все звали Лошак — бегал, как конь. Сколько лет ему было, не поймешь. Ну, с американцами всегда так, лица у них какие-то смурные — не то стар, не то молод. И ростом Лошак этот вымахал с бамбуковый шест высоченный. Повадился он ходить дозором, и все в одиночку. То на один хутор припрется, то на другой, и сады обойдет, и поля.

— А что ж партизаны дали ему разгуливать? — возмутился я.

— Да ведь он ходил-то вокруг стратегического поселения, рядом с постами своими. Уж если в кои-то веки отойдет чуть подальше, чешет потом назад во весь дух. Одно слово — Лошак.

— Ну и что?

— А вот что. До жратвы был он ужасно охоч. Утку увидит ли, курицу, сразу хвать — и в мешок. Сладкий мангкау углядит на дереве, или папайю, или еще какой плод — лишь бы поспелее был, — тоже с собой тащит. Как завидит уток деревенских в поле, сразу коршуном на бедных кидается. И уж которую наметит себе уточку, та из рук его не уйдет. Сколько раз на мины партизанские нарывался — и хоть бы что. Как заденет ногой проводок от мины — сразу бежать галопом. Разорвется мина, а его уж не достать. Шел он однажды, глядь — девушка молодая в саду хворост собирает. Кинулся в сад. Она — бежать, он за нею. Да разве от него убежишь. Схватил ее, изнасиловал, а потом задушил. Народ в поселении, как вышел ее хоронить, демонстрацию устроил. Ну а янки в ответ много домов пожгли, хутора целые. Решено было его убрать, и поручили это дело мне. Нам Бо вам, наверно, рассказывал?

— Нет-нет, продолжайте.

— Да-да, подошел я к стратегическому поселению, притворяюсь, будто уток пасу. В руке хворостина, на голове шляпа из пальмовых листьев, передо мною, понятно, десяточек уток, покрякивая, к полю ковыляет. Я его еще издали заприметил — жердину эту. Шагает в пятнистом костюме маскировочном, карабин в руках у него маленьким, как игрушка детская, кажется. Подходит и останавливается рядом со мной. Замечаю: я ему головой только по грудь буду. Заквакал он что-то по-своему, сам глазами меня так и жрет: видно, признал чужака. Задрал рубашку мою, по штанам похлопал — нету ли, мол, оружия? А я — он-то по-нашему не разумеет — чешу его почем зря: «У-у, подонок, мать твою, я — партизан и сегодня тебя укокошу! Хватит, поизмывался над земляками моими. Слышишь?..» Оскалился он — улыбнулся, значит, — и прыг вниз, на поле. Утки от него врассыпную, но он, само собою, одну сцапал. А я тем временем нагнулся, нашарил припрятанную в траве гранату и сорвал зубами кольцо. Потом швырнул ее в Лошака. Он рухнул и забился, как рыба, выброшенная на землю, утки и вовсе разбежались по полю, а я со всех ног кинулся прочь. Янки потом постреляли вслед, просто так, для острастки.

— А его-то вы наповал уложили?

— Наповал.

Мы оба шли, глядя вниз, на дорогу.

— Мне бы хотелось сходить на реку, можно это? — спросил я после довольно продолжительного молчания.

Вопрос мой никак не был связан с рассказанной им историей о Лошаке, тем не менее ответил он сразу:

— Нет, пока никак нельзя.

— А вы сами бываете там?

— Очень редко, и то тайком.

— И близко отсюда река?

— Близко. В ненастные ночи здесь слышен шум волн.

— Вон как…

Дорога, убегавшая вдоль канала к Меконгу, была по-прежнему безлюдна. Лишь мы вдвоем, накрывшись нейлоновыми накидками, шагали по ней против ветра и дождя, сопутствуемые нескончаемыми историями Ут До.