Когда дует северный ветер

Глава 1

Мы условились с Нам Бо встретиться у доктора Тин Нге[4]. Доктор лечил и вы́ходил его после ранения. Поэтому перед возвращением на фронт Нам Бо хотел навестить его; тем более что сам Нам Бо направлялся на связной пункт, и это было ему по пути. Доктор Тин Нге жил на территории госпиталя. Только глянешь на его дом, сразу ясно: хозяин — бывалый житель джунглей. Поставлен был дом у лесной опушки — здесь тебе и солнце, и ветерок продувает. Прямо из дома открывался отличный обзор, видна небесная высь, даже самолеты можно разглядеть: какого типа, куда и откуда летят. И еще — стоял он под невысоким раскидистым деревом, именуемым, из-за формы его листьев, буйволеночьим ухом. Дерево это зеленеет круглый год, так что дом не нуждался в маскировке, даже когда лес терял листву. Дом был крыт листьями лесного растения чунгкуан — каждый величиною с ладонь, их складывают пополам, сшивают в полотнища, и получается красивая прочная крыша. И выглядит она прямо как произведение искусства. Сейчас эта крыша обрела уже цвет тараканьего крыла.

Я пришел раньше условленного срока, солнце только еще начинало клониться к закату. В лесу стояло безветрие. Позволил я себе явиться раньше Нам Бо, потому что доктор был и моим старым знакомцем — как-никак вместе шли по горным дорогам Чыонгшона[5]. Сам-то доктор учился во Франции, но вернулся на родину, едва началось Сопротивление. Был он высок, дороден, крепок и нравом большой весельчак. Круглая седая голова его, остриженная ежиком, была красива, как цветок на высокой ветке дерева гао. Он много читал, много знал и, хоть пошел по медицинской части, увлекался литературой. В долгом походе по Чыонгшону он прослыл у нас «светочем искусства». Помню, первое время я все диву давался, слыша, как все называют его доктор Уи Бон Нон. Что за странное имя такое? Но потом я заметил: в разговор он то и дело вставляет французские словечки. Да и сам доктор объяснил мне, что в первое время после возвращения на родину ему не всегда хватало запаса вьетнамских слов и приходилось прибегать к французскому. Долго отвыкал он от этой своей привычки, и до сих пор еще в речи его остались три словца «oui», «bon», «non»[6]. От них-то и пошло его прозвище — прозвище, а вовсе не фамилия и не имя. Был у него особый дар смешить и развлекать людей. В походе бывало — что ни привал, то новая история. Особенно «налегал» он на анекдоты: он держал в памяти анекдоты всего мира — любой страны. Сам рассказывал мне, что записал чуть не все анекдоты времен антифранцузского Сопротивления, а теперь намерен был — конечно, помимо своих прямых дел — собрать анекдоты нынешней антиамериканской войны.

Исключительный дар рассказчика создал доктору обширнейший круг знакомств, но мало кого запоминал он надолго. Сам-то я тоже был лишь одним из его многочисленных слушателей; однако меня он запомнил благодаря одному маленькому происшествию. В тот день мы шли сосновым лесом. К полудню солнце стало здорово припекать. И доктор, досказав очередной анекдот, вдруг произнес:

— Да, скоро мне стукнет шестьдесят. Но объявись сейчас какой-нибудь молокосос, протяни мне кусок сахара и прикажи плясать под его дудку, сразу бы заплясал!

Все расхохотались, но в душе каждому было жаль доктора. Я знал, запас сахара у нашей группы кончился уже давно. Правда, у меня оставалась заначка — две-три ложки, не больше; я не трогал ее ни под каким видом, сберегая на случай болезни. Но тут я открыл вещмешок, достал кулечек с сахаром и решил — поделюсь-ка с доктором. И сразу увидел — делиться-то, собственно, нечем. Мудрил я и так и этак и наконец придумал: высыпал половину, примерно две чайные ложечки, в кружку с водой, размешал и протянул кружку доктору; он успел уже улечься в гамак.

— Прошу вас, Девятый, выпьем водички.

Тин Нге рывком приподнялся и сел.

— Что это? Чай?

— Да нет. Пейте — сразу поймете.

Он взял кружку, пригубил глоток, заморгал и словно окаменел. Вообще-то голос у него был зычный, но тут он прошептал еле-еле:

— С сахаром?

— Вот именно, с сахаром. Да вы пейте.

— Bon! — Доктор сделал еще глоток.

Пил он медленно, смакуя, словно дожидаясь, чтобы каждая капля впиталась в его плоть. Потом протянул кружку мне:

— Прошу вас.

— Нет-нет, это вам. Я пил уже.

— Bon!

Осушив кружку с подслащенной водой, доктор словно ожил.

— Как вас зовут? — спросил он.

Я назвался.

— Кем работаете?

Я сказал ему.

— Bon! — Он протянул мне руку и крепко стиснул мою ладонь.

Потом был прорыв к Сайгону в дни праздника Тет в шестьдесят восьмом, по старинке — в год Земли и Обезьяны. После уличных боев в Сайгоне я снова навестил доктора в его полевом госпитале и подарил ему бутылку французского шампанского. Он раскупорил шампанское по всем правилам: пробка, хлопнув почище пистолетного выстрела, взлетела к самой крыше и упала обратно на стол.

— Вы, Тханг, истинный мой благодетель! Но считайте меня неблагодарным, я платить вам добром за добро не хочу. Ведь для меня делать добро — значит оперировать вас. Нет уж, лучше воздам вам словами: удач и успехов вам, летописец войны!..

В лесу было безветренно, с неба не доносился гул самолетов. Я не пошел кружной дорогой, а двинулся к дому доктора прямиком через пустырь. Мой развеселый эскулап Уи Бон Нон сидел за столом и делал какие-то записи.

— Добрый день, Девятый!

Он обернулся ко мне, снял очки и, хлопнув рукой по столу, издал протяжное радостное «о-о!».

— Здра-авствуйте, друг, одарявший меня вином и сахаром! — произнес он потом более членораздельно. — Нам Бо говорил мне о вас, заходите, заходите. Его самого еще нет, а я записываю тут для памяти кое-какие истории — просто чудо!

Я снял с плеч вещмешок. Он тем временем, указывая рукой на непомерно длинный гамак, протянувшийся наискосок через всю комнату, приговаривал:

— Садитесь… Садитесь сюда, я вам расскажу.

Такой уж был у него нрав — горячий, порывистый. Встретит кого — и без дальних слов прямо к делу. Зная его, я не стал ни о чем расспрашивать и сразу уселся в гамак, приготовившись слушать. Я уж привык, что он, лишь досказав начатую историю или дойдя самое меньшее до середины, вдруг спохватится: мол, до сих пор не предложил гостю чая.

Он повернул стул спинкой к столу, уселся поудобней и, не сводя с меня глаз, начал своим зычным голосом:

— Позвольте угостить вас свежим анекдотом — про черепах. Мне тут один новый пациент — сам он недавно из западных районов — рассказал про одного старика. Мастер по части небылиц. Такое, бывает, загнет, все вокруг уши развесят. Зовут старика Ба Фи. Истории его — какую ни возьми — про нашу землю: о разных тварях, древесах и прочих ее порождениях.

— О чем же конкретно его истории, доктор?

Спрашивал я больше для виду, суть историй этих не так уж меня занимала, главное — вдохновенный вид и комические интонации самого доктора. Он сложил ладони так, чтобы они формой походили на черепаший панцирь, и продолжал:

— Итак, черепахи из леса Уминь… Сами судите, что за выдумщик этот старик. Он там, у себя, выходил в открытой лодке ловить черепах. Как-то под вечер причалил он к берегу, ткнул своим длинным шестом в обрыв. И тут из леса поползли черепахи — ну прямо навалом, толкаются, спешат и все лезут в старикову лодку, громоздятся друг на дружку. Лодка полна до краев, а они знай себе лезут и лезут. Испугался, старик, как бы лодку не утопили, схватил свой шест, оттолкнулся и поплыл восвояси. Пока вышел из протоки в реку, уже стемнело, еле выгребал он против течения, а тут еще и встречный ветер! Черепахи увидели это, опустили лапы за борт и давай грести в лад со стариком — что твои весла. Тут навстречу им плывет лодка, груженная снопами риса. Вдруг видят люди в лодке: надвигается на них какая-то черная громадина, волны от нее высоченные бегут. Ну, думают, пароход! Хозяин лодки стал кричать: «Эй, на пароходе! Сбавьте обороты, а то мы утонем!» Старик велит черепахам, чтоб грести перестали, а они не слушают, загребают сильнее прежнего, волны пошли, как в море, и та лодка с рисом потонула. Вот вам история про черепах. Здорово закручено, а?

Не дожидаясь ответа, он оперся спиною о стол и залился счастливым смехом. Живот его и все тело заходили ходуном, словно и сами веселились до упаду.

— А вот еще историйка. О клейком рисе из той же округи Уминь. У него, уверяет старый Ба Фи, рис самый клейкий. И вот какое тому подтверждение. Однажды в дому у него варили в котле клейкий рис. Когда он сварился, старик взял поварские палочки и разложил рис по пиалам. Но палочки так увязли — даже не шевельнешь. Еле выдрал их из котла, при этом комок риса взлетел вверх и прилип к балке над очагом. Собака старика — поразительное животное, под стать хозяину — прыгает за рисовым комом (кому не охота полакомиться!) и тоже прилипает намертво. Висит, бедняга, на балке и скулит тихонько. Ну, пришлось старику с полным ведром воды забираться на крышу, чтоб рис размочить. Только после третьего ведра собака отклеилась и упала наземь.

На этот раз я расхохотался громче доктора — и над небылицами, и над забавными его ужимками.

— А больше нет анекдотов, доктор? — спросил я. Уж очень хотелось мне послушать еще.

— Увы, только пациент успел рассказать мне эти два, как его скрутила лихорадка. Но вообще, если верить ему, подобных историй у него в запасе сотни.

— Выходит, вы напали на ходячее собрание анекдотов.

— Эх, попади я туда, непременно отыскал бы этого старика… Да что ж я… — он вдруг повернулся к столу. — Извините, извините меня…

Так и есть, только сейчас, попотчевав меня двумя анекдотами, доктор вспомнил, что даже не предложил гостю чай. Он взял термос с кипятком, заварил чай и, обернувшись ко мне, спросил:

— Вы возвращаетесь на фронт вместе с Нам Бо?

— Да. — По тону доктора я понял: ему хотелось бы переменить тему разговора.

— А вы хорошо его знаете?

— Как сказать… Я познакомился с Нам Бо, когда он пришел к нам делать доклад. А потом узнал, что он собирается на фронт, и отпросился на службе. Не терять же такого попутчика!

— Bon… Да уж, человек он бывалый. — Доктор взял чашку с чаем и протянул мне. — Вот вы за войну где только не побывали! Скажите, вы никогда не пытались проследить и понять, как, собственно, движется пуля?

Я понял — ответа он и не ждет, просто это затравка к новому разговору. И глядел на него, давая понять: я, мол, весь внимание.

— Вы знаете, — продолжал он, — я хирург. Я оперировал сотни раненых, извлек из человеческих тел сотни пуль, но так и не постиг принципа их движения. Вот как, к примеру, шла пуля, ранившая вашего будущего попутчика. — Он согнул палец, изображая траекторию этой пули; голос его, прежде звучавший в нос, раскатился гулким басом. — Поразительная пуля, она прошла не прямо, а зигзагом. Какой-то янки, выстрелив в Нам Бо, ранил его в левый глаз. Пуля застряла в глазнице. От боли Нам Бо часто терял сознание. Созвали мы консилиум. Все были единодушны — пулю надо извлечь. Но в наших условиях делать мы этого не могли. Решили пока не прибегать к хирургическому вмешательству и поскорей залечить рану, оставив пулю как есть. Со временем пациент поправился, и мы после обследования выписали его — конечно, с рекомендацией командованию поручать ему работу полегче, чтобы рана снова не воспалилась. Нам Бо был направлен в исследовательскую группу при штабе. Примерно через полгода он приехал навестить меня, явился сюда, в этот дом, и сидел в этом же самом гамаке. «Хочу, — говорит, — сходить к дантисту. Пусть глянет: что-то у меня в верхней челюсти — левой — выпирает, ну прямо зуб мудрости прорезается». Конечно, с зубами надо обращаться к дантисту. Но я как-никак его лечащий врач, и мне сразу все стало ясно. «Давай, — говорю, — в операционную!» Сделал ему укол — местную анестезию. Сделал пинцетом небольшой разрез. И вижу: вот она! — Широко раскрыв глаза, доктор уставился в одну точку, как будто снова вглядывался в злополучную пулю, потом быстро, как это свойственно хирургам, сомкнул два пальца, словно беря щипцы. — Вынул я ее и, поверьте, впервые заметил, что у меня чуть заметно дрожит рука. А ведь операция-то была пустяковая. Не удержался и закричал от радости: «Ну-ка, Нам Бо! Сядь, давай сюда ладонь!» И прямо в раскрытую его ладонь кладу пулю. «У тебя организм, — говорю, — потрясающей жизненной силы! Видишь, заставил пулю выйти, да еще по какой кривой!» Он своим уцелевшим глазом долго разглядывал пулю, прямо как чудо неземное. Я и сам наклонился над нею; гляжу и такое чувствую облегчение, словно вышла она из моего тела. Сама-то пуля — она, оказывается, была выпущена из карабина — всего-навсего с кончик мизинца, желтая, медью отливает… «Возьми, — говорю, — себе на память. — И похлопал его по плечу. — Можешь теперь спокойно возвращаться на фронт. Bon!.. Но подожди, я подберу тебе искусственный глаз, чтоб по цвету подошел…» А сам, разглядывая пулю на его ладони, думаю о другом.

Доктор замолчал, снял очки и посмотрел вдаль на довольно большой пустырь.

— Знаете, о чем я подумал тогда?.. Вот лежит пуля — лежит себе спокойно, но движение ее еще не закончилось. И путь предстоит ей долгий. Почему я так думал? Когда Нам Бо лечился в госпитале, на его имя часто приходили письма с передовой. Отправитель, наверно, очень бережно относился к этим письмам: они всегда уложены были в белые полиэтиленовые пакеты, края их, оплавленные огнем, напоминали красивые кружева. Имени отправителя на конвертах не было, но, судя по почерку, писала письма нежная женская ручка. Правда, я ни разу не видел, чтобы Нам Бо отвечал на эти письма. Я догадывался о его душевном состоянии. Сам прожил немало, да и каких только ранений и увечий не навидался на своем веку! Но однажды вижу: он пишет кому-то письмо. И как раз в тот самый день подошла моя очередь просматривать уходящую из госпиталя корреспонденцию. Конечно, читать чужие письма не очень-то деликатно. Но по законам военного времени — это необходимость. Письмо Нам Бо адресовано было вовсе не девушке, а фронтовому товарищу. Он писал, что полюбил здесь одну медсестру. Другой, прочитав это, наверняка поинтересовался бы: о ком из наших сестричек идет речь? Но я… Я все понял. Нам Бо, потеряв после ранения глаз, отказывался от своей прежней любви. В письмах, которые раненые писали своим возлюбленным, я не раз уже сталкивался с этим.

Вот и выходит, пуля, лишившая Нам Бо глаза, не затронула его рассудок, не убила в нем душу. Нет, путь ее не обрывался здесь, на его ладони, она еще повлияет на его любовь, на всю его жизнь. Об этом-то я и думал, мой дорогой друг! И у меня к вам просьба: раз уж вы будете спутником Нам Бо, приглядитесь, узнайте: не разрушит ли эта пуля его счастье. Проследите, так сказать, ее дальнейшую траекторию и напишите мне, ладно?

Доктор умолк. Видно, все, сказанное им, навело его на серьезные размышления. И он, снова прислонясь спиной к столу, с печальным и каким-то отсутствующим выражением, которое очень редко можно было увидеть на его лице, смотрел куда-то вдаль.

Не чувствовалось ни малейшего ветра, но лес глухо шумел. В небе стояла непривычная тишина. Самолеты не пролетали над нами, и гул их не доносился даже издалека. А там, куда глядел доктор, меняя свои очертания, проплывало пушистое белое облако.

Вдруг с дальнего края пустыря взлетела стая птиц и опустилась на дерево гуи, что росло позади дома. Наверно, плоды уже поспели. Послышались звонкие, певучие трели.

Тин Нге поднес руку козырьком к глазам и вдруг встал:

— Похоже, идет наш друг.

На лесной опушке возник силуэт человека. Он был высокого роста. За спиной у него торчал вещмешок, на плече висел автомат Калашникова, поперек туловища обмотан холщовый пояс, похожий на пожарный рукав, туго набитый рисом. Для маскировки он прикрылся большой зеленой веткой. Это и в самом деле был Нам Бо, прямиком шагавший к нам через пустырь.