Когда дует северный ветер

Глава 6

Тетушка Тин была известная всей деревне старая повитуха. Вот что случилось с нею — если считать по дням — сорок дней назад.

Тогда, в полночь, вдруг постучали в дверь. Тин — она уже улеглась — затаила дыхание и прислушалась. Это явно были чужие. Наши бы предупредили ее заранее. Да наши и не стучат так. Но тут и не враги. Они не стали б стучаться в дверь, а уж если бы и стучали, то не так осторожно.

Тук-тук-тук… Стук становился все громче и настойчивее.

— Тетушка Тин, отворите!

Голос незнакомый, но, судя по всему, это не вор, не грабитель. Тин, двумя пальцами подергав дочь за нос, разбудила ее, потом громко отозвалась:

— Кто там? Подождите минутку. — Она встала с постели, чиркнула спичкой и зажгла маленькую керосиновую лампу со стеклом, напоминавшим утиное яйцо.

Дверь открылась, перед старухой стояли два рослых солдата с ружьями в руках. Она вздрогнула, попятилась. «Боже, я выдала себя?» — подумала Тин, но сразу опомнилась.

— Куда это вы собрались так поздно? — Она с тревогой подумала о своей младшей дочери, вступившей в пору девичества, и по привычке приготовилась к сопротивлению.

— Скажите, пожалуйста, не вы ли Тин — Девятая? — с неожиданной вежливостью спросил солдат, и у нее сразу отлегло от сердца.

— Да, я Девятая. Но в этом хуторе много «девятых». Которую именно вам надо?

— Я ищу повитуху.

— А-а! — Она облегченно вздохнула. Все становилось на свои места. — Проходите, выпейте чая. Что случилось с вашей женой?

— Нет-нет, уважаемая, моя жена здесь ни при чем. Супруга господина капитана…

— О боже, я и днем-то плохо вижу, а сейчас ночь глубокая. Значит, вы телохранители капитана? Проходите в дом. — Она посторонилась, готовая пропустить солдат.

— Спасибо, мы в другой раз зайдем. У супруги господина капитана уже начались схватки.

— Ну, господин капитан как-никак наш сосед по хутору, я его знаю. Он ведь человек американцев. — Тин умышленно сделала ударение на последнем слове. — Почему он не отвезет свою жену в город, родила бы в американской больнице? Я-то всего лишь деревенская повитуха, принимаю роды у бедных соседок. Ладно, проходите, выпейте чая.

Она хотела задержать солдат, разузнать у них кое-что, но в душе уже нарастала тревога за женщину, которой пришло время рожать. Тин вышла в другую комнату, сказала что-то дочери и вернулась с сумкой, в которой были сложены все ее профессиональные принадлежности.

— Очень вас просим, поторопитесь. А уж мы, если позволите, зайдем к вам в другой раз.

— Что ж, пошли.

Два солдата карманными фонарями освещали выложенную булыжником дорогу, тянувшуюся вдоль реки. Женщина шла посредине, между ними. В деревне привыкли называть ее повитухой. Она занималась этим делом с двадцати лет. Сперва носила сумку и коробку с бетелем за родной теткой, та и обучила ее своей профессии.

Вот уже около сорока лет Тин принимает здесь роды. И хоть ее называют по старинке повитухой, никто в деревне не сомневался в ее профессиональном мастерстве. В сорок девятом году она училась на акушерских курсах, организованных провинциальным отделом здравоохранения. Тин не говорила ни по-французски, ни по-английски, но умела читать рецепты, писанные по-латыни, верно произносила названия лекарств и научилась правильному обращению с больными. Она также делала целебные снадобья по прописям, полученным в наследство от тетки, — дешевые и эффективные «медикаменты» для бедных односельчан. За долгие годы работы она не допустила ни единого промаха, о котором пришлось бы сожалеть. Благодаря ее помощи самые трудные роды проходили благополучно. В деревне все, от мала до велика, уважали ее. Даже в особенно мрачные времена, когда на каждый дом вешали белую или черную дощечку, солдаты марионеточных войск, включая самых отъявленных головорезов, знали не только о том, что Тин при народной власти работала в общинном медпункте, но и, конечно, о старшем ее сыне, партизанском командире, погибшем в бою с французами у речного устья. И все-таки повитухе ни в чем не препятствовали. Она, как прежде, уходила из дому с зарей и возвращалась поздним вечером. Ясное дело: ведь и у головорезов есть жены и они иногда нуждаются в услугах Тин. Да и сами предатели — и уже подвергшиеся заслуженной каре, и уцелевшие, как, например, влиятельный ныне депутат Фиен, — родились на свет с ее помощью. В папках с делами арестованных не прочтешь ни одного показания, которое касалось бы ее. Раньше, когда этот хутор еще не был так густо населен, ее маленький домик на сваях стоял в тени мангового дерева. Когда создали «стратегическое поселение», манговое дерево по-прежнему осеняло ее дом. И когда явились американцы и построили базу в Биньдыке, домик Тин остался на старом месте. Она с дочерью, живя в своем свайном домике, всегда находилась в сфере контроля «государства», их повседневная жизнь проходила под бдительным оком сыщиков и шпионов всех мастей, но никто не видел и не слышал, чтобы она была связана с Вьетконгом. И хотя, как уже говорилось, Тин одно время работала в общинном медпункте, она не видела никакого повода для опасений и не считала нужным быть осторожной и сдержанной в речах, как некоторые другие люди, имевшие хоть какое-то отношение к войне Сопротивления. В контрольных списках полиции и местной власти она не фигурировала среди лиц, «прикрывавшихся» новыми профессиями. Нет, имя Чан Тхи Тин стояло в списке «перевоспитавшихся бывших участников Сопротивления». Это не значило, что ей ничего не угрожало. Однажды и ее арестовали — случилось это во время кампании по «разоблачению коммунистов». К несчастью или счастью, сам начальник полиции пригнал за нею машину в лагерь. Его жену уже третий день мучили схватки, но она все никак не могла разрешиться от бремени. Когда начальник полиции захотел отвезти жену в провинциальный центр, мать отговорила его.

— Ты что, решил везти ее в больницу, чтоб ей там ножом располосовали живот? Нет уж, надо во что бы то ни стало найти повитуху Тин!

— Да она же в лагере.

— В лагере — не в лагере… Вызволи ее оттуда, она тебе и жену, и ребенка спасет.

— Вряд ли она поможет.

— Паршивец! Уж я-то, твоя мать, знаю, что говорю. Тебе самому не появиться б на свет, не будь этой тетки. Давай поезжай, да поскорее!

Курсы по «разоблачению коммунистов» работали прямо в лагере. На них должны были ходить матери участников Сопротивления и тех, кто перебрался на Север, жены кадровых работников и бойцов Народной армии, даже девушки, помолвленные с участниками Сопротивления. Солдаты привели Тин в помещение охраны.

— Господин полицейский, зачем меня вызвали? Разве я занимаюсь недостаточно усердно?

— Тетушка Тин, да зовите меня сыном, племянником. Я приехал пригласить вас к себе, жена моя вот уже третий день мучится и никак не родит.

— Но я же здесь на курсах, как я могу отлучиться!

— Об этом предоставьте позаботиться мне. Пойдемте к машине.

Полицейский двумя руками тихонько подталкивал ее к выходу.

— Пойдемте, тетушка Тин. Домой, домой…

— Как домой? Я еще недоучилась, мне уходить нельзя.

— Я все беру на себя, тетушка Тин.

Тут вмешалась мать полицейского:

— Поезжайте, поезжайте домой, уважаемая. Все очень просто — вы спасаете жену и ребенка моему сыну, а он за это освобождает вас.

— Как можно? Нет-нет, люди скажут еще, что господин начальник полиции дает мне поблажку. Если уж господин начальник отпускает меня домой, пусть об этом объявят на курсах и всем чиновникам, всем солдатам в деревне — без всяких обиняков; мало ли что, не сегодня завтра господина начальника полиции могут перевести в другое место (сама-то Тин подразумевала, что патриоты того и гляди отправят начальника полиции в мир иной), надо, чтобы тот, кто сменит его, тоже все знал.

— Ну это совсем не трудно, если даже он не похлопочет, я сама все сделаю. Я, моя невестка и внуки, мы позаботимся о вас.

Так имя Чан Тхи Тин появилось в списке «перевоспитавшихся бывших участников Сопротивления».

А тот головорез-полицейский поплатился-таки за свои злодеяния.

Теперь вот ее вызвали к жене капитана. Шагая среди ночи по выложенной булыжником дороге в сопровождении двух солдат, она ощущала свежий ветер, холодивший лицо, и слышала доносившийся с реки плеск волн. Тин погрузилась в глубокое раздумье. Мысли ее переходили с одного предмета на другой. Она вспоминала историю с начальником полиции, думала о капитане Лонге, о его ребенке и обо всем, что могло еще произойти.

Его дом на сваях, самый большой и высокий в здешних краях, оставил ему отец. О доме этом, построенном из дерева, Тин слышала еще в детстве, будто он сто́ит всех домов по одну сторону улицы, что возле базара. Стены и пол — из дерева, а крыша черепичная. Четыре больших помещения и кухня. Впервые, спустя лет сорок, Тин подошла к лестнице этого дома, собираясь оставить на земле, у нижней ступеньки, деревянные сандалии.

Капитан и его мать ждали ее на лестнице. Мать когда-то была подругой Тин. В деревне ее звали Ут Ньо — Меньша́я и Младшая, потому что она не только была младшей дочерью в семье, но и младшей женой помещика. Это была невысокая и щуплая старая женщина. Она спустилась по лестнице и радушно встретила Тин.

— Что вы, что вы, проходите в сандалиях, Тин. Соседи, а в кои-то веки вы в гостях у нас. Мы ведь с вами ровесницы, а вы вон как молодо выглядите.

— Что с вашей снохой, Ут?

— У нее начались схватки.

Ут Ньо взяла Тин за руку и повела вверх по ступеням. Но все же Тин не забыла снять деревянные сандалии на последней ступеньке, прежде чем войти в помещение. Посреди комнаты горела калильная лампа, и в свете ее ярко поблескивали полированные половицы из черного дерева.

— Здравствуйте, тетушка Тин! — приветствовал ее, наклонив голову, мужчина лет под сорок в голубой пижаме.

Это и был капитан Лонг. Выглядел он сейчас совсем не так, как всегда: перед нею стоял просто муж, растерянный, встревоженный, как и все прочие мужья, не находивший себе места во время жениных родов.

— Ах, тетушка, жена моя мается ужасно. Вцепилась руками в кровать и стонет!

— Да? Почему же вы не отвезли ее в больницу? Там ведь условия получше.

— Э-э… Так-то оно так…

— Он и хотел сперва увезти ее, да я не дала, — призналась Ут Ньо. — На дворе вон ни день ни ночь, машину будет трясти в дороге, да еще, чего доброго, угодили бы в засаду.

— Кто же поднимет руку на роженицу?

— Знаю-знаю, но в машине ведь ехали бы и сын, и солдаты — все вооруженные. Далеко ли до беды…

— Я, уважаемая, совсем уж решил ехать, но вспомнил потом про вас и понял, везти ее куда-то там ни к чему… Тем более я и сам обязан своим существованием именно вам.

— Неужто вы знаете об этом?

— Откуда ему знать! Я ему напомнила.

— А-а.

— Прошу вас, пройдите к жене. Она так мечется.

— В какой она комнате?

— Здесь. — Капитан, указав рукой на дверь, повел повитуху в спальню своей жены. От волнения он спотыкался на гладком полу.

Ведь жена его мучается схватками, а не он, почему же у него волосы дыбом торчат? Тин, следуя за капитаном, разглядывала его с головы до ног. Она вспомнила вдруг, что он привез сюда с собой всего двух солдат. Никого, выходит, не боится. Как же так? Досада и беспокойство грызли Тин.

— Та самая комната, — прошептала она…

Рассвело… Капитан Лонг с матерью занимали разговором повитуху. Старушки сидели рядом на длинном резном китайском диване, украшенном изображениями драконов, а капитан расположился поодаль в европейском кресле, обитом вишневым бархатом, оно было пониже дивана и более основательным с виду.

— Какое счастье, что здесь, по соседству, есть вы…

Произнося слова благодарности, капитан то и дело вскакивал с кресла, заслышав детский плач, доносившийся из спальни. Тин не сводила с него взгляда. Нет, теперь она видела в нем уже не мужа, не отца только что появившегося на свет ребенка. А ведь еще часа два назад, когда он метался, не находя себе места от криков и стонов жены, или когда лицо его озарила счастливая улыбка при первом крике новорожденного сына, он был близок ей, она разделяла его боль и радость. Но сейчас перед нею сидел капитан Лонг в военной фуражке цвета хаки, пистолет в кобуре висел у него на боку. Теперь это был враг, и она вспоминала все его преступления, совершенные за два последних года, с тех пор как он приехал сюда после ухода американцев. Ведь всему этому она была свидетельницей.

Тин вспомнила, как однажды утром, во время карательного рейда, которым командовал капитан, она вместе с соседями по хутору глядела на клубы дыма, поднимавшиеся над рассыпанными по полю домами под грохот артиллерийских залпов, взрывы бомб и рев самолетов, и кто-то вдруг спросил ее:

— Ах, Тин, зачем вы тогда не придушили его?

Что могла она ответить на этот вопрос? Она стояла как вкопанная, и непослушные слезы текли по ее щекам. Какая ирония судьбы — более тридцати лет назад именно она, Тин, помогла ему родиться на свет. Чем он отличался тогда от других детей? И какой ребенок не заслуживает ласки, заботы, любви? Даже дурные черты в ребенке не могут вызывать ненависти. А ведь Лонг был сыном бедной девушки, которой пришлось всю жизнь расплачиваться за долги ее родителей. Родители ее матери арендовали землю у отца Лонга. Давно, с семнадцати лет, Ут, юная миловидная Ут, была отдана в дом отца Лонга как прислуга, в счет погашения долга. На ней лежали все дела и заботы по дому: она вытирала пол, готовила еду, стирала; ела она внизу, где положено быть прислуге, и спала тоже внизу на бамбуковом топчане. Отец Лонга — сын богатого землевладельца — преуспел в науках, но так и не смог сделать карьеру и вернулся в родную деревню. Тут он — от нечего делать — занялся учительством. Ходил он обычно «по-деревенски» — в шелковой блузе баба́ светло-коричневого цвета. Был не скупой, любил игры, развлечения, денег никогда не считал. Он возглавлял в деревне общество любителей футбола, увлекался музыкой, пением. Во время войны с французами пожертвовал фронту Льен-Вьет часть своих земель и вступил в местную его организацию. В деревне его считали более или менее здравомыслящим помещиком. Жена его также происходила из помещичьей семьи, жившей на другом берегу реки, и вышла за него по воле родителей. Она родила ему трех дочерей, но он все хотел сына. Однажды он объявил во всеуслышание: «Женщину, что родит мне сына, буду, как говорится, на руках носить». Что на уме, то и на языке. Кого было ему бояться? Когда дочь арендатора забеременела от него, жена закатила сцену ревности, но он был не из тех, кто боится жен. «Родит девочку, — сказал он, — уволю ее и без твоих напоминаний». И стал дожидаться ребенка от дочери арендатора.

Родись капитан, сидевший сейчас перед Тин, девочкой или будь он вторым, третьим сыном в семье, еще неизвестно, как сложилась бы его жизнь. Счастливо или несчастливо? А так, пусть и рожденный дочерью арендатора, он был сыном — и единственным — помещика, жаждавшего наследника и продолжателя рода.

Тин хорошо помнила ту ночь, хоть и прошло более тридцати лет. Она еще держала в руках крохотное краснокожее существо в родильной комнате внизу, как снаружи донесся голос:

— Мальчик или девочка?

— Мальчик, уважаемый!

Дверь тотчас распахнулась.

Отец Лонга, в обычной своей коричневой блузе баба́, ворвался в комнату, весь дрожа от радости.

— Дайте мне его! — Двумя руками взял сына и сам перенес его наверх, в большой дом. Вспоминая прошлое, Тин подумала: да, в ту ночь судьба капитана была решена его отцом и стала такой непохожей на жизнь многих других людей. Ведь, родись он девочкой, так и остался бы в нижних помещениях и рос бы как дочь служанки, спал на застеленном циновкой бамбуковом топчане, не выше, чем в пяти пядях от земли. Но поскольку он родился мальчиком, да еще при таких чрезвычайных обстоятельствах, его перенесли в большой дом, вознесенный над землей выше человеческого роста, и почивал он на железной кровати с матрацем и цветным одеялом. И имя ему дали, подчеркивающее его превосходство над всеми прочими людьми: Лонг. То есть Дракон. Нгуен Ван Лонг: Дракон среди туч (так объяснял это словосочетание его отец). Ему в отличие от других детей никто не говорил «ты», даже самым нежным тоном, — все окружающие были с ним на «вы». Его, совсем еще несмышленыша, отец наделил властью, о которой сам он в ту пору не имел ни малейшего представления. Как и все остальные дети, он смеялся и веселился, когда был сыт; вопил и плакал, когда чувствовал голод и боль. Плач его и крики, само собой, звучали для домочадцев приказами, требовавшими беспрекословного повиновения. Даже мать, родившая его на свет, боялась его. Ведь это благодаря ему она перебралась в большой дом, и опять же благодаря ему старшая жена не смела обращаться с нею как со служанкой. А когда старшая жена умерла, мать Лонга заняла ее место и стала полноправной супругой своего мужа, который тем не менее всегда оставался для нее хозяином.

Теперь из прежнего ребенка вырос убийца в капитанских погонах, командир отрядов «умиротворения» во всей округе, и убийца этот сидел прямо перед Тин. «Знай он, кто я на самом деле, убил бы меня собственноручно», — думала повитуха, жуя бетель.

Сегодня же она помогла родиться на свет отпрыску капитана Лонга, тоже мальчику, первенцу; и этого ребенка будут любить и холить, как любили и холили его отца. И к нему, как ко всем детям, никто не сможет питать злого чувства. Но кем он станет, этот младенец, когда вырастет?

В отличие от всех прочих случаев, когда Тин помогала благополучно разрешиться от бремени женщинам, жившим по соседству, она не чувствовала сейчас ни радости, ни облегчения, ни удовлетворения своей работой; наоборот, словно какой-то крючок вонзился в ее грудь. Ей хотелось встать и уйти. Но она привыкла так жить, ежедневно сталкиваясь с врагом лицом к лицу. Ут Ньо, мать капитана, что-то говорила ей, но она ее не слушала. Вдруг она спросила Лонга:

— Вот и родился у тебя сын, какое имя ты собираешься дать ему — французское или американское?

Не сдержалась, хотела задеть его этим вопросом, чтобы дать выход обуревавшему ее чувству. Но, к великому ее огорчению, капитан не рассердился, не обиделся. Он улыбнулся с видом человека, великодушно относящегося к тем, кто ниже его и по неведению может сказать глупость:

— Я, тетушка, такой же вьетнамец, как и вы. Он мой сын, зачем же давать ему французское или американское имя?

Ответа этого на вопрос об имени для сына было вполне достаточно, и тут ему следовало бы остановиться. Но, вероятно вспомнив о чем-то, капитан после минутной паузы снова взглянул на Тин и добавил:

— Земляки здесь, в деревне, еще не понимают меня. Я не люблю французов, и это ясно. Ведь я не работал на них ни единого дня. Я поступил на службу, только когда образовалось национальное правительство. По сути дела, я вовсе не изменял родине. Если скажу, что ненавижу американцев, мало кто мне поверит. Но запомните, тетушка, в нашей национальной армии вовсе не все обожают американцев. Кое-кому из них случалось получать от нас пощечины, вы небось слышали об этом. Да если бы я любил янки, преклонялся перед ними, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. — Он развел руками, пожал плечами, но эти нарочитые жесты только усилили ее неприязнь к нему. — Вы здешняя, вы должны сами видеть. Американцы явились сюда, к нам, и чего они добились? В конце концов нам пришлось попросить их уйти. — (Как у тебя язык поворачивается говорить такое? — чуть не вырвалось у старой Тин). — А с тех пор как мы сами взялись за дело, что мы видим в здешних местах? Умиротворение! — кратко, одним словом, подытожил он с очень самодовольным видом.

При этих его словах перед мысленным взором Тин встали горящие дома и трупы убитых…

— Вы-то сами, тетушка, видите это? — переспросил капитан.

Нет, невозможно было и дальше позволять ему хвастаться своими злодеяниями, и Тин прервала его:

— Я поняла тебя, но, если ты по-прежнему будешь разъезжать туда-сюда, берегись. Ведь ты теперь не один, ты должен думать о сыне.

— Вы правильно говорите, Тин, — вмешалась Ут Ньо, мать капитана. — Сколько раз я ему говорила то же самое, да разве он послушает. Времена-то вон какие неспокойные. Помните, уважаемая, как в позапрошлом году партизаны взорвали мину не где-то там, а тут, рядом, перед самым домом Тхон. Убили несколько американцев и полицейского? Пейте чай, Тин, угощайтесь.

— Спасибо, не беспокойтесь, я вон еще с бетелем не управилась.

На самом деле ей просто не хотелось прикасаться к стеклянному стаканчику со сладким чаем, приготовленным для нее капитаном.

Конечно, пока она ничего не могла с ним поделать и хотела припугнуть его, но он не испугался. И рассмеялся самодовольно, запрокинув голову и облокотившись о ручки кресла. Держался он вызывающе:

— Да если бы я не смел носа высунуть из форта, боялся разъезжать по дорогам, как бы наша округа могла называться «умиротворенной зоной», тетушка?

— Хватит! — в сердцах возвысила голос мать. — Вот укокошат тебя партизаны, поплатишься за свою удаль.

Капитан не обиделся, не устыдился, а знай себе хохотал, запрокинув голову. Враги, с которыми она встречалась в деревне, даже самые свирепые, и те иногда выглядели растерянными, встревоженными, никто не был так самоуверен и доволен собой, как этот Лонг.

— Если вечно всего опасаться, как вы, мама, запросто богу душу отдашь — не молодчики из Вьетконга убьют, так собственные нервишки доконают. — Капитан рукой очертил круг вокруг головы. — За примерами далеко ходить не надо, возьмем нашу умиротворенную зону. Сколько здесь осталось вьетконговцев? Десяток, не больше. Кто у них верховодит? Эта девчонка Шау Линь. Чтобы разделаться с ними, хватило бы одного хорошего артобстрела. Но это отнюдь не лучший выход. Я хочу, чтобы они сами вернулись к мирному труду, как все деревенские жители.

Тин улыбнулась: капитан-то ведь сам знает, что говорит чушь.

— Шау Линь, она тоже человек непростой, — сказала мать Лонга. — Зря ты недооцениваешь ее. Я вот слыхала, партизаны объявили ее героиней. Нет, ты явно недооцениваешь ее.

Капитан Лонг уже не просто кивал головой, но, сидя в кресле, наклонялся всем телом. И обращался теперь не к матери, а к старой повитухе.

— Когда я приехал сюда, мне рассказали, что во время одной экспедиции союзнических войск Шау Линь задержали. Но она принялась болтать что-то, указывая на буйволов в поле. Союзнички смотрят: вроде чернушка деревенская. Ну и решили: она тех буйволов пасет, и отпустили. Да, обвела их вокруг пальца, только меня ей не провести.

«Ладно, ты еще встретишься с нею», — сказала про себя Тин…

Шау Линь тихим, мягким голосом пересказывала нам все, что услышала от старой Тин. Но, так и не закончив свой рассказ, вынуждена была прервать его. Мы подошли к саду. Малышка Ба с партизанками перепрыгнули через садовую канаву и пропали из виду. Луна только что взошла.

— Послушайте, Тханг! — негромко окликнул меня сзади Нам Бо.

— Да? — Я обернулся.

— Когда мама рожала меня, Тин тоже принимала у нее роды.

— Правда? Значит, те, кому она помогла родиться на свет, стоят сейчас, как говорится, по обе стороны баррикад.

Я шел, покачивая головой. Мысль эта показалась мне занимательной.

Не успел я толком узнать все о жизни Нам Бо, как мне рассказали уже о Шау Линь; а когда я встретился с нею, то, не успев даже разглядеть ее как следует, оказался посвященным в историю повивальной бабки. И теперь я жаждал увидеться с нею, старой матерью, живущей и борющейся лицом к лицу с врагом.

— Прыгаем, товарищи! — скомандовала сзади Шау.

Я так был занят своими мыслями, что позабыл про садовую канаву.

Когда я занес ногу, перепрыгнул через канаву и вошел в сад, испещренный пятнами лунного света, одна из мыслей, родившихся по дороге, как бы осталась позади, по ту сторону канавы, там, где закончился наш путь.

А вспомнился мне послеполуденный визит к доктору Тин Нге в день нашего ухода. Доктор сказал мне тогда: «Раз уж вы будете спутником Нам Бо, приглядитесь, узнайте: не разрушит ли эта пуля его счастье. Проследите, так сказать, ее дальнейшую траекторию…» Должен признаться, я сразу ухватился за эту идею, словно нашел драгоценный камень, и всю дорогу носился с нею, лелеял ее. Временами она овладевала всеми моими помыслами. Я беспокоился, тревожился, волновался, страшась: а вдруг влюбленные расстанутся? Мне страстно хотелось бы увидеть, как двое этих людей еще крепче полюбят друг друга, и утвердиться в правоте моего заранее сформулированного монолога: «Видишь, Нам Бо, пуля могла лишить тебя глаза, могла даже убить тебя, но она не в силах разрушить твое счастье. Как бы далеко ни проникла вражеская пуля, ей все равно не задеть нашу душу!»

Теперь, когда эта пара встретилась, я стал думать уже по-другому. Конечно, быть может, эта пуля еще больше сблизит Нам Бо и Шау Линь; но возможно, именно из-за нее они и расстанутся. Так нередко бывает в жизни, и ничего особенного здесь нет. Самое главное сейчас для всех — для Нам Бо, Шау Линь, тетушки Тин, для Бай Тха, для всех партизан — тех, кого я знал, о ком только слышал, но пока не видел воочию, и тех, о существовании которых еще не имел представления, да и для меня самого, — самое главное для всех — это как сложится в дальнейшем жизнь каждого в общем русле судьбы их родной деревни.

Прыгнув через канаву, я оглянулся на них. Ну а Нам Бо и Шау Линь, думают ли они так же, как я? Легким прыжком они преодолели канаву.

Бултых!

Что-то упало в воду? Я обернулся: то был плод манго. И, глядя на серебристые круги, расходившиеся по воде, я поймал себя на мысли, будто это упала и сгинула та самая пуля: путь ее кончился, она вышла из тела Нам Бо и из моего тела, где тоже сидела до сих пор, и зарылась в ил на дне канавы, вглядываясь в которую я видел теперь лишь блики лунного света…