Когда дует северный ветер

Глава 23

Доан с ребенком на руках стояла в дверях, прислонясь к косяку, и глядела на дорогу. Волны на реке с шумом били о берег. Дул холодный ветер. Доан усадила сына на узкий бамбуковый топчан, вошла в первую комнату и сказала негромко, так, чтобы слышно было за перегородкой:

— Дождь льет. — И, помолчав, спросила: — Шау, ты хорошо все объяснила Тонгу?

— Лучше некуда.

— Черт бы их побрал, припрутся небось непременно. Ладно, ты лежи да прислушивайся.

— Темно уже, почему благовонные палочки не зажигаешь?

— Верно, что-то я в последние дни все забываю.

Она вернулась к дверям, взяла малыша на руки. Потом зажгла пучок благовонных палочек — десяток или поменьше того — и сунула их в курильницу. Пряный дымок поплыл клубами по дому, словно здесь выкуривали комаров.

Доан, соседка Шау Линь по хутору, была на три года старше ее. Вот уж четвертый год, как они с мужем перебрались сюда, к самой реке: отделились от стариков через три месяца после рождения первенца. Да только сыну и года не исполнилось — мужа забрали в солдаты и угнали в Ашау, за Хюэ. С младенцем на руках много ли наработаешь? И земли своей у них не было. Пришлось Доан просить у мужниной родни в долг — дали кто сколько мог; на собранные деньги открыла свое «дело»: продавала соевый соус и рыбный, лук, чеснок, сахар… и водку рисовую. Муж написал ей из Ашау письмо, а потом чуть не год — ни слуху ни духу. И вот однажды прислал к ней депутат Фиен человека с похоронкой. Потом вернулся сосед — его с мужем в один день призвали и в одну часть направили, — худущий, как привидение, мундир пятнистый, одна штанина, пустая, на ветру болтается, сам ковыляет на костылях.

— Сестрица Доан, — спрашивает, — вы про своего мужа слыхали?

— Да. Вы хоть тело-то его видели?.. Поздоровайся с дядей, сынок. А может, его, как и вас, ранило и мне похоронку по ошибке прислали?

— Мне-то разом и не повезло, и вроде счастье привалило. Еще в бой не вступили, угодил в ногу осколок снаряда. А муж ваш… Да разве там труп отыщешь? Прибежали люди с поля боя, сказали: мол, остался он лежать там, где самолеты союзников вели бомбежку по площадям и угодили по своим. Разве тут что уцелеет?..

Значит, все! Отнесла она фотографию мужа на базар, заказала художнику портрет большой нарисовать и алтарь поставила — память покойного чтить.

Когда муж уходил, она плакала. Когда письмо от него из Ашау пришло, плакала. Плакала, получив похоронку. И когда сосед печальную весть подтвердил, плакала. Она плакала все время, и слезы ее на иссякали. В тот день, когда алтарь ставила и ни на что уже больше не надеялась, плакала сильнее прежнего.

Но однажды тетушка Тин — бог знает куда она шла — заглянула к Доан — вроде бы справиться о здоровье ребенка.

— Ну как, получила известие? — спросила ее невзначай повитуха.

— Какое еще мне ждать известие, тетя Тин?

— Муж-то твой жив.

Доан побелела вся, оцепенела и уставилась на старуху. Потом к ней вернулся дар речи:

— Откуда вы знаете, тетя?.. Это правда? Правда, тетя Тин?

От радости у нее дух захватило.

— Сядь-ка да успокойся, — сказала тетушка Тин. — Расскажу тебе приятную эту историю от начала до конца.

— Хорошо, тетя, я сяду. И ты, сынок, сиди смирно, послушай бабушку.

Но сама она никак не могла успокоиться. Сказала, что сядет, а все стояла с малышом на руках и уговаривала его сидеть спокойно.

— Вчера вечером, — начала тетушка Тин, — зашла я к жене Бай Тха, знаешь — на хуторе, что на другой стороне. Встретила у нее Шау.

— Какую Шау, тетя Тин?

— Шау Линь, какую ж еще.

— Вы видели Шау Линь? Она здорова? Как вы могли с нею встретиться там, на хуторе?

— Хутор-то наполовину наш, наполовину ихний.

— А дальше что? Про мужа откуда узнали?

— Шау, доченька моя, попросила передать тебе: муж твой жив. Вовсе он не убит, его Освободительная армия в плен взяла.

— Это правда, тетя Тин? Что же дальше-то? Шау видела моего мужа, тетя?

— Мужа твоего взяли в плен далеко отсюда, где же Шау могла его видеть? А узнала она обо всем вот как. Она ведь отрядом командует, и там у них есть радио такое — звук записывает. Ну, Шау, доченька моя, и поручила Тхань каждый день радио слушать, за новостями следить. Тхань, стало быть, и услыхала, как муж твой вам с сыном весть подает…

— Он сам… Сам по радио говорил, да, тетя? И голос его? Слышишь, сынок, что бабушка говорит?

— Я-то лично радио это не слышала. Сказать ничего не могу. Но Шау, она боялась, ты на слово не поверишь, и послала тебе вот это.

— Что это, тетя Тин?

Доан следила не отрываясь за руками тетушки Тин, а та не спеша извлекла из сумки какую-то вещь, завернутую в красный полосатый платок, в каких обычно носят бетель. Развернула его.

— Это и есть пленка, на ней голос записан. Все, что твой муж сказал, — здесь.

Доан робко протянула руку за пленкой. «Точь-в-точь, — подумала старуха, — как дитя голодное тянется за пирожком». Взяла и, держа на ладони катушку с пленкой цвета тараканьего крыла, глядела на нее, не моргая, тяжело дыша. Потом поднесла пленку к уху.

— Даже не знаю, тетя, у кого взять радио, чтоб послушать?

— А ты припомни, неужто на хуторе у вас ни у кого нету?

— Есть-то у многих, да люди все не наши.

— Давай тогда так сделаем. Если некого будет попросить, бери сына и приходи к Бай Тха. Они сговорятся с Шау, и она принесет машинку.

— Это удобней всего. А вы, тетя Тин, передайте, пожалуйста, Шау Линь мою просьбу.

— В чем, в чем, а в этом помогу тебе. Прикинь-ка, когда ты сможешь зайти к Бай Тха?

— Сегодня вечером нельзя, тетя Тин? Очень уж мне невтерпеж. Помогите, сделайте милость.

— Дай-ка подумать. Ладно, будь по-твоему.

Тем же вечером Доан одолжила у соседей лодку с подвесным мотором, и они с тетушкой Тин отправились на хутор к супругам Бай Тха.

Черный транзисторный приемник с магнитофоном стоял на столе рядом с керосиновой лампой. Доан с сынишкой, все семейство Бай Тха, тетушка Тин, Шау Линь, Тхон, Тха и еще несколько соседей уселись поплотнее на топчане. Доан, взяв малыша на руки, придвинулась к самому приемнику. Тхань нажала кнопку, послышалось глуховатое потрескивание, пленка цвета тараканьего крыла начала разматываться, и вдруг зазвучал голос:

— Я, Хюинь Ван Шон, обращаюсь к жене Ле Тхи Доан из общины Михыонг в провинции Лонгтяуша. Дорогие, любимые жена и сын. Во время карательной операции в лесу возле базы Ашау я был взят в плен Освободительной армией. Но Национальный фронт освобождения и Временное революционное правительство Республики Южный Вьетнам великодушно простили мне мою вину. Со мной хорошо обращаются, кормят вдоволь, дали возможность учиться, чтоб разобрался, на чьей стороне справедливость и правда. Сегодня с помощью радиостанции «Освобождение» могу подать весть тебе и сыну, отцу с матерью и всей родне, твоей и моей, чтобы вы не беспокоились обо мне. Не переживай из-за меня, дорогая, береги здоровье. Старайся, чтобы сын рос большим и умным. Уже недалек день, когда я вернусь к вам. Передавай от меня привет родителям и всем близким, всем нашим соседям. Целую тебя и сына. Хюинь Ван Шон…

По щекам Доан текли слезы.

— Тхань, дай послушать еще раз! — сказала она.

Пленка закрутилась снова. И повторилось это семь раз.

Домой она вернулась за полночь. Но ей не спалось, и она побежала искать Тонга. Шон, ее муж, с Тонгом двоюродные братья, но любили друг друга как родные. Она поделилась с ним радостной вестью. А еще через несколько дней привела его повидаться с Шау Линь, когда та остановилась у нее в доме.

Нынче вечером Тонг обещал привести двух своих дружков из «гражданской охраны» — встретиться с Шау.

Итак, Доан зажгла для вида благовонные палочки на алтаре, уложила ребенка в гамак, укачала его и отнесла во внутреннюю комнату, передав на попечение Шау.

А сама стала прибирать в доме. Дом ее был невелик, стоял он на земляном фундаменте в середине хутора у самой дороги. Он поделен был на две комнаты: внутренняя служила одновременно спальней и кухней, во внешней помещалась лавка и распивочная. Здесь в беспорядке громоздились корзины, коробки, кувшины, бутылки. На бечевках, протянутых вдоль окна, висели завернутые в листья новогодние пироги, лепешки из муки, смешанной с яйцами и мякотью кокоса, школьные тетрадки. В тесном помещении дух захватывало от смеси едких запахов чеснока, лука, соевого и рыбного соусов… Но в глазах посетителей заведения — гулящих парней и мужчин — неудобства эти ничего не значили рядом с достоинствами хозяйки, молодой пригожей вдовушки, что жила здесь одна — сын-то ее был совсем мал. Поэтому завсегдатаи, в особенности молодцы из «гражданской охраны», с утра до ночи, куда бы ни шли, по пути непременно заглянут к Доан. В заведении не было ни стола, ни скамеек, один лишь узкий бамбуковый топчан стоял перед алтарем» Но посетители и без мебели не тужили: усядутся в кружок на полу, похлопают друг друга по ляжкам, пропустят стопку-другую и довольны — дальше некуда. Иные, кто поразгульней, выпив, подманивали Доан, делали ей недвусмысленные намеки. Ах, как хотелось ей выставить их за дверь, но от них-то и было больше всего дохода. А пропьются — ведут к ней денежных дружков своих. Каждый вечер шумят, гуляют допоздна. Частенько приходилось выпроваживать их среди ночи:

— Все, гости дорогие, пить больше нечего. Приходите завтра вечером.

— Ну, коли так, здесь и заночуем! Завтра гульнем с утра пораньше.

— Что вы на нас коситесь так зло, сестрица?

— Ладно, ребята, пойдем! Ночь на дворе.

— «Гуд-бай», сестричка!

Случалось, кто-то хватал ее за руку и, бормоча со светским шиком «бон-суар», норовил облобызать ручку.

Она готова была сгореть со стыда. Но что поделаешь! Правда, с того вечера, как Шау дала ей послушать заветную пленку, Доан стала тверже, крепче духом. В глазах этой швали она по-прежнему вдова солдата, павшего на поле брани. Ей их бояться нечего. А для своих и муж, и сама она — близкие люди, товарищи. Доан радовалась за себя и за сына.

Подметя пол, вытряхнув циновки, она выглянула за дверь и сразу побежала назад, к перегородке:

— Эй, Шау, они идут!

Первый гость, в нейлоновом дождевике, наброшенном на плечи, с опущенной дулом вниз винтовкой на ремне, спросил с порога:

— Найдется чем повеселить душу, сестрица?

— Сколько вас-то?

— Всего трое.

— Заходите.

Трое парней из «гражданской охраны» сняли дождевики, кинули их на пол у двери и вошли в дом. Первый — Сэ, за ним — Шань, третий — Тонг. Неразлучная троица.

— А днем говорили, у вас водка кончилась и вечером будет закрыто, — сказал Шань.

— Для кого кончилась, а для нас — нет! — подмигнул ему Сэ.

— Да-да, только для вас троих. Если кто спросит — выпивку вы принесли с собой. И никого больше не приглашайте, опять шум начнется. Закрой дверь, Тонг.

Каждый из гостей водрузил на бамбуковый топчан по транзистору «Нэшнл Панасоник»[34] — черный принадлежал Сэ, два красных — соответственно остальным.

Затем и трое радиовладельцев уселись на топчан — каждый в своем углу.

Доан расстелила на циновке газету, поставила на нее бутылку рисовой водки, тарелку с вялеными креветками и маринованным луком и три стопки.

— Есть еще сушеная рыба шат, — сказала она, — если кто захочет, могу поджарить.

Сэ протянул руку к тарелке, взяв креветку, запрокинул голову, разинул рот, бросил в него креветку и задвигал челюстями.

— Эй, Сэ! Поймал бы песню старинную. Дождь льет, тощища!

— По какому приемнику? — спросил Сэ.

— По твоему! — ответил Шань.

Сэ ухмыльнулся. Спрашивал он просто так, для виду. Если не его приемник включить, то чей? В деревне теперь, стоит сойтись парням, сразу соревнование затеют: не в силе состязаются, не в смекалке — бахвалятся друг перед дружкой вещами, часами, транзисторами. Сравнивают приемники — чей лучше? Мерилом служат вовсе не реальные достоинства аппарата: количество транзисторов, число диапазонов или качество приема. В технике здесь никто не разбирается. Все решают сами участники. Главный критерий у них — громкость: чей приемник всех заглушит, тот и наилучший. Потом учитывалась длина антенны: у какого из транзисторов в антенне больше выдвижных коленец, тот и получше. И наконец, третье: который приемник — сколько его ни включай, ни выключай — сразу дает любой звук, что высокий, что низкий, без затухания, тот лучше прочих. Ну а на «конкурсе» часов требования росли не по дням, а по часам. Еще не так давно их просто клали в воду: не станут — значит, лучшие. Но это сразу устарело. Теперь хронометры с маху швыряли на булыжную мостовую: которые после этого шли, объявлялись наипервейшими. Однако в конце концов возобладало испытание огнем. Часы кидают в костер: не почернеют, не обгорят, не выйдут из строя — слава часам, слава владельцу!

Сегодняшняя троица — радиопоклонники. На последнем состязании транзистор Сэ получил первый приз. То был трехдиапазонный приемник в черном корпусе с антенной в восемь колен, могучим звуком и подсветкой шкалы, сделанный в самой Японии. Транзисторы Шаня, Тонга и прочих собраны были в Сайгоне — тут и сравнивать нечего!

Гордый своим аппаратом, Сэ восседал, поджав ноги, поставив приемник на бедро; щелкал переключателем диапазонов, гонял взад-вперед стрелку по шкале. Что только не попадалось ему в эфире: Ханой, радиостанция «Освобождение», Сайгон, армейские станции! Он снова щелкал, крутил, вертел — шестисложных старинных песен не было, хоть убей. Шань ликовал.

— Ну и ну, пить водку в такую дождливую ночь и чтоб не поймать по этому знаменитому «ящику» задушевную старую песню! — Он брезгливо оттопырил нижнюю губу и продолжал: — Да я на твоем месте вышвырнул бы его пинком за дверь.

— Если ты такой мастак, — расхохотался Сэ, — включай свою кастрюлю!

— Ха, у меня бы этот «ящик» запел старую песню в любую минуту. Чикаешься там…

— Да если станция не передает твои песни, как он их может поймать?

— И передает… и поймать можно.

— Трепло!

— Погоди — увидишь. На Новый год заведу себе аппарат: захочешь услышать душевную песню — уважу по первому требованию. Проснешься среди ночи, ни одна станция не работает, а он тебе споет.

— Ладно, хватит трепаться, пей лучше! — Сэ отставил приемник в сторону и потянулся за стопкой.

— Я дело говорю. Ты не видал и не знаешь.

— Это я-то не видел?

— И где ты его углядел?

— В Сайгоне, где же еще!

— А большой он?

— Да с наш общинный дом будет.

— Ой, мама родная!

— И в середке целая труппа — певцы, музыканты…

Тут Шань уразумел: Сэ просто смеется над ним. И захохотал принужденно:

— Ха-ха! Ну и балда… Я говорю о приемнике с магнитофоном.

— А-а… Я-то думал… — Сэ, взяв стопку, закивал в ответ. — Через год и у меня такой аппарат будет… Давай пей, Тонг!

Тонг до сих пор и словом не обмолвился, думал о чем-то своем. А ведь их «триумвират» гражданских стражей завел уже некий ритуал: в начале пирушки — разговор о приемниках (у других все начиналось с часов или японских мотоциклов «хонда»).

Так и не поймав по радио старинных песен, они отложили транзисторы в сторону и начали пить.

Доан присела на краешек топчана. Раньше, еще пару дней назад, хоть до чертиков надерутся — ей даже в радость было. А теперь вот глядит на них и почему-то жалеет. Сэ ведь едва восемнадцать стукнуло, Шаню — девятнадцать, Тонг — его ровесник; ни одному и двадцати-то нет, а с виду — ну прямо забулдыги. У Сэ вон даже приемы особые: поднимет согнутый локоть вровень с плечом, поднесет стопку к губам и споловинит одним духом. Трижды осушат стойки, и поллитровка пуста. Каждый во время пьянки меняется на глазах… Доан изучила повадки каждого «клиента». Тот же Сэ, к примеру, напивается в три стадии. Когда явится только — трещит без умолку, дергается, как креветка, а чуть поддаст — побледнеет, надуется и молчит. Это, считай, первая стадия. Выпьет еще и опять разговорчив, мочи нет; но все шепотком да на ухо. Бормочет, сипит — ничего не понять, и вдруг воскликнет «однако!», а там снова шепчет, покуда не повторит свое «однако!» — раз, и другой, и третий. Эта стадия — вторая. Напоследок же он орет в голос и хлопает всех по плечу, пока не рухнет без памяти… Шань, по натуре немногословный, как примет водочки, болтает, хохочет, бранится — рта не закрывает…

Тонг что-то сегодня больно молчалив и задумчив.

Сэ снова ухватился за приемник, покрутил и опять отставил.

— Сестрица, дайте-ка нам еще бутылочку.

— Все, больше нет.

Сэ с Шанем только-только вступили в первую стадию, и на тебе — водка кончилась. Они уставились на хозяйку: мол, обманула, погубила.

— Не шутите с нами, сестрица!

— Ладно, выпили — и хватит.

— Мама родная! Даже горло не промочили, а вы — хватит! Нет уж, сестрица, выставляйте еще бутылочку. Дождь хлещет, песен и тех не послушали. Разве это дело?

Доан с пустой бутылкой в руке так и сидела на краешке топчана.

— Как же вы, надравшись, караулить пойдете? — спросила она.

— От кого караулить прикажете, сестрица?

— Да от Вьетконга, от кого же другого. Ну и вопрос, а еще в «гражданской охране» состоите!

— Тут всё умиротворили! Откуда Вьетконгу-то взяться?

— Ладно, налью вам еще бутылку.

— Вот это дело! — Сэ с Шанем, восхищенные, перемигнулись, зареготали. — И заодно уж, сестрица, рыбки поджарьте!

Слова словами, но Доан так и осталась сидеть на топчане, не тронувшись с места.

— Раньше чем налью, — сказала она, — хочу вам вопрос задать.

— Спрашивайте, что душе угодно! — выпалил Шань.

— Нет, — заартачился Сэ, — сперва налейте, а потом вопросы задавайте! У меня во рту пересохло.

— Потерпите. Я вот что хочу знать…

— Спрашивайте, не томите душу! Сразу и ответим.

— Хорошо… Скажите-ка, если встретится вам кто из Вьетконга, стрелять в него будете?

Парни оторопели, такого вопроса они не ждали. Даже протрезвели вроде и уставились друг на друга.

— А еще хвалились: ответим, мол, сразу. Вы что, онемели?

— Как все, сестрица, так и я, — пробормотал Шань.

— Ну а ты, Сэ?

— Налейте сперва, тогда скажу.

Доан по-прежнему сидела на краешке топчана.

— Тогда еще один вопрос. Повстречай вы, к примеру, Шау Линь, что делать станете?

— О небо и земля! — снова выпалил Шань. — Вам-то зачем, чтоб мы с ней встречались?

Доан засмеялась:

— Это я так, для примера. Да вижу, вам и ответить нечего. Ну а не ровен час встретите Шау, что тогда?

— Там видно будет! — стал горячиться Сэ. — Вы пока наливайте, сестрица.

— Нет, покуда не ответите толком, не налью.

— Эй, Тонг! — повернулся Шань к приятелю. — Ты тоже хорош — сидишь как пень. Ответил бы, уважил ее!

— Говори что хочешь, — подхватил Сэ, уставясь на алтарь, — лишь бы мне выпить дали.

Тонг весь подался вперед:

— Я-то? Да я при виде ее на колени бы стал и поклонился в ноги.

Оба приятеля его всполошились: а ну как хозяйка, услышав такое, вознегодует — вон палочки-то на алтаре в честь убитого мужа курятся. Но Доан, к великому их изумлению, рассмеялась, и они засмеялись следом.

— Так, с Тонгом все ясно. Ну а вы оба?

Сэ с Шанем переглянулись, снова посмотрели на алтарь. И Шань, он оказался попроворнее на язык, сказал:

— Тонг мужу вашему двоюродный брат. А я-то, сказано было, как все.

— Значит, Тонг, ты и впрямь на колени станешь?

— Да.

Доан, не вставая с топчана, обвела взглядом всех троих, потом подняла глаза и сказала:

— Ну-ка, обернитесь и гляньте — кто там?

Шань увидел первым: какая-то неясная женская фигура вдруг возникла рядом с топчаном. Увидел и узнал — Шау Линь! Совсем ошалев от страха, он замахал руками:

— О небо!.. Чур, чур меня, призрак!

Сэ, завидев Шау Линь, соскочил с топчана и попятился.

— Да будет вам, — сказала Шау, — никакой я не призрак. Садитесь-ка, братцы, мне надо с вами поговорить.

Сэ с Шанем все еще тряслись от страха. Доан, не в силах сдержать смех, прикрыла рукой рот и сказала Тонгу:

— Сходи-ка, брат, покарауль снаружи. А Шань и Сэ останутся здесь — поговорить с Шау Линь.

— Ага! — Тонг слез с топчана, взял винтовку, отворил дверь, потом обернулся: — Вы, ребята, побудьте здесь с Шау, я вас постерегу.

Шань укоризненно глянул на него:

— Ну и тип же ты! Скрыл от меня…

Тонг, ухмыльнувшись, набросил на себя нейлоновую накидку и выбежал под дождь.

— Да садитесь! Садитесь же! — Доан, уговаривая их, подталкивала обоих к топчану.

Шань, едва переставляя ноги, приговаривал:

— Небо… Небо мне будет свидетелем… И сестрица Доан не даст соврать. Я сказал: как Тонг, так и я…

Сэ отрезвел, но губы у него еще вздрагивали:

— Шау, сестра, пожалейте нас. Не вступи мы в «гражданскую охрану», нас забрали бы в солдаты и угнали в Ашау.

— Да я, братцы, все про вас знаю, — сказала Шау.

— А-а…

Они сели — плечо к плечу, опершись на алтарь. Понурились, украдкой поглядывая друг на друга.

Доан ушла во внутреннюю комнату — взглянуть, спит ли сын, быстро вернулась и уселась на прежнее место. Шау тоже присела на топчан — с другой стороны. Она заговорила, и голос ее звучал негромко и задушевно:

— Я и вправду отношусь к вам как к младшим братьям моим. Знаю, не по доброй воле вы стали охранниками.

— Да-да… Так и есть, сестра… — сказал Сэ. — Отцу с матерью пришлось еще и денег дать кому надо, иначе…

Шань толкнул его локтем в бок: помолчи, мол, лучше.

— Я знаю, — продолжала Шау, — в руках у вас вражеское оружие, но душой вы с народом, с односельчанами.

— Верно, — заявил Сэ. — Вы, сестра, прямо мои мысли высказываете. Я вот держу ихнее оружие, но по ночам, как выйдем в караул, жду не дождусь, когда же наши придут…

На этот раз Шань не стал подталкивать исподтишка, а ущипнул, да так, что тот подскочил от боли.

— Кончай перебивать сестру! — возмутился Шань. — Слова ей не даешь сказать.

Сэ, опустив голову, умолк.

— Я решила увидеться с вами сегодня, хочу дать вам совет.

— Да-да, — снова заговорил Сэ, — если мы в чем не правы, сестра, вы вразумите нас.

— Советую вам обоим бросить пить.

— Мы ведь, сестра, не пьяницы. Так, выпиваем развлечения ради — тоску разогнать.

— Понимаю, но дело это такое — втянетесь еще, спиваться начнете, враг вас к рукам и приберет. Вы и опомниться не успеете.

— Ясно…

— И еще: кончайте вы за барахлом гоняться, хвалиться часами да приемниками. Тут никаких денег не хватит. У родителей тянуть начнете, не окажется и у них — что тогда? Разве мало таких, кто из-за приемников с часами и мотоциклов «хонда» к врагам в кабалу пошли? Оно ведь как бывает: раз обратишься к ним, другой — а там уже и не вырвешься, холуем ихним станешь, предателем. У нас вон в деревне… Да что говорить, сами знаете. Вы избегайте их.

— Мы их и сами не любим.

— Прекрасно, я рада за вас.

Шау стала рассказывать им о революционных идеалах, которым должна следовать молодежь, о стоящих перед нею задачах. И хотя они оба слыхали все это не раз, но сегодня те же самые слова звучали по-особому: ведь они исходили от Шау Линь, которую они уважали и чтили как старшую сестру, восхищались и гордились ею. Им казалось, будто слышат они такое впервые…

— Подумайте, поразмыслите еще над тем, что я вам говорила.

— Да-да.

— Вот почему я вам не дала больше водки, — вмешалась Доан, — думаю, вы не рассердитесь. А теперь скажите, кто из вас хочет вступить в партизаны к сестре нашей Шау?

— В этом деле, — добавила Шау, — никто никого не неволит. Сами все обмозгуйте, взвесьте.

— Я свое слово сказал, — отвечал Шань. — Как Тонг, так и я.

— Ну а ты, Сэ? — спросила Доан.

— Да хоть Тонг бы с Шанем не пошли, я один пойду.

Шань опять ткнул его локтем в бок. Они наконец решились поднять головы, увидели на лице Шау улыбку и, снова опустив глаза, заулыбались сами, взявшись за руки.